logo
"Тотальная мобилизация": концепция нового мира

Раздел.2. Формы познания нового мира

Мир «Рабочего», мир гештальтов не может быть познан традиционными средствами. Э. Юнгер предложил новые инструменты познания. В их основу был положено зрение, основанное на вере. По утверждению некоторых исследователей творчества автора, он был «первым, кто исследовал связь между технологией ведения войны и новой технологией перцепции». Зрение как орган познания действительности приобрело особую ценность во время первой мировой войны. Переживание войны, ее самый первый день сформировали перспективу Юнгера, его оптику: «Наш первый день на войне не мог не пройти, не оставив о себе решающего впечатления.... Война выпустила когти и сбросила маску уюта. Это было так загадочно, так безлично.... Тяжелая железная дверь портала была искромсана и изрешечена осколками, тумба обрызгана кровью. Я чувствовал, что глаза мои как магнитом притягивает к этому зрелищу; глубокая перемена совершалась во мне».

Основным органом чувств на войне стал слух. Земля, вздыбленная разрывами снарядов, газовые атаки, постоянное нахождение в окопе - все это обостряло слух. Попав на свое первое сражение, Э. Юнгер чувствовал себя обеспокоенным и озадаченным, не видя врага и оставаясь невидим сам: «Механизму сражения я противостоял еще как новичок, как рекрут, - волеизъявления битвы казались мне странными и неслаженными, как события на другой планете. При этом страха как такового у меня не было; чувствуя себя невидимкой, я не мог представить, чтобы в меня мог кто-то целиться и попасть». Сойтись в бою лицом к лицу с врагом - «таинственным, коварным существом где-то там» было редкостью: «Битва при Лез-Эспарже была для меня первой. И была она не такою, какой я ее себе представлял. Я участвовал в крупных боевых действиях, ни разу не встретившись ни с одним противником. И только много позже я пережил столкновение, кульминацию боя, когда атакующие войска появились прямо на открытом пространстве, на несколько решительных, смертельных мгновений нарушив хаотическую безвидность поля битвы». Увидеть наконец перед собой врага воочию было облегчением. Лишившись зрения на короткий момент, солдату становится особенно жутко: «Со слезящимися глазами, спотыкаясь, я побрел к Вокскому лесу, где, ничего не видя из-за запотевших стекол противогаза, метался от одной воронки к другой. Эта ночь из-за неоглядности и неуютности своих пространств показалась мне особенно жуткой. Когда во тьме натыкаешься на часовых или на отбившихся от своей части солдат, возникает леденящее душу чувство, будто общаешься не с людьми, а бесами. Бродишь, как по огромному плато по ту сторону привычного мира». От ближайшего окружения Э. Юнгера не укрылось то значение, которое автор придавал зрению. Его называли «Augenmensch». Э. Никиш вспоминал, что как-то в разговоре, который состоялся в берлинский период Э. Юнгера, во время которого обсуждалось, что вызывает наибольший страх у присутствующих, автор сказал, что при мысли, что он может быть лишен глаз, его пронизывает ужас339.

Солдат на этой войне масс и машин не понимал общего замысла битвы. Повествуя о действиях своей роты в сражении под Лангемарком, Э. Юнгер заметил: «Странно было узнать, что наши путаные действия той мрачной ночью приобрели всемирно-исторический смысл. Мы немало поспособствовали тому, чтобы начатое наступление мощных сил было остановлено». Редко кому удавалось обозреть и свое местонахождение, часто, заблудившись в лабиринте окопов, солдаты оказывались на стороне врага. Основные перемещения войск производились ночью, так как при свете дня они становились отличной мишенью для вражеской артиллерии. Летчики были единственным родом войск, имевшим обзор над полем боя, поэтому они были предметом зависти «окопных крыс».

