2. Прагматические катастрофы слова

Коммуникационное экспериментирование, которое порождает прагматику, можно анализировать, нисходя к категориям наиболее наивной и грубой прагматики — к категориям бихевиористской прагматики Ч.У.Морриса. В качестве науки о возникновении, использовании и действиях языка эта прагматика сводит использование и действие к четырем разновидностям:

1) информационное использование, когда пытаются создать у участников общения убеждение, нацеленное на то, чтобы заставить действовать так, как будто некоторая ситуация имеет некоторые определенные характеристики;

2) оценочное использование — при нем пытаются побудить к определенному поведению в отношении некоторых объектов или лиц;

3) побуждающее использование — автор высказывания пытается определить способ, которым интерпретируются знаки, высказывающийся должен действовать по отношению к чему-то. Он достигает результата, которого добивается, если его партнер действительно действует так, как он его побуждает действовать;

4) систематическое использование знаков, наконец, позволяет удостоверить правильность и когерентность мыслей, чувств и поведения. Описанная бихевиористски, эта идентификация партнеров по их словам оказывается сведенной к передаче аффектов, сопровождаемой осознанием их случайности и описываемости в категориях стимул — реакция — требуемое действие. Убеждающее (изобличающее?) высказывание застает слушателя при восприятии им стимулов как такового; высказывание действенно оценочное застает его в завершенном, исполненном действии, то есть таким, которым его хотят видеть;

убедительное высказывание выключает у собеседника реакцию, поведенческий мотор, на который рассчитывает высказывающийся. Наконец, систематическим использованием высказывающий и воспринимающий побуждаются к признанию, что обыденный мир, с которым они экспериментируют, полагаясь на свою согласованность, есть мир, наиболее желательный из всех возможных, мир, который принимает в расчет все соответствующие реальности, и мир, в котором все действия приспособлены к реальности наиболее эффективным способом. Абстракция, которой оперируют по отношению к истине высказываний, трансформирует коммуникацию в акт экспериментирования: акт коммуникации осуществляется, если и только если произносящий идентифицирует своего слушателя с тем, что он ему говорит, и с тем, что он хочет побудить его желать и заставить делать с помощью этого своего говорения. Экспериментировать над кем-то с помощью слова — значит, пытаться идентифицировать его с тем, что ему говорят, одним тем фактом, что ему это говорят.

Прагматический кризис ведет к поражению, которое встречает это коммуникационное экспериментирование. Это поражение заключается именно в его следствиях, в пространстве психической и социальной неуверенности, распространяемой на то, что оно устанавливает. Ведь высказывающийся пытается идентифицировать своего слушателя с воздействиями языка, не зная предварительно, добьется ли он чего-то, достигнет он, или нет, того эффекта, которого добивается — согласия своего слушателя с тем, что он говорит. То есть оценочное использование языка: поскольку в нем воспринимающий — это только эффект идентификации с предпочтением, с предвосхищением совершаемого действия, которое тому желательно, поскольку заранее нельзя знать, произойдет ли это действие прежде, чем оно будет произведено, до того, как внушать ему желательность чего-то, можно только предусмотреть, будет ли хорошо то, что ему это желают. Точно так же и в побуждающем использовании знаков: воспринимающий считается знающим, что он должен делать, только при условии, что высказывающийся добьется идентификации с действием, которое он собирается ему внушить произвести. Если он не ведет себя как высказывающийся ожидаемым образом, выясняется, что высказывающийся не знает, что должен делать тот, кто, таким образом, отказывается следовать этим порядкам. Достоверности, касающиеся желаний и намерений действовать, могут быть поставлены под сомнение точно так же, как ставятся под сомнение учеными их гипотезы, которые проверяются на истинность экспериментальным подтверждением видимого. Прежде, чем достигнуть согласия с партнером, нельзя знать, действительно ли тот, кто должен думать, делать и желать, будет думать, делать и желать того, что ему предписывают. Эта неуверенность характеризует коммуникативное экспериментирование. Но равным образом она характеризует и применение достигнутого согласия, когда оно действительно достигнуто: полученный консенсус сам себя нацеливает на свое применение, то есть на действия, желания и верования, которые он сам предполагает регулировать; результат этого применения — психическая и социальная гармония, называемая «счастьем» или «несчастьем». Она распространяется, таким образом, на всю социальную жизнь. Юридические системы нацелены на удовлетворение желаний, считающихся общими и называемых потребностями, законы предполагают передачу знания о том, что должен делать каждый член сообщества. Если бы их значимость зависела от согласия, которое воспроизводится всякий раз теми, кто должен подчиняться этим законам, если бы реальность потребности зависела от возможности заставить других желать того, что ему предписывают «ценить», были бы сметены моральные очевидности, предписывающие, что должно делать, равно как и юридические очевидности, построенные на том, чего мы вправе желать. Эта социальная неуверенность психологизируется и становится психической: она наполняет собой ментальную жизнь, которая предстает как испытание согласия индивидов с их представлениями. Неизвестно, чего желать и что делать, и, тем более, что известно, и что неизвестно. Всякое представление о действии, желании, аффекте и чувстве кажется a priori столь же экспериментальным, как и любое другое, раз оно соответствует действию, которое можно совершить, желанию, которое можно удовлетворить, аффекту, который можно почувствовать, или чувству, которое можно испытать. Но справедливо, истинно тогда и другое: можно ли себе тогда представить это действие, желание, этот аффект или это чувство в бытии и времени?

