Пути эллинизма закат и жизнестойкость греческого мышления

Несмотря на сильное культурное влияние, которое Греция по-прежнему сохраняла и после того, как ее завоевал Александр, и во время римского вла­дычества,— изначальный дух классического греческого мышления не устоял под натиском стольких новых сил. Эллинистический мир раскинулся от За­падного Средиземноморья до Центральной Азии, и склонный к размышле­ниям индивидуализм позднеклассической поры столкнулся с великим множеством мировоззрений. За более ранним распространением греческой культуры на восток со временем последовал мощный наплыв на запад восточ­ных, вернее восточно-средиземноморских религиозных и политических тече­ний. Во многих отношениях греческая культура столь же обогатилась этими новыми влияниями, что и культуры негреческие — влиянием эллинской экс­пансии. Однако в иных отношениях полисоцентричное греческое мышление отчасти утратило былую ясную уверенность и смелую самобытность. Подобно тому как критический индивидуализм классической Греции породил ее вели­кое искусство и великую философию, но, с другой стороны, способствовал ее социальному разобщению, которое сделало ее уязвимой и привело к ма­кедонскому игу,— так и центробежная жизненная сила греческой культуры привела не только к ее успешному распространению, но в конечном счете и к ее растворению и раздроблению — точно так же, как классический полис подвергся противоречивым воздействиям значительно расширившегося и ставшего разнородным культурного окружения. Невиданный дотоле космо­политизм новой цивилизации, распад старого порядка в маленьких городах-государствах и последовавшие за этим столетия постоянных политических и общественных переворотов вносили крайнюю сумятицу. Частная свобода и ответственность перед полисной общиной теперь оказались подорваны мас­штабом и неразберихой нового политического устройства. Личные судьбы стали определять скорее безличные крупные силы, нежели индивидуальное волеизъявление. Былая ясность ныне представлялась недоступной, и многие почувствовали, что теряют почву под ногами.

Философия, обратившись к этим переменам, отразила их. Платона и Аристотеля продолжали изучать и все еще им следовали, однако две главен­ствующие философские школы, зародившиеся в эллинистическую эпоху,— школы стоиков и эпикурейцев — имели совершенно иной характер. Эти новые школы, хотя во многом и обязаны грекам-предшественникам, были прежде всего нацелены на этические увещевания относительно того, к каким философским укрытиям следует прибегать, чтобы пережить беспокой­ные, смутные времена. Этот сдвиг в природе и назначении философии от­части явился следствием нового интеллектуального обособления, возникше­го сразу же вслед за распространением идей Аристотеля и классификации наук,— обособления, которое постепенно отделило науку от философии, сведя последнюю к неким нравственным положениям, опирающимся на оп­ределенные метафизические или физические учения. Однако, помимо этого отгораживания философии от более широких интеллектуальных вопросов, для эллинистических философских школ характерно то, что ими двигала не столько страсть к постижению мира во всем его величии и таинственности, сколько потребность предоставить людям устойчивую систему верований и тем самым дать им некое внутреннее спокойствие перед лицом окружающего хаоса и враждебности. Подобные побуждения и привели к возникновению таких философий, которые значительно сузили свои рамки и оказались более подверженными фатализму, нежели предшествующие философии классической поры. Главный выбор был сделан в пользу освобождения от мира и от собственных страстей: и в том, и в другом отношении философия обретала все более догматический характер.