Для того, чтобы хоть как-то получать общую картину театра боевых действий, были оборудованы пункты наблюдения, оборудованные стереотрубой. Будучи легко ранен, Э. Юнгер на какое-то время получил должность офицера-наблюдателя. Из этого пункта он как «некий выдвинутый вперед орган чувств командования» спокойно наблюдал за происходящим, обретя, наконец, вожделенную перспективу. Вероятно, именно этот опыт повлиял на выбор автором так называемой стереоскопической оптики, позволяющее получить объемное изображение наблюдаемого. Говоря о юнгеровской «дикции», Э. фон Заломон заметил, что ее особенность состоит в характерном соединении двух ипостасей Э. Юнгера: воина и исследователя природы. Однако, будучи осведомленным о том, что Э. Юнгер всю войну прослужил в пехотных войсках, Э. фон Заломон сравнил его способ видения именно с перспективой летчика: «Я считал, что понял, что этот человек, воспряв посреди стальных гроз к осознанию мира, возвысившись над ними силой разума, скоро обрел ту точку, с которой смог наблюдать поле боя, на котором было задействовано в тот момент его тело, как летчик, которому с большой высоты кровавое происходящее представляется бессмысленным копошением почти неразличимых точек, микроскопически малых живых существ, строящихся в колонны, стремящихся во все стороны и обращающих внимание на тех, кто по воле каких-то высших сил остаются лежать на месте недвижимыми». Как писал Э. Лид, «у летчика были глаза, отобранные у солдата на передовой».

Острота зрения, сверхъестественная способность углядеть то, что другим не под силу, усиливается за счет применения механических предметов. Увеличительное стекло, стереоскопическая труба, фотографический аппарат и другие оптические средства. Все эти средства помогают овладеть ускользающим моментом. «Во времени, в котором темп жизни возрастает каждую минуту», не осталось места для привычного рационалистическому веку размышления. Время ускорилось, модернизация повлекла за собой динамизацию, постоянную изменчивость жизни. Наблюдение, созерцание объектов, превалировавшее в разумную эпоху, перестало быть адекватным в эпоху быстротечности. Как писал А.Я. Гуревич, «современный человек - «торопящийся человек», его сознание определяется отношением ко времени. Время порабощает человека, вся его жизнь развертывается sub specie temporis. Сложился своего рода «культ времени». Самое соперничество между социальными системами теперь понимается как соревнование во времени: кто выиграет в темпах развития, на кого «работает» время? Циферблат со спешащей секундной стрелкой вполне мог бы стать символом нашей цивилизации».

В предисловии к первому изданию «Рабочего» Э. Юнгер писал: «Замысел этой книги состоит в том, чтобы по ту сторону теорий, по ту сторону партий, по ту сторону предрассудков показать гештальт рабочего как действенную величину, которая уже со всей мощью вмешалась в историю и повелительно определяет формы изменившегося мира. Так как здесь дело идет не столько о новых мыслях или новой системе, сколько о новой действительности, все зависит от точности описания, которая требует взгляда, наделенного полной и беспристрастной зрительной силой»346. Это дало Р. Берману повод назвать эту книгу «проектом визуализации, который должен быть осуществлен при помощи письма. Солдат с горящим взглядом, устремленный вперед, - противоположность бюргеру, смотрящему на мир сквозь очки. Наблюдающая функция глаза становится активной, нападающей. «Сражения мировой войны имели и свои великие мгновении. Это знает каждый, кто видел этих властителей окопа с суровыми, решительными лицами, отчаянно храбрых, передвигающихся гибкими и упругими прыжками, с острым и кровожадным взглядом, - героев, не числящихся в списках».

