Фридрих ницше (1844-1900)

Ф.Ницше — немецкий философ, основатель «философии жизни». В своих произведениях — «Человеческое, слишком человеческое», «Веселая наука», «Так говорил Заратустра», «По ту сторону добра в зла» и др., — написанных, как правило, в афористической и часто парадоксальной форме, выступил против спекулятивной рационалистической философии, против христианской религии и связанной с ней традиционной морали. Провозгласив «переоценку всех ценностей», Ницше поставил в центр своей философии понятие жизни, характеризуемой прежде всего стремлением к самоутверждению, к могуществу — волей к власти. Жизнь находится в процессе вечного становления, вечной борьбы сильных и слабых воль. Отсюда — отрицание всяких абсолютов, релятивизация моральных принципов (что хорошо для сильных, плохо для слабых), гносеологический «перспективизм» (у каждого свой угол зрения, своя «перспектива»). В истории, по Ницше, нет прогресса, нет цели, но есть «вечное возвращение» одного и того же. Тем не менее человек должен познавать и созидать, должен стремиться превзойти самого себя и стать «сверхчеловеком».

Фрагменты текстов даны по кн.:

1. Ницше Ф. Сочинения. В 2 т. М., 1990.

М.Н.Грецкий

Из книги «ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ, СЛИШКОМ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ»

Мои произведения называли школой подозрения, еще более — школой презрения, к счастью, также школой мужества и даже дерзости. И действительно, я и сам не думаю, чтобы кто-то когда-либо глядел на мир с таким глубоким подозрением, как я, и не только в качестве случайного адвоката дьявола, но и — выражаясь богословски — в качестве врага и допросчика Бога... И сколько лживости мне еще нужно, чтобы я мог всегда сызнова позволять себе роскошь моей правдивости? Довольно, я еще живу; а жизнь уж так устроена, что она основана не на морали; она ищет заблуждения, она живет заблуждением (1.1.232-233).

Однако все возникло; не существует вечных фактов, как не существует абсолютных истин. Следовательно, отныне необходимо историческое философствование, а вместе с ним и добродетель скромности (1.1.240).

Мы — изначально нелогичные и потому несправедливые существа и можем познать это; и это есть одна из величайших и самых неразрешимых дисгармоний бытия (1.1.260).

...Никогда еще никакая религия ни прямо, ни косвенно, ни догматически, ни аллегорически не содержала истины. Ибо каждая религия родилась из страха и нужды и вторглась в жизнь через заблуждения разума (1.1.301).

Со свободой мнений дело обстоит так же, как со здоровьем: то и другое индивидуально, в том и другом нельзя установить общеобязательного понятия. То, что одной личности необходимо для ее здоровья, есть для другой уже источник заболевания, и многие пути и средства к свободе духа будут более развитым натурам представляться путями и средствами к рабству (1.1.391).

Война необходима. Только мечтательность и прекраснодушие могут ожидать от человечества еще многого, — когда оно разучится вести войны. Доселе же нам неведомы иные средства, которые могли бы так же сильно и верно, как всякая война, внушить слабеющим народам такую грубую походную энергию... Культура отнюдь не может обойтись без страстей, пороков и злобы (1.1.449—450).

Первая мысль дня. Лучшее средство хорошо начать день состоит в том, чтобы, проснувшись, подумать, нельзя ли хоть одному человеку доставить сегодня радость. Если бы это могло быть признано возмещением религиозной привычке к молитве, то наши ближние имели бы выгоду от этой перемены (1.1.470).

Из книги «ВЕСЕЛАЯ НАУКА»

...Мы, философы, не вольны проводить черту между душой и телом, как это делает народ... Мы не какие-нибудь мыслящие лягушки, не объективирующие и регистрирующие аппараты с холодно установленными потрохами, — мы должны непрестанно рожать наши мысли из нашей боли и по-матерински придавать им все, что в нас есть: кровь, сердце, огонь, веселость, страсть, муку, совесть, судьбу, рок (1.1.495).

Ненависть, злорадство, хищность, властолюбие и что бы еще ни называлось злым, принадлежит к удивительной экономии сохранения рода, разумеется, дорогостоящей, расточительной и в целом весьма глупой экономии, которая, однако, до сих пор убедительным образом сохраняла наш род (1.11.513).

