Церковная реакция

Поначалу это противостояние исходило вовсе не от католической Цер­кви. Сам Коперник был уважаемым каноником одного из католических со­боров, а также пользовался большим уважением в Риме как советник в цер­ковных делах. В числе тех друзей, что торопили его с изданием трудов, были епископ и кардинал. После его смерти сочинение «Derevolutionibus» даже изучалось на кафедрах астрономии в католических университетах. Кроме того, григорианский календарь, недавно введенный Церковью, был основан на расчетах, произведенных согласно Коперниковой системе. Такая чрезмерная гибкость не должна вызывать особого удивления, ибо в течение Всего высокого средневековья и Возрождения римское католичество прояви­ло известную широту в области интеллектуальных изысканий. Кстати, именно эта широта в значительной мере и вызвала протестантскую критику Церкви. Выказывая всяческую терпимость и даже поощряя изучение гречес­кой философии, науки и светской культуры, вплоть до метафорического эл­линистического истолкования Священного Писания, Церковь — в глазах протестантов — допустила осквернение первородного христианства и библей­ской истины.

Поэтому антагонизм зародился в первую очередь и разгорелся всего Яростней именно среди реформаторов-протестантов, что нетрудно объяс­нить: гипотеза Коперника противоречила тем местам в Священном Писа­нии, где говорилось о неподвижности Земли. Писание оставалось единст­венным незыблемым авторитетом протестантов, и подвергать откровение испытанию человеческой наукой — это и было той отдающей эллинским духом интеллектуальной дерзостью и ухищрением софистики, к которой ре­форматоры питали наибольшую ненависть. Потому-то протестанты столь живо почувствовали прозвучавшую в коперниковской астрономии угрозу ипоспешили заклеймить нечестивое учение. Еше до выхода «Derevolutionibus» в свет Лютер назвал Коперника выскочкой-астрологом, который по глупос­ти тщится перевернуть всю астрономическую науку, впадая в вопиющее про­тиворечие со Священной Библией. К Лютеру вскоре присоединились другие реформаторы — такие, как Меланхтон и Кальвин, иные из которых предла­гали принять суровые меры для искоренения столь пагубной ереси. Каль­вин, приводя место из Псалмов «потому тверда вселенная, не поколеблет­ся», вопрошал: «Кто осмелится поставить авторитет Коперника выше авторитета Святого Духа?» Когда Ретик привез рукопись Коперника в Нюрн­берг с целью ее опубликовать, резкий отпор реформаторов вынудил его по­кинуть город. Даже в Лейпциге, где он оставил рукопись у протестанта Осиандера, тот предпослал ей — без ведома Коперника — анонимное предисловие, в котором утверждалось, будто гелиоцентрическая теория — всего лишь условный вычислительный метод, ее не следует воспринимать всерьез как реалистичное объяснение небес.

Такая уловка, возможно, и спасла бы публикацию, но книга Коперника в действительности была очень серьезна, что и обнаруживалось при внима­тельном чтении текста. И уже ко времени Галилея, к началу XVIIвека, ка­толическая церковь была вынуждена встать в решительную оппозицию по от­ношению к теории Коперника, причем осознав теперь заново всю необходимость догматической ортодоксальности. И если несколькими века­ми раньше Аквинат или отцы Церкви еще вполне могли толковать некоторые спорные места Писания метафорически, сводя на нет явные противоречия с наукой, — то подчеркнутый буквализм Лютера и его последователей породил сходное отношение и внутри католической церкви. И ныне обе несогласные стороны вознамерились грудью встать на защиту библейской твердыни, от­метая прочь малейшие покушения на святое откровение.

Кроме того, по причине чистой ассоциации на репутацию теории Копер­ника вскоре пала тень виновности в связи с именем Джордано Бруно — фи­лософа-неоплатоника, мистика и астронома. Вначале Бруно широко пропагандировал версию гелиоцентрической теории, входящую как состав­ная часть в его эзотерическую философию, был обвинен в ереси и после вось­милетнего пребывания в тюрьме был сожжен на костре Инквизицией. Его утверждения о том, что должно следовать больше нравственным проповедям Библии, чем ее астрономии, а также о том, что все религии и философии должны сосуществовать в терпимости и взаимопонимании, не встретили особого понимания у Инквизиции. В накаленной атмосфере Контрреформа­ции вольнодумные воззрения, мягко говоря, не приветствовались: в случае же Бруно, чей характер был столь же несгибаем, как идеи неортодоксальны, разразился настоящий скандал. Разумеется, тот факт, что человек, имевший еретические взгляды на Троицу и другие жизненно важные богословские идеи, проповедовал к тому же еще и коперниковскую теорию, говорил не в пользу последней. После того как в 1600 году Бруно был публично казнен (правда, не за свое гелиоцентрическое учение), теория Коперника стала еше более опасной как в глазах религиозных властей, так и в глазах астрономов-философов, хотя у них на то были совсем разные причины.