Э. Никиш видел в зрительном способе восприятия действительности, характерной для Э. Юнгера, подтверждение его неангажированности и отстраненности от происходящего: «Юнгер хочет видеть, хочет вобрать в себя видимую им картину так, чтобы она осталась неискаженной влиянием чувств, не-приукрашенной или необезображенной ими. По этой причине Э. Юнгер избегает личного вовлечения в какое-либо дело. Кто непосредственно вовлечен, не может более видеть объективно, он служит. Он относится к этому делу с симпатией. Он думает исходя из того, что делает, он предпочитает свое дело всему остальному, он - на его стороне. Как раз этого Юнгер старается не допустить. Этим объясняется его позиция беспристрастного наблюдателя как по отношению к вещам, так и к людям».

Такое холодное, беспристрастное наблюдение позволило Р. Грюнтеру отнести Э. Юнгера к типу денди, который смотрит на мир как на представление, его по большому счету не касающееся. Насколько поза денди пригодна для описания юнгеровского способа восприятия, настолько же недостаточна она для описания юнгеровской философии в целом. Несмотря на то, что денди отрицает буржуазное общество жестом эксцентричного аристократа - аутсайдера, практикуя тем самым форму повседневной эстетической оппозиции, он, тем не менее, остается пусть и самой экзотичной, но все же частью этого общества.

«Его (денди) аристократичной позе недостает деструктивной остроты и агрессивности, способной поставить под вопрос буржуазную культуру, внутри которой он существует». Поколению Э. Юнгера, конституирующим переживанием которого была первая мировая война, свойственна гораздо более радикальная оппозиция по отношению к своему обществу.

Разум, дезавуировавший себя в процессе войны, заменяется на веру, на «внутреннее переживание», на «Verinnerlichung». Вера в разумность человека, составлявшая основной столп Просвещения, ставится Э. Юнгером под сомнение. Многие его современники разделяли с ним если не само сомнение, то понимание того, что разум перестал быть, как провозгласил Декарт, единственным судьей в вопросах истины, «устои «разумности» пошатнулись. X. Ортега-и-Гассет писал в 1934 г.: «И вероятно, нет у нашего времени более неотложной задачи, чем разобраться в вопросе о роли интеллектуально начала в жизни. Бывают эпохи смятения умов. Наша эпоха как раз из таких».

На загадочную и ужасную реальность битвы материала, на воплощенный ужас, испытываемый перед лицом смерти, на невозможность постичь происходящее рациональным образом Э. Юнгер отзывается в себе созиданием воображаемого мира. Иными словами, он на время уходит от реальности в свой внутренний мир и живет в нем, живет в своем воображении, внутри себя обретает необходимый для продолжения существования смысл событий. Этот уход в себя, уход от реальности рождает специфическое видение: он смотрит на реальность, «словно с помощью оптического прибора, смотрит из глубин своего внутреннего мира». Позднее, в трактате «О боли» Юнгер дал описание того, как, с его точки зрения, следует изображать такие события, как война, боль, сопряженная с ней: «Если все же проявить хладнокровие, подобающее анализу этого предмета, и посмотреть взглядом врача или зрителя, который с ярусов цирка наблюдает, как проливается кровь чужих бойцов...».

По Э. Юнгеру, обнаружить подлинное значение вещей можно, только

сорвав «обманчивую маску разума». Устранив fallaciae opticae, можно увидеть, что даже такие основанные на разумном начале явления, как прогресс, - это явления культового свойства: «И кому придёт в голову сомневаться, что прогресс -- это большая народная церковь 19-го столетия, -- единственная церковь, которая пользуется действительным авторитетом и некритичной верой?» Идея fallaciae opticae, непосредственно увязанная с концепцией «стереоскопического взгляда», заставляет усомниться в том, что было осознано подлинное значение такого явления как «прогресс». Возможно, говорит Э. Юнгер, настоящий прогресс еще не имел места, имел место только самообман. Если прогресс действительно состоялся, то как стало возможным то, что человек в ходе войны вернулся к архаическому состоянию? По убеждению Юнгера, человек остается все тем же, меняются лишь инструменты. Человек способен регрессировать при малейшей возможности, как показала война, грань, отделяющая его от пропасти очень тонка. Вера в прогресс -- это самообман, иллюзия, лесть человеческому роду. М. Гросхейм проницательно отмечает по этому поводу, что «падение привычного порядка возможно в любой момент. Поэтому опасность представляется Юнгеру «другой стороной» порядка».