Сохраняющие род. Самые сильные и самые злые умы до сих пор чаще всего способствовали развитию человечества: они непрестанно воспламеняли засыпающие страсти — всякое упорядоченное общество усыпляет страсти, — они непрестанно пробуждали чувство сравнения, противоречия, взыскания нового, рискованного, неизведанного, они принуждали людей выставлять мнения против мнений, образцы против образцов... Новое, однако, при всех обстоятельствах есть злое, нечто покоряющее, силящееся ниспровергнуть старые межевые знаки и старые формы благочестия, и лишь старое остается добрым! (1.11.518).

А что если удовольствие и неудовольствие так тесно связаны друг с другом, что тот, кто хочет иметь возможно больше первого, должен иметь возможность больше и второго...? И, пожалуй, так оно и есть! ...Выбор... Если вознамеритесь... подавить и уменьшить страдания человека, ну, так вам придется подавить и уменьшить также и способность к наслаждениям (1.II.523-524).

Жить — это значит: постоянно отбрасывать от себя то, что хочет умереть; жить — это значит: быть жестоким и беспощадным ко всему, что становится слабым и старым в нас и не только в нас (1.11.535).

После того, как Будда умер, в течение столетий показывали еще его тень в одной пещере — чудовищную, страшную тень. Бог мертв: но такова природа людей, что еще тысячелетиями, возможно, будут существовать пещеры, в которых показывают его тень. — И мы, мы должны победить еще и его тень! (1.11.582).

Итак: способность познания лежит не в степени его истинности, а в его старости, его органической усвоенности, его свойстве быть условием жизни.... Познание, таким образом, становилось неким подобием самой жизни, и как жизнь некой постоянно возрастающей властью... (1.11.584—585).

Стадный инстинкт. Там, где мы задаем мораль, там находим мы расценку и иерархию человеческих стремлений и поступков. Эта оценка и иерархия всегда оказывается выражением потребностей общины и стада: то, что идет нам на пользу..., — это служит высшим масштабом при оценке каждого в отдельности. Морально каждый побуждается быть функцией стада и лишь в качестве таковой приписывает себе ценности. Поскольку условия сохранения одной общины весьма отличались от условий сохранения другой, то существовали весьма различные морали, и с точки зрения предстоящих еще существенных преобразований стад и общин, государств и обществ можно решиться на пророчество, что впереди предстоят еще весьма различные морали. Моральность есть стадный инстинкт в отдельном человеке (1.1.588).

Безумный человек. Слышали ли вы о том безумном человеке, который в светлый полдень зажег фонарь, выбежал на рынок и все время кричал: «Я ищу Бога!... Бог умер! Бог не воскреснет! И мы его убили! Как утешимся мы, убийцы из убийц!... Какой водой можем мы очиститься? Разве величие этого дела не слишком велико для нас? Не должны ли мы сами обратиться в богов, чтобы оказаться достойными его? Никогда не было совершено дела более великого, и кто родится после нас, будет, благодаря этому деянию, принадлежать к истории высшей, чем вся прежняя история!» (1.1.592—593).

Я хочу все больше учиться смотреть на необходимое в вещах, как на прекрасное: так буду я одним из тех, кто делает вещи прекрасными. Amor fati [любовь к судьбе]: пусть это будет отныне моей любовью! (1.1.624).

Ибо, поверь мне! — тайна пожинать величайшие плоды и величайшее наслаждение от существования зовется: опасно жить! Стройте свои города у Везувия! Посылайте свои корабли в неизведанные моря! Живите, воюя с равными вам и с самими собой! Будьте разбойниками и завоевателями, покуда вы не можете быть повелителями и владетелями, вы, познающие! (1.1.628).

И моральная Земля кругла! И у моральной Земли есть свои антитезы! И у антиподов есть свои права на существование! Предстоит еще открыть Новый свет — и не один! По кораблям, вы, философы! (1.1.630).

Все, что имеет ценность в нынешнем мире, имеет ее не само по себе, не по своей природе — в природе нет никаких ценностей, но оттого, что ему однажды придали ценность, подарили ее, и этими деятелями и дарителями были мы! Только мы и создали мир, до которого есть какое-то дело человеку! (1.1.638).

Да, друзья мои! Пробил час отвращения ко всей моральной болтовне одних в адрес других!... Мы же хотим стать тем, что мы есть, — новыми, неповторимыми, несравнимыми, полагающими себе собственные законы, себя-самих-творящими! (1.1.655).