Однако гелиоцентрическая теория не только расходилась с некоторыми библейскими текстами. Теперь стало совершенно ясно, что Коперниково учение представляет серьезную угрозу всем христианским основам космологии, теологии и нравственности. С тех пор как схоластики и Данте привет­ствовали греческую науку, придав ей религиозный смысл, христианское ми­ровоззрение стало уже неотторжимо от аристотелевско-птолемеевой геоцент­рической вселенной. Существенное разделение между царствами небесным и земным, вращающиеся планетные сферы с ангельскими воинствами, возвы­шающийся надо всем престол Господа в эмпирее, нравственная драма чело­веческой жизни, балансирующей в некоей срединной точке меж духовными небесами и телесной Землей,— все это теория Коперника либо ставила под сомнение, либо напрочь отметала. Даже если обойти вниманием тщательно разработанную средневековьем всеобъемлющую картину мироздания, все равно оказывалось, что данное астрономическое новшество оспаривало самые основополагающие принципы христианской религии. Если Земля действительно движется, тогда не существует больше никакого неподвижно­го центра Творения Божьего и никакого плана его спасения. Перестает и че­ловек быть средоточием Космоса. Абсолютная исключительность и значи­мость вмешательства в человеческую историю Христа, как представлялось, требовала соответствующей исключительности и значимости Земли. Каза­лось, на карту поставлен смысл самого Искупления — центрального события не только человеческой, но и вселенской истории. Учение Коперника прак­тически оказалось приравнено к безбожию. В глазах папских советников со­чинение Галилея «Диалог о двух главнейших мировых системах» (уже полу­чившее одобрение и поддержку по всей Европе) представляло для христианских умов гораздо большую опасность, чем «Лютер и Кальвин, вместе взятые».

Когда религия и наука пришли к столь явным разногласиям, церковная иерархия сделала все, чтобы одержать верх. Осознав опасность коперниковской астрономии для теологии, католическая церковь, наученная горьким опытом длившихся десятилетиями ересей и борьбой с Реформацией, вновь прибегла к догматической нетерпимости, чтобы подавить гелиоцентричес­кую теорию, и осудила ее в недвусмысленных выражениях. «Derevolu­tionibus» и «Диалог» попали в «черный список» запрещенных книг; Галилея подвергли допросам Инквизиции, принудили к отречению от своих откры­тий, подтверждавших «коперниканские заблуждения», и посадили под до­машний арест; виднейшие католики — приверженцы Коперника были уволе­ны со своих должностей и изгнаны; на все учения и сочинения, поддерживающие идею движения Земли, был наложен запрет. Так с появ­лением теории Коперника разверзлась пропасть между разумом и верой, давно намечавшаяся глубокой трещиной в твердыне католицизма.

КЕЛЛЕР

Впрочем, когда Галилея заставили произнести слова отречения, уже на­ступило время торжества коперниковской теории, а попытки уничтожить ее как католичеством, так и протестантизмом вскоре обратятся против них самих. Тем не менее, вначале никто не решился бы поручиться за будущий триумф гелиоцентрической теории. Сама мысль о том, что Земля движется, вызывала смех (если ее вообще удостаивали внимания) со стороны совре­менников Коперника, да и позже, до самого конца XVIвека. Кроме того, смысл «Derevolutionibus» казался достаточно темным (вероятно, это было сделано сознательно), требуя специальных технических и математических познаний, что делало его доступным пониманию лишь некоторых ученых-астрономов, поскольку принять центральную идею Коперника могли далеко не все. Правда, трудно было не заметить ее технической изощренности, и вскоре об авторе начали говорить как о «втором Птолемее». В течение пос­ледующих десятилетий все большее число астрономов и астрологов убежда­лось, что диаграммами и вычислениями Коперника не только можно поль­зоваться, но без них невозможно обойтись. Вошли в научный обиход новые астрономические таблицы, основанные на недавних наблюдениях и состав­ленные по методам Коперника. Поскольку эти таблицы неизмеримо превос­ходили прежние, то и оценка астрономии Коперника значительно повы­силась. Однако в его астрономии оставались большие пробелы. Ибо Коперник, хотя и был «революционером», сохранил множество традицион­ных представлений, которые препятствовали полному успеху его гипотезы. В частности, он продолжал принимать птолемеевскую аксиому, согласно которой планеты должны совершать равномерное круговое движение, что в конечном итоге и приблизило его систему к птолемеевской по своей матема­тической усложненности. Копернику по-прежнему требовались малые эпи­циклы и эксцентрики, чтобы теория не расходилась с наблюдениями. Он сохранил представления о прозрачных концентрических сферах, приводя­щих в движение планеты и звезды, наряду с прочими существенными мате­матическими и физическими составляющими старой Птолемеевой системы. Не нашлось у него и сколько-нибудь внятного ответа на очевидные с точки зрения физики возражения против движения Земли: например, почему нахо­дящиеся на поверхности Земли предметы не «падают» с нее, если она дейст­вительно несется через космическое пространство.