Э. Юнгер, пытаясь доказать очевидность созданной им новой картины мира, вынужден апеллировать к рассудку. Однако, пуская в ход весь арсенал рациональности, который сухими аргументами и схемами пытается ухватить суть дикой, необузданной жизни, он стремился показать его несостоятельность. Пытаясь разрешить это противоречие, автор создает «органические» понятия, не предустанавливаемые a priori, а растущие и развивающиеся в процессе повествования. Так он старается избежать финальной однозначности «Begriff» -«понятия», переходя к символичности многозначного и открытого «Begreifen» -«понимания». Его понятия активны. Это средства нападения.

Выбрав для своих теоретических изысканий форму эссе, Э. Юнгер пытался избежать гнета объективности и систематичности. Он считал эту форму оптимальной, так как «метод рассмотрения мира должен быть научным, однако должен давать необходимую свободу движения в различных системах, не обращая внимания на неприязнь ученого к самому научному рассмотрению». Постулируя, что «Рабочий» - это диагноз современности, предпринимающий всеобъемлющий анализ общественного кризиса, Э. Юнгер не стремился к созданию последовательной, понятийно закрепленной общественной теории. Он не пытался опровергнуть социалистические, либеральные или марксистские теории, так как считал их исходным пунктом экономические основания. Он ввел понятие «качественного переворота»: «Сегодня мы чувствуем возможность наступления нового, более богатого, глубокого и разнообразного мира. Для того, чтобы претворить эту возможность в реальность, требуется нечто большее, чем борьба за свободу, сама по себе подразумевающая факт эксплуатации». Те, кому суждено приблизить наступление качественно иного мира, должны обладать духовностью. Экономические предпосылки «переворота» не оспариваются, а просто заменяются на феноменологический аспект, который составляет основу теории гештальта «Рабочего». Революцию, цель которой состоит в изменении и улучшении материального существования, Э. Юнгер описал следующим образом: «...не революция, а бунт, без всякой идеи, голодное и трусливое отродье, скоты - одно слово...».

«Переворот», совершить который по замыслу Э. Юнгера предстоит рабочему, произойдет из-за «различия в ранге между рабочим и бюргером»: «Рабочий относится к тем элементарным силам, о существовании которых никогда даже не подозревал бюргер». Понятие «элементарного» не связано с социальными характеристиками: «Человек элементарен постольку, поскольку он естественен, а естественен до тех пор, пока является демоническим существом».

Э. Юнгер использовал в политической дискуссии неполитические аргументы. Его «несоциологический» подход - это разрыв с XIX веком, с буржуазным, нефеноменологическим видением мира. «Элементарный» протест направлен на непосредственное настоящее, на «здесь и сейчас». В этой фразе Э. Юнгер обосновал децизионистскую позицию. «Здесь и сейчас» - вот контекст и единственный критерий «качественного переворота»: «Движение руки, которым человек разворачивает газету, и то, как он просматривает ее, более показательно, чем все передовицы мира. Ничто не может быть более поучительным, чем провести полчаса на обычном уличном перекрестке». Что именно поучительного можно обнаружить в этом действии, Э. Юнгер не объяснил. Так на месте рациональных аргументов появилась тайна. Э. Юнгер стремился приблизить нечто качественно иное, некую «другую» действительность.

