Дальнейшие стадии развития в пору высокого средневековья нарастающая волна светской мысли

Оптимистичная уверенность Фомы Аквинского в том, что Разум и От­кровение тесно связаны между собой, разделялось отнюдь не всеми. Многие философы под влиянием Аверроэса — величайшего из арабских комментаторов Аристотеля — изучали сочинения Аристотеля, не усматривая ни малей­шей необходимости или возможности согласовывать его научные и логичес­кие заключения с истинами христианской веры. Эти «светские» философы, собравшиеся на факультете искусств в Париже и возглавляемые Сигером Брабантским, отмечали очевидные расхождения между некоторыми догмами Аристотеля и догмами христианского откровения: в частности, это были такие аристотелевские представления, как единый интеллект, общий для всего человечества (из чего вытекала смертность индивидуальной человечес-кой души), вечность материального мира (что противоречило повествованию о сотворении мира в Книге Бытия) и существование множества промежуточ­ных звеньев между Богом и человеком (что ставило под сомнение прямую роль божественного Провидения). Сигер и его единомышленники утвержда­ли, что если разум приводит к противоречию с религиозной верой, то цар­ство разума и науки должно в определенном смысле находиться вне сферы богословия. Как следствие появилось учение о «двойственной истине». Стремление Аквината окончательно примирить оба эти царства натолкну­лось, таким образом, на противостояние не только со стороны августинианцев-традиционалистов, вовсе отвергавших любое вторжение Аристотелевой науки, но и со стороны «иноверной» философии аверроизма, которую Аквинат считал враждебной христианскому мировоззрению и явно отвергаю­щей даже возможность христианского истолкования Аристотеля. Однако с появлением более совершенных переводов аристотелевских сочинений и с их постепенным обособлением от неоплатонических толкований, с которыми они долгое время были неразлучны, аристотелевские воззрения получали все большее признание как натуралистическая космология, не так-то просто со­четавшаяся с прямолинейными христианскими взглядами.

Столкнувшись с тревожным всплеском интеллектуальной независимости в университетах, церковные власти вынесли свой приговор. Почуяв в язы­ческой аристотелевско-арабской науке с ее идеями об автономности челове­ческого разума и богохульном возвеличении природы угрозу обмирщения идеологии, Церковь заняла враждебную позицию по отношению к уже на­чавшему распространяться антитеологическому мышлению. Сверхъестест­венные истины христианской веры было необходимо всячески ограждать от поползновений натуралистического рационализма. Аквинату не удалось при­мирить дошедшие до накала разногласия двух враждующих лагерей, а после его преждевременной кончины (в 1274 году) трещина продолжала увеличи­ваться. Действительно, уже тремя годами позже в список учений, осужден­ных Церковью, были включены некоторые из проповедовавшихся Аквинатом. Раскол между воинствующими приверженцами разума и веры со временем лишь усугубился, ибо Церковь, наложив запрет не только на секуляристов, но даже на Аквината, пресекла всякое сообщение между мысли­телями-учеными и богословами-традиционалистами, разведя оба лагеря как можно дальше и посеяв в них еще больше недоверия по отношению друг к другу.

Наложенный Церковью запрет, конечно, не положил конца новому мышлению. В глазах многих философов жребий был уже брошен. Ощутив всю мощь аристотелевского интеллекта, они не желали возвращаться к ис­ходному stastusquo. Они видели свой интеллектуальный долг в том, чтобы следовать за критическими суждениями человеческого разума, куда бы они ни повели, даже если это противоречило традиционным истинам веры. Не то чтобы эти истины предполагалось до конца подвергнуть сомнению, но по­добные истины вовсе не обязательно оправдывать чистым разумом, имею­щим собственную логику, делающим собственные заключения и находя­щим себе применение в мире, который, возможно, с верой никак не связан. Так наметилось потенциальное отделение философии от богословия. Ящик Пандоры научных исследований, будучи раз открыт, уже не захлоп­нется никогда.

И все же в эти столетия, завершающие средние века, авторитет Церкви по-прежнему был непоколебим, невзирая на те изменения в доктрине, на которые она шла, не ставя на карту свою культурную гегемонию. Хотя не­однократно вводилась церковная цензура, новые идеи оказались слишком притягательными, чтобы их можно было совсем подавить даже в среде цер­ковников-интеллектуалов. Столетия спустя после смерти Аквината церков­ная иерархия переоценит его жизнь и труды, и он будет канонизирован как ученый-святой. Все томистские учения будут изъяты из списка осужденных. Признав за Аквинатом необыкновенные заслуги в перетолковании Аристоте­ля на христианский лад, Церковь примет этот видоизмененный аристотелизм в церковную доктрину, в Аквинате же оценит авторитетнейшего ее излагателя. Таким образом, Аквинат и его последователи узаконят Аристо­теля, выверив до мелочей концепцию, объединяющую его науку, филосо­фию и космологию с учением христианства. Маловероятно, чтобы без этого синтеза вся мощь греческого рационализма и натурализма могла бы быть на­столько полно усвоенной таким всецело христианским миром, каким был средневековый Запад. По мере постепенного приятия Церковью всего кор­пуса Аристотелевых сочинений они были практически возведены в ранг христианской догмы.