Прагматики интерпретируют это следствие обобщенной неуверенности как этическую увертку от вердиктов консенсуса. Чтобы рассеять эту неуверенность, достаточно было бы показать, что человек может существовать в согласии с самим собой, только если он находится в согласии с другими. Достаточно показать безусловную цель, уже присутствующую в вербальном эксперименте — установить, что он направлен на признание эффективного консенсуса (информационного, оценочного и побуждающего), так что каждый должен был бы допустить, что он обязан подчинить этому консенсусу все верования, желания и частные намерения, наподобие того, как ученый должен упорядочивать свои познавательные стремления (выраженные в гипотезе) посредством подтверждения или опровержения, которое доставляет ему через эксперимент внешний мир. Отказываясь ассимилировать бытие, словесно выражаемое через физиологические и патологические проявления языка, как это делают бихевиористы, эти прагматики, напротив, утверждают, что собеседники через свои слова наиболее точно приспосабливаются друг к другу. Прагматики показывают, что собеседники сами уже располагают собой, если уж они приспосабливаются, доходя до взаимного согласия, а все, что идет против этого согласия, делает слово бессмыслицей, нонсенсом.

Эта функция консенсуса, в частности, очевидна в теориях речевых актов Остина, Стросона, Серля и Грайса. Способ, которым индивиды понимают одни других, и которым они идентифицируются с вербальными представлениями, которые имеют одни из них о других, уже определяет поле свободы действия, которое одни из них могут признать за другими. Словесные акты предопределяют, обусловливают возможность располагать собой: я располагаю собой, делая своим акт высказывания, и этим производя акт совета, утверждения, приказания или обещания самим тем фактом, что я его произношу, что я произвожу этот акт этим словом. Я заставляю его существовать уже тем, что я его выражаю и могу произвести его только так. Ибо эта перформативная или иллокутивная сила не абстрактна: смысл иллокутивных глаголов уже определяет, как я должен связывать эти слова с жизнью, по модели того способа, с помощью которого я делаю своим социальное согласие между словами и реальностью, носителями которой они являются. Достаточно поэтому описать правила, по которым их можно производить, чтобы определить, как участники беседы расположили себя самих, производя такой иллокутивный акт слова, проговаривая его, а тем самым они добиваются социального согласия, присущего этому обещанию, приказанию, совету, этому утверждению, этому крещению, которое они производят этим словом. Семиотические описания, предложенные этими прагматиками, должны освобождать от любой морали, любой юридической или политической системы. Они должны следовать лишь одному — не говорить, не мыслить, не действовать иначе, чем говоря лишь одним тем фактом, что они говорят. Их стремление состоит в том, чтобы побудить действовать, мыслить, чувствовать и желать так, как это должно делать в слове. Но они volens nolens предлагают такое видение языка, которое дает ему неформальное право, неформальную мораль и неформальную политику.

Остину так видится неформальная юридическая система. В противовес бихевиоризму, который довольствуется регистрацией модальностей коммуникационного экспериментирования, он утверждает операциональный характер социального суждения, представленного в институциональных конвенциях. Каждое высказывание, с его точки зрения, необходимо реактивирует это обыденное социальное суждение в той мере, в какой я могу вызвать нечто перформативное, только создавая конвенции, которые позволяют ему существовать, которые придают ему силу закона. Каждый судит о характере, присвоенном перформативным высказыванием (выбирает утверждение, совет, обещание или приказание).