Как писал А. Штайль, «Рабочий» отражает общественные феномены в метафорах, а не в понятийном анализе причин и следствий. «Рабочий» - это выраженный в сгустках картин общественный опыт Э. Юнгера. Автор стремился не к политическому, а скорее, к педагогическому влиянию своего трактата. Как уже говорилось выше, основной целевой группой его произведений, по его мнению, была молодежь. Отсюда выбор методики доклада в «Рабочем». С одной стороны, Э. Юнгер претендовал на то, чтобы дать «магический ключ» к объяснению хаотических и разрозненных кризисных процессов, происходящих в обществе, а, с другой стороны, он ставил себя в центр повествования. Ему как проницательному наблюдателю ведомо, что происходит на самом деле, так как «все зависит от точности описания, которая требует взгляда, наделенного полной и беспристрастной зрительной силой». Метод Юнгера А. Штайль называет физиогномическим, перенятым из области эстетики и категориальной систем философии жизни. Предпосылка этого метода - суть вещей скрыта в их внешнем проявлении, и может быть открыта благодаря точному наблюдению и интерпретации их «гештальта». Признать правоту автора - значит причаститься тайны, скрытой под покровом реальности. За счет причастности к узкому кругу посвященных происходит восстановление утерянной в послевоенной мире общности. Читатель также интегрируется в этот орден.

Концепцию гештальта Э. Юнгер назвал «неизменным ядром» «Рабочего». Отказавшись от культа разума, автор ставит на его место культ гештальта. Разум теряет универсальную способность описывать мир, акцент делается на «дискурсивную невыразимость дорефлексивного опыта». Гештальт -- замена аналитического расчленения на синтезирующую силу. Суть и проявление вещей представляют собой единство - гештальт. Феномены скрыты в кодах и знаках, и только внимательный наблюдатель способен расшифровать, раскодировать их. Разрозненные социальные явления становятся звеньями одной цепи, в них усматривается закономерность. Такой способ наблюдения направлен на то, чтобы увидеть признаки глубокого кризиса и заката мира бюргера. За этой картиной увядания скрывается новый, нарождающийся мир, пока скрытый порядок и ждущее свой череды бытие. Так, разрозненные общественные процессы подводятся под гештальт:

1. униформизация общественной жизни понимается как смена буржуазного индивидуума типом рабочего;

2. технизация повседневного существования - «техника - это способ, при помощи которого гештальт рабочего мобилизует мир»;

3. доминирование героев и воинов, вторжение элементарных сил в пространство бюргера также связано с Рабочим.

Гештальт также позволяет разглядеть закономерность процесса разложения общества, из праха которого должно появится новое общество Рабочих. Процесс кризиса буржуазного общества сопровождается уничтожением индивидуума. Новому типу Рабочих не присуща индивидуальность бюргерской эпохи, в них главное -- типичность, однородность, существование под единой маской. Это -- тип, который «есть не что иное, как отпечаток, оттиск, который накладывает на человечество герой новой эпохи, «гештальт рабочего»«369. «Иерархия в царстве гештальта определяется не законом причины и следствия, а законом иного рода - законом печати и оттиска; и мы увидим, что в эпоху, в которую мы вступаем, очертания пространства, времени и человека сводятся к одному-единственному гештальту, а именно, к гештальту Рабочего».

Метод гештальтов продолжает традицию философского иррационализма. Концепция гештальтов Э. Юнгера стоит в одном ряду с вышедшей в 1908 году книгой Ж. Сореля «Размышления о насилии» («Reflexions sur la violence»). Ж. Сорель отвергал диалектику как философский метод. Его метод - это прагматизм Джеймса и интуиция Бергсона. Из социологии своего времени он перенял мысль об иррациональности массовых движений и концепцию элит В. Парето. Книга Ж. Сореля представляет собой анализ всеобщей забастовки. Ж. Сорель подчеркивал, что сила пролетариата имеет совсем другое исторические значение, чем то, которое ей приписывают поверхностные ученые и политики; внутри полностью разрушенных государственных институтов и обычаев остается нечто обладающее властью, целое и невредимое - то, что составляет душу революционного пролетариата. Эта душа не подвергается моральному разложению: рабочие способны противостоять порочным буржуа, действуя с необходимой жестокостью. Ж. Сорель полагал, что социалистическое, народное движение прочно связано с появлением легенд, а затем и политических мифов: «Что осталось от империи? - Ода ее великой армии. Что останется от социалистического движения? - Героическая песнь о забастовке». Он считал, что всеобщая забастовка по своей сути является судным днем. Социальный миф всеобщей забастовки основан на массовом ожидании катастрофы, он схож с апокалипсическими представлениями. Единственным критерием мифа он называл «возможность его применения как средства воздействия на настоящее». Всеобщая забастовка - это «определяющий миф социализма: это ряд картин, которые в состоянии подсознательно вызывать настроения, схожие с объявлением войны, которую социализм ведет с современным обществом».

