Двойственное наследие

Итак, можно подвести итоги достижениям классической греческой мысли. В ней отразилось то архаическое мифологическое сознание, которое породило и ее, и предшествовавшие ей, и последующие художественные творения; она испытала влияние современных ей мистериальных религий; она сформировалась благодаря диалектике, пройдя через скептицизм, нату­рализм и светский гуманизм, она сделала выбор в пользу разума, эмпиризма и математики, что в дальнейшем повлекло за собой развитие науки. Таким образом, мышление великих греческих философов вобрало в себя все круп­нейшие культурные и интеллектуальные направления эллинской эпохи. Оно явилось глобальной метафизической перспективой, нацеленной на то, чтобы охватить всю действительность, в том числе и многообразие челове­ческих ощущений.

Прежде всего, это была попытка узнать. Греки, пожалуй, оказались первыми, кто воспринял мир как вопрос, требующий ответа. Они были одержимы страстью постигать — проникать сквозь смутный поток явлений, чтобы завладеть истиной более глубокой. И им удалось создать для этого по­иска мощную традицию критической мысли. И одновременно с рождением этой традиции и этого поиска появилось на свет и западное мышление.

Теперь попытаемся выделить некоторые важнейшие составляющие клас­сического греческого восприятия действительности — в особенности те из них, которые начиная с античности и вплоть до Ренессанса и Научной Рево­люции оказывали влияние на западную мысль. Для удобства изложения мы представим в общих чертах два «набора» утверждений и принципов, унасле­дованных Западом от греков. Первый набор принципов, приведенных ниже, представляет собой уникальный синтез греческого рационализма с греческой религией, которому суждено было играть такую важную роль в ис­тории эллинской мысли от Пифагора до Аристотеля и который обрел наибо­лее полное воплощение в философии Платона:

(1) Мир — это упорядоченный Космос, чей порядок сродни порядку внутри человеческого разума. Следовательно, возможен рациональный анализ эмпирического мира.

(2) Космос как целое является выражением всепроникающего разума, наделяющего природу назначением и целью, и разум этот доступен непо­средственному восприятию человека, если последний разовьет в себе способности, в высшей степени сосредоточив свои силы.

(3) Умственный анализ на своем глубочайшем уровне обнаруживает некий вневременной порядок, трансцендентный по отношению к своему временному, конкретному проявлению. Видимый мир содержит внутри себя более глубокий смысл — одновременно и рациональный, и мисти­ческий по характеру постижения. Это содержание, отражающееся в по­рядке эмпирического мира, исходит из вечного измерения, которое яв­ляется и источником, и целью всякого существования.

(4) Познание внутреннего устройства и содержания мира требует от чело­века сознательного развития своих познавательных способностей — таких, как разум, интуиция, опыт, оценка, воображение, память и нравственность.

(5) Непосредственное постижение глубочайшей действительности ми­ра — потребность не только ума, но и души: по сути, оно являет собой некое «искупительное» видение, некое проникновение в подлинную при­роду вещей, способствующее и интеллектуальному продвижению, и ду­ховному освобождению.

Едва ли возможно преувеличить то неизмеримое влияние, каковое сужде­но было оказать этим важным постулатам на последующую эволюцию запад­ной мысли. Однако эллинское наследие двойственно, ибо греческое наследие породило и совершенно иное — причем равно влиятельное — на­правление, интеллектуальные принципы которого отчасти близки некото­рым из вышеприведенного ряда, но в значительной мере все-таки служат им решительным противовесом. Этот второй «набор» принципов можно вкратце суммировать следующим образом:

(1) Подлинное человеческое познание достижимо лишь путем использо­вания человеческого разума и эмпирических наблюдений.

(2) Основание истины должно искать в настоящем мире, открытом человеческому опыту, а не в какой-то реальности, принадлежащей другому миру и не доступной обычному восприятию. Единственная истина, к которой человек имеет доступ и которая может принести ему пользу — имманентна, а не трансцендентна.

(3) Причины естественных явлений безличны и имеют физическую при­роду, их следует искать в земном мире. Всяческие антропоморфные про­екции — такие, как мифологические и свехъестественные элементы,— из причинных объяснений следует исключить.

(4) Любые заявления, претендующие на всеохватность теоретического знания, следует соизмерять с эмпирической действительностью во всем разнообразии конкретных частностей, во всей их изменчивости и инди­видуальности.

