Иустин-философ

Иустин-философ начинает собой ряд христианских мыслителей, длякоторых античная культура в ее наиболее гуманистических проявлениях была если не сестрой христианства, то, во всяком случае, не противоречила ему. В ряду Иустина окажутся потом Климент и Ориген, Лактанций и Боэций.

Мировоззрение Иустина как философа в своей основе эклек­тично. В наибольшей степени оно зависит от стои­ков; заметно влияние Филона и стоизирующих пла­тоников. Вместе со стоиками и платониками он убеж­ден в высоком достоинстве человеческого разума и его способности найти истину. В «Диалоге с Трифо­ном» мы можем найти, например, такую мысль: «Ничего не может быть лучше, чем доказать, что разум господствует над всем и что человек, руко­водствующийся им, может правильно оценивать стремления других и указывать им путь к счастью». Эти слова в равной мере могли бы быть приписаны и Гераклиту, и Платону, и стоикам. В своей первой «Апологии» Иустин, почти цитируя Платоново «Государство», пишет: «До тех пор, пока правители и народы не будут философствовать, го­сударства не будут благоденствовать» (Апол. I 3). Но мы неправильно поняли бы Иустина, если бы увидели в этом призыве философствовать идею не­обходимости расширения влияния светских фило­софских школ или же киническо-стоическую идею философии как доступного каждому «откровения» природы. Для христианского апологета (каким был Иустин) быть философом в последнем счете означало быть знающим Божественное откровение христиани­ном, а «демократизация» философии означала пре­жде всего распространение христианского знания и христианской веры. В отличие от киников и стоиков, для которых достижение истины было делом лич­ного, индивидуального усилия, для христианского апологета последняя истина уже содержалась в Пи­сании в готовом виде и не требовала специального поиска, скорее она нуждалась лишь в истолкова­нии, распространении и защите. Все эти три задачи в какой-то мере входят в проблематику Иустиновых сочинений, но все же для Иустина главное — защита (апология) христианства.

Иустин не отрицает за языческой философией права называться мудростью, но считает ее мудро­стью низшего порядка по сравнению с мудростью христианской. Основания такой позиции сводятся у него к следующему. Во-первых, языческая фило­софия, по Иустину, не является универсальной и все­гда остается собственностью только малочисленной элиты, христианская же мудрость открыта всем. Во-вторых, то, что языческая философия говорит об истине, смысле жизни и т. п., выражено в труднодо­ступной и изощренной форме, в то время как хри­стианская мудрость говорит о том же лучше и в самых простых и понятных каждому словах. В-треть­их, языческая философия разделена на многие шко­лы, мнения которых часто противоречат друг другу, но истина и подлинная мудрость должны быть еди­ными. Именно такова, по Иустину, мудрость хри­стианская, ибо она опирается на единый источник истины — святое Писание. В-четвертых, христиан­ская мудрость имеет превосходство авторитета, ибо если языческая мудрость есть творение людей, пусть даже частично приобщенных к мировому Логосу, то мудрость христианская есть творение божественное. Наконец, преимуществом христианской мудро­сти является ее большая в сравнении с языческой древность, ибо, по мнению Иустина, еврейские про­роки изложили свои учения (наследуемые христиа­нами) задолго до появления греческой философии.

Таким образом, у Иустина можно найти практи­чески все основные виды последующей общей аргу­ментации в пользу приоритета христианской мудро­сти над языческой, т. е. аргументы от универсально­сти, простоты, единства, авторитетности и древности. И все же Иустин находил в греческой философии много истинного. Сюда он относил все те античные идеи, и прежде всего идеи знакомых ему платони­ков и стоиков, которые перекликались с христиан­скими воззрениями, среди них учение о едином Боге, создании Им мира, бессмертии души, провидении и т. п. Но эти идеи, по мнению Иустина, не принад­лежали собственно языческой философии: «...все, что сказано кем-нибудь хорошего, принадлежит нам, христианам» (Апол. II 13). Подобное заявление Иустин пытается оправдать двумя восходящими к Филону аргументами. Пер­вый — уже упомянутый тезис о заимствовании гре­ками своих лучших идей из книг древнееврейских пророков. Например, свое космогоническое учение (по «Тимею») и учение о свободе воли Платон просто заимствует у Моисея (Апол. I 25). Другой аргумент — учение о Логосе, заимствован­ное Иустином в философской части у стоиков и у Филона и отождествляемом с Христом. Поэтому для него «все те, кто жили согласно Логосу, суть христиане, пусть даже их и считали безбожниками, как Сократа или Ге­раклита» (Там же, 13).

Как и Филон, Иустин делает Логос посредником между миром и Богом. Бог-Отец непо­стижим и невыразим в языке. Имена, которые ему приписываются в Писании («Отец», «Бог», «Творец» и т. д.), служат не для обозначения Его сущности, а для наименования Его действий и проявлений (Апол. I 6). Будучи совершенно трансцендентным, Бог осуществляет свою связь с миром через Логос, который и есть Его Сын, рождающийся до творения мира. Рождение Логоса Иустин интерпретирует в терминах стоической теории «внутреннего» и «про­изнесенного» слова. Вечно присутствуя в Боге как Его внутреннее слово, т. е. актуальная мысль, Логос получает самостоятельное существование, когда это слово провозглашается, исходит вовне. При этом, рождая Слово-Логос, Бог ничего не утрачивает из Своего бытия, ибо «слово не уменьшается в нас, ко­гда мы. его произносим» (Диал. 61). Рождение Логоса от Бога подобно передаче света от одного факела к другому (Там же, 128) 10.