Дьердь Лукач считал, что иррационализм Бергсона приобрел в интерпретации Ж. Сореля «акцент утопии совершенного отчаяния»: «Именно в сорелев-ской концепции мифа абстрактная бессодержательность проявляется в полной мере; Сорель с самого начала бесповоротно отрицает любую политику, ему безразличны цели и средства некой конкретной забастовки: иррациональная интуиция и созданный ей, абсолютно лишенный содержания миф стоит в стороне от реалий общества, это просто экстатический прыжок в никуда». Именно в этом состоит привлекательность мифа Ж. Сореля - важно не то, чем восхищаться и за чем следовать, т.е. важно не содержание, а само восхищение.

Та же самая бессодержательность, «полая» форма присутствует и в «Рабочем». Именно она дала повод говорить о протофашизме Юнгера, так как его труд, который кроме утопических футурологических видений полон энтузиазма и призыва, дает возможность подкрепить этот энтузиазм, которого жаждут массы, любым содержанием, так же как Муссолини в свое время превратил соре-левское видение мифа в фашистскую мифологию. Исходя из того, что Ж. Сорель придал политическому понятию всеобщей забастовки значение мифа, состоящего «из ряда картин», можно сделать вывод о его влиянии на трактат Э. Юнгера «Рабочий». «Рабочий» - типичная реализация мифа в понимании Ж. Сореля. Но Ж. Сорель был не единственным автором из оказавших влияние на творчество Э. Юнгера, кто выразил свое отношение к эпохе через миф. Так поступал и Ф. Ницше, которому Ж. Сорель многим обязан.

Э. Юнгера интересует не столько идеологическое обоснование борьбы против буржуазного порядка, сколько разрушающий этот порядок «неудержимый поток элементарных сил», который получает обозначение «анархии». По Э. Юнгеру, сфера «власти» и сфера «смерти» противостоят понятию «буржуазной индивидуальности», которая поэтому обречена на поражение.

Несмотря на отрицание любой традиционной терминологии, в «Авантюрном сердце» и в «Рабочем» постоянно используется, причем в позитивном смысле, такое политическое понятие как «анархизм». Э. Юнгера часто называют «консервативным анархистом». Э. Юнгер использует термин «анархизм» для обозначения «другой», противоположной социализму и коммунизму, перспективы «Авантюрного сердца», то есть, в данном случае, анархизм играет вспомогательную роль. Небезынтересно то, что Юнгер разрабатывает свое понимание «анархии», интерпретируя Де Сада: подобно ему «анархист, одинокий демон, бросает вызов закону». Не интерпретируя с точки зрения социологии, не объясняя рационально, что он подразумевает под «анархизмом», Э. Юнгер вынужден прибегнуть к единственному оставшемуся средству - к поэтической метафоре. Анархизм - это тоска «по иному». Разочарование объективным миром приводит к радикальной субъективности. Фрагменты, посвященные анархизму, изъяты из второй редакции «Авантюрного сердца», несмотря на то, что появились внешние, социо-экономические предпосылки. Но в том то и дело, что Юнгер избегает «актуальности». Его «политический «анархизм своим существованием обязан сфере воображаемого. «Анархизм» интересует Юнгера в той степени, в которой он является условным наименованием для радикального субъективизма, выступающего против традиционного порядка. Анархист действует в той области, где «расположено начало всех начал, магическая точка отсчета, которую мы все пересечем. За ее гранью есть все и ничего». Но «анархизм» Э. Юнгера - не есть величина созерцательного порядка. Хотя не заданы никакие конкретные социальные или политические цели, все же дается указание на разрушение существующего порядка: «Каждый, кто полностью уничтожил общество в самом себе, может перейти к уничтожению внешних основ этого общества. Но если он презирает такую форму борьбы, то в дали, на лоне первобытных ландшафтов его воля станет абсолютной инстанцией или, возможно, что он предпочтет быть мечтателем и философом в уединении городской квартиры».