(5) Ни одна философская система не является окончательной, и поиски истины должны сопровождаться как критикой, так и самокритикой. Человеческое знание относительно и подвержено заблуждениям, его должно постоянно пересматривать в свете новых доказательств и нового анализа. И эволюция, и наследие греческого мышления в широком смысле яви­лись результатом сложных взаимодействий этих двух направлений. Первое направление особенно отчетливо просматривается в платоновском учении,. тогда как второе постепенно выступало в процессе того смелого и многосто­роннего интеллектуального развития, диалектика которого приводила к син­тезу досократической философской традиции натуралистического эмпириз­ма, идущего от Фалеса, рационализма, идущего от Парменида, механистического материализма, идущего от Демокрита, и скептицизма, индивидуализма и светского гуманизма, идущих от софистов. Обе эти тен­денции эллинской мысли имели глубокие корни вне философской почвы — в греческой религиозной и литературной традициях, от Гомера и религиозных мистерий до Софокла и Еврепида; при этом каждое направление вбирало в себя разные черты этих традиций. Более того, их сближала еще и их типично греческая убежденность — нередко лишь подразумеваемая — в том, что за окончательной мерой истины следует обращаться не к освященным древнос­тью преданиям и не к привычным представлениям своего времени, но к че­ловеческому разуму — независимому и индивидуальному. Что знаменательнее всего — обе тенденции воплотились в противоречивой фигуре Сократа, обе нашли живое контрапунктное выражение в диалогах Платона, и обе при­шли к блестящему и плодотворному компромиссу в философии Аристотеля. Постоянное взаимодействие двух этих, отчасти дополняющих друг друга, отчасти противостоящих друг другу наборов принципов привело к высокому напряжению внутри греческого наследия, которое предоставило западному мышлению интеллектуальную основу — шаткую и одновременно в высшей степени творческую — для будущей крайне динамичной эволюции на протя­жении двух с половиной тысячелетий. Секулярный скептицизм одного тече­ния и метафизический идеализм другого стали друг для друга решающим противовесом, причем каждый препятствовал тенденции другого застыть в догматизме, сочетание обоих порождало новые и плодотворные интеллекту­альные возможности. Поиск и признание греками универсальных архетипов среди хаоса частностей были значительно уравновешены столь же мощным побуждением подтвердить ценность конкретных частностей — в себе и для себя. Это сочетание вылилось в чисто греческую склонность воспринимать эмпирическую индивидуальность во всей ее конкретной исключительности как нечто такое, что способно само обнаруживать новые формы действитель­ности и новые принципы истины. Таким образом, в понимании западным мышлением действительности возникла определенная поляризация — неред­ко ставившая в тупик, зато безмерно плодотворная,— как бы разделение между двумя в корне различными мировоззрениями: с одной стороны, хра­нилась верность упорядоченному свыше Космосу, с другой — непредсказуе­мой и открытой Вселенной. Именно с этой неразрешенной раздвоеннос­тью, лежащей в самом основании, наряду с творческим напряжением и целым рядом сложностей, греческое мышление вступило в пору своего дол­гого расцвета.

Запад никогда не переставал восхищаться необычайной жизненной силой и глубиной греческого мышления — даже когда последующие интеллектуаль­ные достижения ставили под вопрос тот или иной аспект эллинской мысли. Греки были в высшей степени точны во всем, что касалось их развивающегося видения, и очень часто то, что представлялось странным заблуждением или путаницей,— позднее, уже в свете новых доказательств, оказывалось на деле результатом поразительно чуткой интуиции. Вероятно, греки на заре нашей цивилизации воспринимали мир с некой врожденной ясностью, под­линно отражавшей тот вселенский порядок, которого они так искали. Разу­меется, Запад непрестанно — вновь и вновь — обращается к своим древним предкам как к источнику бессмертного прозрения. Как заметил Финли: «Ви­дели ли греки вещи свежо, потому что они явились первыми, или это просто удача, что, явившись первыми, они откликнулись на жизнь с беспримерной чуткостью,— в любом случае они навеки зажгли искру,— как будто мир ежеутренне освещается ярчайшей вспышкой и на траве неизменно остается роса. Греческое мышление пребывает внутри нашего, ибо эта незапятнан­ная свежесть оставляет нам его — словно саму юность — примером для под­ражания» ¹⁰.

Кажется, будто для греков небо и земля до конца так и не оторвались друг от друга. Однако теперь, вместо того чтобы попытаться отделить в эл­линском видении имеющее вечную ценность от спорного,— проследим, как возьмется за эту задачу сама история, когда зародившаяся в Греции запад­ная культура начнет продвигаться вперед, опираясь на греческое наследие, видоизменяя его, критикуя, дополняя, отворачиваясь от него, вновь соби­рая его воедино, отвергая его вовсе,— но в конечном счете никогда о нем не забывая.