Что каса­ется философской, или, лучше сказать, мировоззрен­ческой, позиции Иустина, то многие ее особенности объясняются новизной и срочностью той задачи, которую он решал,— соединить философию с хри­стианством, но соединить в отличие от гностиков без ущерба для христианства. Решая эту задачу, Иустин брал в качестве материала для построения христиан­ской картины мира все то, что было под рукой, если только оно не вредило основной христианской идее. Его интуиция и опыт новозаветных книг подска­зали ему, что в этике и натурфилософии можно кое-что взять у стоиков. И он заимствует стоическое учение о добродетелях и естественной (природной), основе нравственности. Использует стоическую тео­рию заложенных в самой чело­веческой природе общих понятий о нравственности, но особенно настаивает Иустин на прирожденности всем людям «естественного понятия» о Боге (Диал. 93). Одобряя в целом гераклитовско-стоическое уче­ние о логосе, он не приемлет фатализма и материа­лизма стоиков и обращается за поддержкой к Пла­тону и платоникам. У последних он находит учение о свободе воли («Федр») и творении мира единым Богом («Тимей»). В «Тимее» (28с) он отыскивает подтверждение библейского учения о непостижимо­сти Бога, а во втором письме Платона — намек на доктрину троичности. Иустин опирается на плато­ников и в учении о душе, отстаивая ее бессмертие и божественное достоинство, но отвергает мнение платоников, что душа бессмертна по природе, счи­тая вместе с христианством ее бессмертие даром Бога (Апол. I 8). Разумеется, отвергает он и учение о метемпсихозе. В ключевых пунктах своей антропо­логии Иустин менее зависим от языческих филосо­фов и рассуждает скорее в духе Посланий ап. Павла. Таким образом, основная позиция Иустина: греческая философия находится в гармоний с христианским учением и подтверждает его своими лучшими образцами — станет одной из классических позиций в последующую эпоху.

ТАТИАН

Для Татиана же и его много­численных раннесредневековых последователей философия была не более как сплошным заблуждением, или, выражаясь его словами, «творением дьявола. В своей инвективе «Против эллинов» Татиан пред­принимает нашествие на языческую культуру. «Ваши книги,— пишет он, обращаясь к эллинам,— подобны лабиринтам, а читающие их — бочке Данаид. Вы разорвали мудрость на части, ли­шив себя истинной мудрости. Бога вы не знаете и, споря друг с другом, опровергаете сами себя. По­этому все вы ничтожны, и хотя лрисваиваете себе дар слова, но рассуждаете как слепой с глухим» (25). Этой разорванной на части мудрости язы­ческих философских школ Татиан противопостав­ляет «мудрость варваров», которая, по его убежде­нию, выше эллинской и в смысле своего единства, и в отношении универсальности, простоты, авторитет­ности и древности, но особенно в отношении своей моральности. Уличая эллинскую философию в без­нравственности, Татиан указывает, что у эллинов учения всегда расходились с реальным поведением: Диоген умер от обжорства, Аристипп был развратни­ком, Платон был продан Дионисием в рабство из-за того, что тот не мог насытить его жадности, и т, п. (Там же, 7). И не только философы, но и всё, что но­сило гордое имя эллинского, изображается Татианом почти исключительно в черных красках. Что это? Злонамеренное искажение истины? Нет, в других местах своего сочи­нения Татиан ясно показывает, что суровое отно­шение к греческой культуре есть реакция, а не агрессия. «Зачем вы присваиваете мудрость только себе,— говорит Татиан грекам,— не имея ни другого солнца, ни других звезд над собой, ни лучшего про­исхождения, ни даже смерти, отличной от других людей?..» (Там же,26).

Татиан осуждает Аристотеля за то, что тот в своей этике лишал права на счастье всех тех, кого злая судьба не одарила ни знатностью проис­хождения, ни телесной силой и красотой, ни богат­ством (Там же, 2). О его демократизме свидетельствует также и положительная часть его учения, где преоб­ладает вульгарный стоицизм и кинизм (близкие к обыденному мировоззрению простого народа) и по­чти полностью отсутствует (в противоположность Иустину) аристократический платонизм. Но лучшим свидетельством этому служит радикализм Татиана в отношении к элитарной культуре.

Татиан доводит до логического конца взятую у Иустина идею о плагиате греков. Всё, чем похваляются греки как своим личным достоянием, они украли у варваров: алфавит они взяли у фини­киян, геометрию и историю — у египтян, астроно­мию — у вавилонян и т. д. Что же касается филосо­фии, то и ее греки похитили у варваров, а именно у иудеев, но, не добавив к этому ничего, кроме ошибок и заблуждений, до неузнаваемости ее испортили (Там же, 7, 35).

В положительной части своего учения Татиан менее удачлив, чем в критике. Он осудил греческую философию, не успев ее понять, и стал на защиту христианства, не успев разобраться в Писании. Ре­зультатом было множество философских противоре­чий и догматических ошибок. Последние в конце концов увели его за пределы христианства и сделали еретиком, основателем секты энкратистов.