Если объединить тягу к уничтожению и «уединенность», герметизм, то можно прийти к выводу о сходстве Юнгера с уже упоминавшемся выше типом литературного аутсайдера и денди, описанного Г. Брохом в работе «Гофман-сталь и его время»: «Новый язык и новые символы порождаются тем самым новым человеком, который заявил о себе в искусстве XIX века. Казалось бы ограниченная только областью искусства и потому безобидная революция духовного выражения на самом деле была симптомом мировых потрясений...». Г. Брох говорит о XX столетии, как о столетии «абсолютной анархии, атавизма и насилия». Он пишет свою работу тогда, когда это время уже наступило, поэтому для него понятие «анархизм» негативно. Таким же оно станет и для Э. Юнгера 1930-х гг. Но в конце 1920-х «акт насилия» еще не связан с его фашистской реализацией. Самореализация анархиста возможна не только в разрушении, но и в уединении, «в дали, на лоне первобытных ландшафтов». Для Юнгера таким «первобытным ландшафтом», конечно же, была Африка: «Африка, она была для меня роскошной анархией жизни, в своих самых диких проявлениях исполненной глубокого, трагического порядка, по которому так тоскует юный человек». В этом определении концепция анархизма демонстрирует свое эстетическое происхождение: «Африка была для меня воплощением дикого и первобытного, единственно возможной ареной той жизни, которую я мыслил для себя». В описании Африки как олицетворения «анархии» развивается и пессимистический мотив: Африка как утопия, боязнь утраты необходимого для существования горизонта: «Знать, что есть еще места, где не ступала нога человека, наполняла меня глубоким счастьем. Они могут делать с Германией все, что захотят, истребить последнего зверя, вспахать все пустоши, на каждой горной вершине поставить по столбу - но Африку пусть оставят в покое. Должна же остаться на свете хоть какая-то земля, передвигаясь по которой не наткнешься на каменную казарму или на запрещающую табличку...». Африка обладает «невиданной, магической перспективой, обещанием счастья». Таким образом, понятие «анархии» проясняется. «Анархия» - это приобретение экстремального субъективного опыта, «по ту сторону» цивилизации. «Анархистом» в том смысле, в котором это понимает Э. Юнгер, человек становится, приобретя опыт войны: «Лучшие силы поколения, прошедшего через пылающую пустыню войны, обладали и жаждой уничтожения, и магическим сознанием. Анархический зов сердца заставил их душу погрузиться в стихию беспокойства и опасности». В этом отрывке снова проглядывает характерное для Э. Юнгера противоречие vita activa и vita contemplativa: с одной стороны, он призывает к действию, к разрушению, с другой - советует обрести тихое пристанище в созерцании. Но и действие и созерцание являются работой «Я», противопоставляющего себя обществу. Однако это «Я» не стремится к осуществлению идеи свободы личности. Еще Михаил Александрович Бакунин, русский анархист, говорил: «Я не хочу быть мной, я хочу быть нами». Так и Э. Юнгер, автор проекта «тотальной мобилизации», писал: «(...) нет ни единого атома, который не работал бы, нам было написано на роду стать участниками этого стремительного процесса...» «Свобода» же заключается в «содействии необходимому». Некоторые увидят в этом «возврат к варварству», другие будут приветствовать. Но ни то, ни другое не важно по сравнению с тем, что «в мир вновь устремится новый, мощный поток элементарных сил». Эти силы имеют «форму анархии».