Однако стоицизму, дающему наиболее широкое представление об элли­нистических философиях, было свойственно такое величие мироощущения и нравственного темперамента, которому суждено будет надолго оставить след в духовной истории Запада. Стоицизм, основы которого были заложе­ны в Афинах в начале Ш века до Р.Х. Зеноном Китионским, обучавшимся в платоновской Академии, и который был затем сведен в систему Хрисиппом, будет пользоваться особым успехом в Риме — у Цицерона и Сенеки, у Эпиктета и Марка Аврелия. Согласно стоикам, вся действительность прони­зана разумной божественной силой — Логосом, или Вселенским разумом, управляющим всеми вещами. Человек может достичь подлинного счастья лишь тогда, когда он приведет свою жизнь и свою натуру в лад с этой все­сильной провиденциальной мудростью. Быть свободным означает жить в со­гласии с волей Бога, и, в конечном счете, для жизни гораздо больше значит душевная добродетель, нежели внешние жизненные обстоятельства. Муд­рец-стоик, преисполненный внутреннего спокойствия, отличающийся суро­вой самодисциплиной и сознательным выполнением долга, остается равно­душным к превратностям внешних событий. Для стоиков существование правящего миром разума влекло за собой и другое важное следствие. По­скольку все люди наделены частицей божественного Логоса, все они являют­ся членами вселенской человеческой общности — братства человечества, об­разующего Мировой Город, или Космополис, причем каждый призван деятельно участвовать в делах мира и таким образом выполнять свой долг перед этой великой общиной.

По сути, стоицизм явился развитием важнейших элементов философии Сократа и Гераклита, перенесенных на почву эллинистического мира — менее ограниченного и более экуменического. Современный же ему и сопер­ничающий с ним эпикуреизм, напротив, отошел от стоической привержен­ности нравственным добродетелям и правящему миром Логосу, а также от традиционных религиозных понятий,— вместо них утверждая как высшую ценность человеческое наслаждение, определяемое как свобода от боли и страха. Человечество должно преодолеть свою суеверную веру в непостоян­ных антропоморфных богов из народных преданий,— учил Эпикур,— ибо прежде всего именно эта вера и страх божественного возмездия после смер­ти — причина человеческих страданий. Богов не нужно бояться — их ничуть не заботит мир людей. Не нужно бояться и смерти, ибо она есть лишь угасание сознания, а не начало мучительного наказания. Стать действительно счастливым в этой жизни можно, лишь удалившись от дел мира, чтобы вести безмятежное и полное простых радостей существование в кругу друзей. Той физической космологией, из которой черпала уверенность эпикурейская система, являлся атомизм Демокрита: субстанцию мира — в том числе, и смертную человеческую душу — образуют материальные частицы. Подобная космология имела прямое отношение к человеческому опыту того времени: в эпоху эллинизма граждане, лишившись определенного, централизованного, ограниченно упорядоченного полисного мира, общее устройство коего было сродни аристотелевскому Космосу,— вероятно, ощущали некую параллель между своей собственной судьбой и судьбой Демокритовых атомов, по веле­нию безликих сил хаотически движущихся в лишенной центра пустоте беспо­рядочно раскинувшейся Вселенной.

Еще более ярким отражением интеллектуального сдвига данной эпохи яв­ляется скептицизм, сведенный в систему и представленный такими мысли­телями, как Пиррон из Элиды и Секст Эмпирик. Они считали, что в точ­ности нельзя познать никакую истину, поэтому единственное, что подобает философу,— это воздерживаться от суждений. С помощью убедительной ар­гументации, призванной опровергнуть любые притязания на философское познание, скептики показывали, что всякое противоречие между двумя оче­видными истинами можно разрешить, только прибегнув к какому-либо кри­терию; однако сам этот критерий можно признать верным, только обратив­шись к какому-то другому критерию: таким образом, потребуется бесчисленное количество подобных критериев, и ни один не окажется осно­вополагающим и окончательным. «Ни в чем нельзя быть уверенным — даже в этом»,— говорил Аркесилай, один из представителей платоновской Акаде­мии (которая в это время, надо отметить, включила в себя скептицизм, как бы возобновляя то течение, что вначале — еще при Сократе — сыграло такую важную роль). Правда, в эллинистической философии логика нередко умело применялась для того, чтобы продемонстрировать бесплодность большинст­ва человеческих начинаний, в частности поиска метафизической истины. И все же скептики — такие, как Секст Эмпирик,— доказывали, что люди, ко­торые верят в свою способность познать действительность, обречены на бес­престанные огорчения и несчастную жизнь. Если бы они действительно на­чали воздерживаться от суждений и признали, что их взгляды на реальность далеки от истины, они обрели бы спокойствие разума. Ни утверждая, ни от­рицая возможности познания, им следует пребывать в состоянии непред­убежденной невозмутимости, ожидая увидеть все, что будет дальше.