Несмотря на всю радикальность Коперниковой гипотезы, действительно важным новшеством, предложенным в «Derevolutionibus», была догадка о том, что Земля — планета. Во всех иных отношениях его сочинение вполне вписывалось в рамки античной и средневековой астрономических традиций. Но Коперник сделал первый шаг, означавший разрыв со старой космоло­гией, и обозначил задачи, которые будут решать Кеплер, Галилей, Декарт и Ньютон, прежде чем им удастся создать такую объемную научную систе­му, в которой нашлось место Земле как планете. В той картине, что оста­лась после Коперника (космос включает планету Земля, однако в остальном подчиняется аристотелевеко-птолемеевским законам), было слишком много внутренних противоречий. Система Коперника, из-за его приверженности теории равномерного кругового движения, в результате не оказалась ни проще, ни даже точнее Птолемеевой. Вместе с тем, невзирая на нерешен­ные вопросы, новая теория обладала гармоничной симметрией и сообраз­ностью, которые и привлекли к ней внимание астрономов, живших немного позже,— прежде всего Кеплера и Галилея. Заметим, что эти преемники коперниковского учения будут привлечены в первую очередь его эстетическими достоинствами, а не утилитарной научной разработанностью. Следует ска­зать, что без эстетического наслаждения интеллектуальным совершенством, уходившего корнями в неоплатонизм, Научная Революция могла произойти совершенно не в том виде, который она получила в истории.

Ибо Кеплер с его страстной верой в трансцендентную силу чисел и гео­метрических форм, с его представлением о Солнце как о главном образе Бога-Главы, с его преданностью небесной «гармонии сфер» вдохновлялся неоплатоническими идеями в еще большей мере, чем Коперник. В письме к Галилею Кеплер называет Платона и Пифагора «нашими истинными на­ставниками». Он был убежден: Копернику удалось прозреть нечто большее, чем то, о чем в настоящий момент могла поведать гелиоцентрическая тео­рия; и если освободить гипотезу Коперника от птолемеевских взглядов, все еще присутствующих в «Derevolutionibus», она сможет раскрыть для научно­го постижения новый космос — наглядно упорядоченный и гармоничный, являющий взору прямое отражение славы Божьей. Кеплер унаследовал также обширный свод не знающих себе равных по точности астрономических наблюдений, собранных Тихо Браге — его предшественником на должности придворного математика и астронома на службе у императора Священной Римской Империи. Вооруженный этими сведениями и ведомый непоколе­бимой верой в коперниковскую теорию, Кеплер приступил к поиску матема­тических законов, которые разрешили бы давнюю загадку планет.