Через год после выхода «Рабочего» анархист обрел свое «Я», свою идентичность: он растворился в потоке элементарных сил, в исторически реальном процессе разрушения. Картины «ужасного» перестали быть актуальны в качестве категории восприятия и приобрели оттенок фатальности. К началу войны, в 1939 году был опубликован роман «На мраморных утесах», в котором понятие «анархии» подверглось пересмотру. «Анархический» период подошел к концу. Уже на первых страницах романа Юнгер говорит о том, что закон перестал исполняться. Люди перестали верить в то, что виновные будут наказаны, а невиновные оправданы. Эту «правовую неуверенность» Юнгер называет «анархией». Она становится принадлежностью фашистской системы. Из двух возможностей остается только одна: герметизм. Таким образом «страсть к уничтожению» оказывается в рамке герметической, позднеромантической традиции. «Анархизм» Юнгера остался литературной метафорой, как таковой он не послужил для создания политической теории и, тем более, не имел пропагандистского действия: «И вновь уходишь от людей в покой библиотек, и там, «под готическими сводами», где в строгом порядке громоздятся тома из кожи, льна и пергамента, понимаешь, что основание нашего мира - духовно...». На последних страницах «Авантюрного сердца» Юнгер, обращаясь к читателю, дает объяснение своего «литературного анархизма»: «О ты, одинокий читатель, тоскующий по обществу героев! И ты когда-то будешь перелистывать самую захватывающую книгу на свете, книгу, написанную твоей собственной кровью, чтение которой называют воспоминанием». В конце книги Юнгер сделал читателя своим сообщником - «анархистом». Для этого не требуется политической теории или каких-то политических действий. Нужно лишь обратиться к самому себе и к своей фантазии. Только фантазия может обеспечить «чистую» агрессию, без проявлений в реальном мире; к своему собственному воображению никогда не потеряешь доверия.

Таким образом, формы познания гуманистической эпохи не могут быть использованы для того, чтобы увидеть формы грядущих изменений. Мировоз-зрение модернизма реагирует на последствия «односторонней» буржуазной модернизации появлением новых познавательных форм. Стерескопическая оптика, объединяющая взгляд философа и окуляр зоолога, представляет собой реализацию сращения человека и механизма, к которому стремится рабочая эпоха. Такое зрение, способное вскрыть поверхностную оболочку явлений и разглядеть за ней лишь одному этому зрению явленную истину, является органом познания, сообразным эпохе ускорения времени. Как верно отметил А. Михайловский, «Юнгер ставит перед собой задачу освободить действительность от «шелухи представления. Стереоскопическое зрение дополняется «магическим», «позволяя не только описывать действительность в ее пластичности, но и синоптически обозревать внутренние символические взаимосвязи мира».

«Символические взаимосвязи мира» или в терминологии самого Э. Юн-гера «бытие в совокупной и единой полноте его жизни» познается путем «видения гештальтов». Познание мира при помощи гештальтов лишено моральных, эстетических и научных оценок. Это познание имеет по существу анархический характер, оно направлено на отвержение «оценок освободившегося и ставшего самовластным духа», на разрушение «той воспитательной работы, которую провела с человеком бюргерская эпоха». Единичный человек оправдывается или осуждается в зависимости от его принадлежности к гештальту. Анархический порыв направлен на основательное разрушение бюргерских форм «духа», для того, чтобы освободить дорогу гештальтам «жизни». Результатом должен быть «коренной переворот, а не просто какая-то реакция, желающая отбросить мир на сто пятьдесят лет назад». Через год после создания «Рабочего» такой переворот произошел, хотя и не в том качестве, которое подразумевал автор.