Подобные философские течения, по-своему значительные и заманчи­вые, все-таки не могли целиком удовлетворить потребностей эллинистичес­кого духа. Божественная действительность рассматривалась либо как бесчув­ственная и безразличная по отношению к человеческим делам (в эпикуреизме), а если и провиденциальная, то все равно неумолимая и детерменистичная (в стоицизме), либо как нечто вообще недоступное человечес­кому познанию (в скептицизме). Наука также становилась все более рацио­налистичной, практически утратив религиозный стимул и свое назначение божественного постижения, что прежде так ощущалось у Пифагора, Плато­на и даже у Аристотеля. Потому-то эмоциональные и религиозные запросы культуры нашли непосредственный отклик в различных мистериальных религиях — греческих, египетских, восточных — предлагавших спасительный выход из узилища этого мира: они процветали по всей империи и пользова­лись все возраставшей популярностью. Однако этим религиям с их праздне­ствами и таинственными обрядами, посвященными различным божествам, не удавалось привлечь представителей образованных слоев. Для них мифы были достоянием прошлого и годились в лучшем случае для аллегорических фигур в разумной беседе. И все же суровый рационализм господствующих философий оставлял некое ощущение духовного голода. То беспримерно со­зидательное единство рассудка и чувства, которое ведали более ранние вре­мена, ныне оказалось расколото надвое. Рефлексирующая личность зачас­тую лишалась побуждающих импульсов, очутившись посреди необычайно изощренного культурного окружения — деловитого, урбанизированного, утонченного и космополитического. Классический греческий синтез доалександрийской поры распался, и все силы растрачивались в процессе рассеи­вания.

Тем не менее эллинизм был исключительно насыщенной эпохой, отме­ченной целым рядом культурных достижений, без которых, с точки зрения современного западного человека, совершенно невозможно обойтись и ко­торые делают ей большую честь. Далеко не последнее место в этом ряду за­нимает тот факт, что в эллинистическую пору были признаны и оценены ранние греческие достижения, благодаря чему и сохранились сочинения классических авторов — от Гомера до Аристотеля. Тексты собирали, систе­матически изучали и — немалыми трудами — издавали, дабы сложился на­стоящий свод шедевров. Были заложены основы гуманистической учености. Начали развиваться новые дисциплины — литературная и тексту­альная критика, стали появляться комментарии и толкования-разборы: при этом великие произведения превозносились и почитались как культурный идеал, которому предстояло обогатить будущие поколения.

Таким же образом в Александрии возникла Септуагинта — греческий перевод еврейской Библии: она была составлена, издана и канонизирована с той же ученой дотошностью, что и гомеровский эпос или платоновские диалоги.

Само образование также было систематизировано и получило широкое распространение. В главнейших городах с целью проведения научных ис­следований были учреждены крупные и хорошо организованные академичес­кие заведения: в Александрии — Мусейон, в Пергаме — Библиотека, в Афи­нах же продолжали по-прежнему процветать философские академии. Царствующие правители важнейших эллинистических государств-империй выделяли средства на общественные учебные заведения, приглашая ученых и официально выплачивая им жалование из государственной казны. Почти каждый эллинистический город имел систему общественного образования; гимнасии и театры были всегда заполнены. Серьезное обучение греческой философии, литературе и риторике становилось доступно практически каж­дому. Греческая paideiaнаходилась в расцвете. Итак, ранние достижения греков обрели прочную, научно разработанную основу, широкое географи­ческое распространение и существенную поддержку на все оставшееся время классической поры.