Что если бы днем или ночью подкрался бы к тебе... некий демон и сказал бы тебе: «Эту жизнь, как ты ее теперь живешь и жил, должен будешь ты прожить еще раз; и ничего в ней не будет нового... Вечные песочные часы бытия переворачиваются все снова и снова — и ты вместе с ними, песчинка из песка!»... Овладей тобою эта мысль, она бы преобразила тебя и, возможно, стерла бы в порошок; вопрос, сопровождающий все и вся: «хочешь ли ты этого еще раз, и еще бесконечное количество раз?» — величайшей тяжестью лег бы на твои поступки! (1.1.660).

Величайшее из новых событий — что «Бог умер» и что вера в Христианского Бога стала чем-то не заслуживающим доверия — начинает уже бросать на Европу свои первые тени... Но... само событие слишком еще велико, слишком отдалено, слишком недоступно восприятию большинства... Впредь с погребением этой веры должно рухнуть все воздвигнутое на ней, опиравшееся на нее, вросшее в нее, — к примеру, вся наша европейская мораль (1.1.662).

Вера всегда больше всего жаждется, упорнее всего взыскуется там, где не достает воли: ибо воля, как аффект поведения, и есть решительный признак самообладания и силы. Это значит: чем меньше умеет некто повелевать, тем назойливее влечется он к тому, кто повелевает, и повелевает строго, — к Богу, монарху, званию, врачу, духовнику, догме, партийной совести (1.1.668).

Борьба за существование есть лишь исключение, временное ограничение воли к жизни; великая и малая борьба идет всегда за перевес, за рост и распределение, за власть, сообразно воле к власти, которая и есть как раз воля к жизни (1.1.671).

Из книги «ЗЛАЯ МУДРОСТЬ»

Мое сильнейшее свойство — самопреодоление. Но оно же по большей части оказывается и моей нуждой — я всегда стою на краю бездны (1.1.721).

Чем свободнее и сильнее индивидуум, тем взыскательнее становится его любовь; наконец, он жаждет стать сверхчеловеком, ибо все прочее не утоляет его любви (1.1.728).

Из книги «ТАК ГОВОРИЛ ЗАРАТУСТРА»

И Заратустра говорил так к народу: Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его? Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя; а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к состоянию зверя, чем превзойти человека? ...Вы совершили путь от червя к человеку, но многое в вас еще осталось от червя. Некогда были вы обезьяной, и даже теперь еще человек больше обезьяна, чем иная из обезьян. ...Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке! Сверхчеловек — смысл земли! (1.II.8).

Человек — это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, — канат над пропастью. ...В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель (1.II.9).

Любите мир как средство к новым войнам. И притом короткий мир — больше, чем долгий. ...Вы говорите, что благая цель освящает даже войну? Я же говорю вам, что благо войны освящает всякую цель. Война и мужество совершили больше великих дел, чем любовь к ближнему. Не ваша жалость, а ваша храбрость спасала доселе несчастных (1.II.34).

Государство? Что это такое? ...Государством называется самое холодное из всех холодных чудовищ. Холодно лжет оно; и эта ложь ползет из уст его: «Я, государство, есмь народ». Это — ложь! ...Где еще существует народ, не понимает он государства и ненавидит его, как дурной глаз и нарушение обычаев и прав. Это знамение даю я вам: каждый народ говорит на своем языке о добре и зле — этого языка не понимает сосед. Свой язык обрел он себе в обычаях и правах. Но государство лжет на всех языках о добре и зле: и что оно говорит, оно лжет — и что есть у него, оно украло. Все в нем поддельно: крадеными зубами кусает оно, зубастое (1.II.35).

Там, где кончается государство, и начинается человек, не являющийся лишним: там начинается песнь необходимых, мелодия единожды существующая и невозвратная. Туда, где кончается государство, — туда смотрите, братья мои! Разве вы не видите радугу и мосты, ведущие к сверхчеловеку? — Так говорил Заратустра (1.II.37).

Ни один народ не мог бы жить, не сделав сперва оценки; если хочет он сохранить себя, он не должен оценивать так, как оценивает сосед. Многое, что у одного народа называлось добром, у другого называлось глумлением и позором — так нашел я. Много, что нашел я, здесь называлось злом, а там украшалось пурпурной мантией почести. Никогда один сосед не понимал другого: всегда удивлялась душа его безумству и злобе соседа. Скрижаль добра висит над каждым народом. Взгляни, это скрижаль преодолений его; взгляни, это голос воли его к власти. Похвально то, что кажется ему трудным; все неизбежное и трудное называет он добром... Поистине, люди дали себе все добро и все зло свое (1.II.42).