В течение почти десяти лет Кеплер со всем тщанием перебирал одну за другой гипотетические системы окружностей, какие только возможно было придумать для наблюдений Браге, особенно сосредоточиваясь на планете Марс. После ряда неудач он вынужден был заключить, что настоящей фор­мой планетных орбит должна быть не окружность, а какая-то другая геомет­рическая фигура. Изучив античную теорию конических сечений, развитую Евклидом и Аполлонием, Кеплер наконец обнаружил, что наблюдениям как нельзя лучше отвечают эллипсовидные орбиты, при этом Солнце является одним из двух фокусов, а скорость движения каждой из планет находится в пропорциональной зависимости от удаленности от Солнца: чем ближе к Солнцу, тем выше ее скорость, чем дальше — тем медленней, причем рав­ные расстояния покрываются за равное время. Платоновский постулат рав­номерности движения ранее всегда истолковывали, опираясь на измерения вдоль круговой орбиты: равные отрезки дуги — за равные временные промеж­утки. Такое толкование в конце концов потерпело провал, несмотря на всю изобретательность астрономов, в которой они упражнялись два тысячелетия подряд. Кеплер открыл новую — более тонкую и хитроумную — разновид­ность равномерного движения, которая отвечала опытным данным: если провести черту от Солнца к планете, находящейся на своей эллиптической орбите, то эта черта будет отмерять равные площади эллипса через равные интервалы времени. Далее, он вывел и подтвердил третий закон, демон­стрировавший, что отношение различных планетных орбит друг к другу может быть выражено точной математической пропорцией: квадрат орби­тального периода (то есть времени годового обращения) равен кубу среднего расстояния до Солнца (то естьТ²=r³ , гдеТ— продолжительность полного оборота планеты, аr— ее среднее расстояние до Солнца).

Итак, Кеплер наконец разрешил старую как мир загадку планет, дав сбыться необычайному «предсказанию» Платона о единых, постоянных и математически упорядоченных планетарных орбитах,— а тем самым и под­твердив гипотезу Коперника. С того момента, как птолемеевским окружностям пришли на смену эллиптические орбиты и появился закон, глася­щий, что равным отрезкам дуги отвечают равные же площади,— всякая нужда в разнообразных хитроумных приспособлениях, вроде эпициклов, аксцентриков, эквантов и тому подобного, окончательно отпадала. К тому же, что, вероятно, еще важнее,— найденная им одна простая геометричес­кая фигура и выведенное им одно простое математическое уравнение прине­сли такие результаты, которые в точности соответствовали тщательнейшим и скрупулезнейшим наблюдениям: таких результатов никогда ранее не удава­лось добиться ни одному из птолемеевских вариантов решения, невзирая на все их изобретения adhoc*. Понадобились целые века разнообразнейших на­блюдений за небесами (по большей части, совершенно необъяснимых), чтобы Кеплер, собрав их воедино, вывел несколько сжатых и всеобъемлю­щих принципов, убедительно доказывающих, что устройство Вселенной на­ходится в гармоничном согласии с изящными математическими законами. Наконец-то эмпирические данные и отвлеченные математические вычисле­ния слились в совершенном единении. Особенно важным для Кеплера было то, что наиболее передовые научные данные подтвердили как теорию Копер­ника, так и математический мистицизм античных философов — пифагорей­цев, и платоников.

Кроме того, математическое разрешение загадки планет впервые напря­мую вело к естественному объяснению небес в понятиях, делающих их дви­жение правдоподобным с точки зрения физики. Ибо эллипсы Кеплера пред­ставляли собой непрерывное и прямое, движение, обладающее некой единой формой. Запутанная птолемеевская система с ее неопределенно сложными окружностями, напротив, не имела никаких эмпирических соответствий или параллелей в повседневном опыте. Поэтому математические решения, пред­лагавшиеся птолемеевской традицией, часто рассматривались просто как вспомогательные построения, не претендующие ни на какое окончательное описание физической действительности. И все же Коперник утверждал, что за его математическими построениями стоит физическая реальность. В пер­вой книге своего сочинения «Derevolutionibus» он ссылался на античное представление об астрономии как «вершине и высшем достижении математи­ки». Правда, под конец для объяснения видимых явлений и Копернику при­шлось выдвинуть до неправдоподобия усложненную систему малых эпицик­лов и эксцентриков.

Однако с появлением Кеплера древо, взращенное на почве Копернико-вых озарений и несовершенных математических доказательств, стало наконец плодоносить. Впервые за всю историю планетарной астрономии видимость оказалась сохранена «на самом деле», а не только в плоскости вспомогатель­ных формул и рассуждений. Действительно, Кеплеру удалось одновременно «спасти явления» в традиционном понимании и «спасти» саму математичес­кую астрономию, продемонстрировав подлинную значимость математики для физического объяснения небес, то есть ее способность и пригодность обна­руживать действительную природу физических движений. Математика утвер­дилась отныне не только как средство астрономических предсказаний, но и как неотъемлемая составляющая астрономической реальности. Таким обра­зом, Кеплер добился того, что пифагорейство, считавшее математику клю­чом к постижению Космоса, победно восстановилось в своем первородстве и обнажило сокрытое дотоле величие Божьего творения.

^*Специально, для данного случая.—Лат.