О любви к ближнему. Вы жметесь к ближнему, и для этого есть у вас прекрасные слова. Но я говорю вам: ваша любовь к ближнему есть ваша дурная любовь к самим себе. ...Разве я советую вам любовь к ближнему? Скорее я советую вам бежать от ближнего и любить дальнего! Выше любви к ближнему стоит любовь к дальнему и будущему; выше еще, чем любовь к человеку, ставлю я любовь к вещам и призракам... Не о ближнем учу я вас, но о друге. Пусть друг будет для вас праздником земли и предчувствием сверхчеловека... Братья мои, не любовь к ближнему советую я вам — я советую вам любовь к дальнему (1.II.43-44).

Бог есть предположение, но я хочу, чтобы ваше предположение простиралось не дальше, чем ваша созидающая воля. Могли бы вы создать Бога? — Так не говорите же мне о всяких богах! Но вы несомненно могли бы создать сверхчеловека. ...Могли бы вы мыслить Бога? — Но пусть это означает для вас волю к истине, чтобы все превратилось в человечески мыслимое, человечески видимое, человечески чувствуемое! Ваши собственные чувства должны продумать до конца! И то, что называли вы миром, должно сперва быть создано вами: ваш разум, ваш образ, ваша воля, ваша любовь должны стать им! И поистине для вашего блаженства, вы, познающие! И как могли бы вы выносить жизнь без этой надежды, вы, познающие? Вы не должны быть единородны с непостижимым и неразумным (1.II.60).

О самопреодолении. ...Вашу волю и ваши ценности спустили вы на реку становления; старая воля к власти брезжит мне в том, во что верит народ как в добро и зло... Все живое есть нечто повинующееся. И вот вопрос: тому повелевают, кто не может повиноваться самому себе. Таково свойство всего живого. Но вот третье, я слышал: повелевать труднее, чем повиноваться. ...Везде, где находил я живое, находил я и волю к власти; и даже в воле служащего находил я волю быть господином. Чтобы сильнейшему служил более слабый — к этому побуждает его воля его, которая хочет быть господином над еще более слабым: лишь без этой радости не может он обойтись (1.II.82).

И вот какую тайну поведала мне сама жизнь. «Смотри, — говорила она, — я всегда должна преодолевать самое себя. Конечно, вы назовете это волей к творению или стремлением к цели, к высшему, дальнему, более сложному — но все это образует единую тайну. ...Что бы ни создавала я и как бы не любила я созданное — скоро должна я стать противницей ему и моей любви: так хочет моя воля» (1.II.82—83).

Так гласит моя любовь к самым дальним: не щади своего ближнего. Человек есть нечто, что должно преодолеть. Существует много путей и способов преодоления — ищи их сам! Преодолей самого себя даже в своем ближнем: и право, которое ты можешь завоевать себе, ты не должен позволять дать тебе! Что делаешь ты, этого никто не может возместить тебе. ...Кто не может повелевать себе, должен повиноваться! (1.II.143).

«Хотеть» освобождает: ибо хотеть значит созидать, — так учу я. И только для созидания должны вы учиться! (1.II.149).

Все идет, все возвращается, вечно вращается колесо бытия (1.II.158).

Из книги «ПО ТУ СТОРОНУ ДОБРА И ЗЛА»

...Большей частью сознательного мышления философа тайно руководят его инстинкты, направляющие это мышление определенными путями. Да и позади всей логики, кажущейся самодержавной в своем движении, стоят расценки ценностей, точнее говоря, физиологические требования, направленные на поддержание определенного жизненного вида. ..Ложность суждения еще не служит для нас возражением против суждения;

это, быть может, самый странный из наших парадоксов. Вопрос о том, насколько суждение споспешествует жизни, поддерживает жизнь, поддерживает вид, даже, возможно, способствует воспитанию вида... (1.II.243).

Физиологам следовало бы поразмыслить насчет взгляда на инстинкт самосохранения как на кардинальный инстинкт органического существа. Прежде всего нечто живое хочет проявлять свою силу — сама жизнь есть воля к власти: самосохранение есть только одно из косвенных и многочисленных следствий этого (1.II.250).

Вся психология не могла до сих пор отделаться от моральных предрассудков и опасений: она не отважилась проникнуть в глубину. Понимать ее как морфологию и учение о развитии воли к власти, как ее понимаю я, — этого еще ни у кого даже в мыслях не было... (1.II.258).