Во-первых, в функции объективных условий — в функции перцептивного и социального контекста, и во-вторых, в функции психического контекста верований, желаний и намерений, когда он замечает, что он имеет: чтобы утверждать, я должен верить в истинность того, что я говорю, чтобы обещать, я должен быть в согласии с моим обещанием, иметь намерение его выполнить. Способность перформативного высказывания реализовать означенное действие уже одним тем, что его означают, отвечает социальному, транссубъективному суждению, которое превосходит все желание экспериментирования каждый раз, как ссылались на некую социальную конвенцию, придавая перформативную силу своему высказыванию, и когда следовали процедурам, которые из этого проистекают. Каждый высказывающийся и каждый слушающий взаимно друг о друге судят, побуждают к динамическому («правильному», «соответствующему») усвоению конвенций в обстоятельствах, похожих на те, в которые попадают судьи, которые должны заставить уважать юридические системы — судя о применимости, значимости того или иного закона в том или ином случае.

В противоположность Остину, который полагает, что регулирующее согласие с другими уже достигнуто, оно присутствует в конвенциях и подчеркивает роль неформального права, присущую языку, Грайс вновь вводит в действие некий род чистой морали коммуникационного экспериментирования. Экспериментальное испытание согласия с другими высвечивает объективную и универсальную инстанцию: она столь же независима от высказывающегося, как существование описанных фактов есть существование предложений, которые их описывают. Эта инстанция как раз и позволяет избежать коллективного произвола традиций и институтов столь же хорошо, как произвола суждений, верований и волнений индивидов. Точно также, как коммуникация, направленная на то, чтобы заставить признать ее право говорить и позволять сделать понятным, позволяя признать свое намерение сделать понятным, и точно так же, как это делается понятным, независимо от субъективного желания сообщающего, — точно так же придется признать и объективность его верований и его желаний, исходя лишь из того, что они могли бы принадлежать другому. Это протрептическое (увещевательное) действие, этот эффект трансформации желаний и верований участников коммуникации возникает независимо от желания передающего действительно передать свои верования и желания. Коммуникация тогда есть некое протрептическое (увещевательное) испытание высказываний на объективность этих верований и желаний. Достаточно узнать правила производства этого испытания, чтобы узнать, как подчиниться вердикту согласия или несогласия с другими, отталкиваясь, отсоединяясь от всего того, что производит это рассогласование.

Но это испытание коммуникабельности может оказаться столь же недостаточным и неприменимым, как было произвольным конвенциональное суждение Остина. Коммуникационное согласие по поводу верований и желаний может всего лишь иметь психологический эффект и оставаться на уровне представления, не достигая практического эффекта — преобразования поведения. Возможно согласие с тем, кто вступил в коммуникацию, не выводя все практические следствия из этого, и принимая верования лишь вербально, отделяя их, таким образом, от силы регуляции действия и желания, которые предположительно сокрыты в них. Каждое высказывание иллокутивно, это означает для Серля, что высказывающийся уже одним тем, что он его высказывает, придает ему силу обязательности, заставляя признать, что он ему дал силу обязательности. Говоря, себя идентифицируют с действием, которое обещают реализовать, также, как идентифицируются с актом обещающего слова. Всякое высказывание, будь оно утверждением, приказанием, советом, приговором или извинением — это всегда своего рода обещание. Эта самововлеченность говорящего в силу принуждения и регуляции поведения, которую имеет всякое высказывание, зависит от некоторого предварительного условия: высказывающийся должен верить в то, что обещание, которое он высказывает, высказано в интересах слушающего, и он должен поставить себя на службу этому слушающему, как если бы речь шла о некоей необходимой акции, которой он сам домогался. Он должен психологически себя с ним идентифицировать, как если бы он должен был этим самому себе принести пользу, но зная, что этим он послужит только в интересах слушающего. Иллокутивное высказывание — по определению есть способ заставить собеседника признать, что его знания и действия пойдут ему на пользу. Каждый словесный акт извлекает свою иллокутивную силу из того факта, что все партнеры признали, что высказывающийся принимает на себя слово и обязательства, о которых он договорился: это и есть тот самый смысл, согласно которому всякое высказывание — обещание, которое требует признания как такового, и которым он производит акт, означавший его признание как такового. Давая свое согласие, собеседник признает как таковое обязательство, принятое на себя говорящим. Он признает в то же время аутентичность и искренность этого обязательства так же, как специфическую иллокутивную ценность, которую произносящий придает своему обещанию.

Согласие с другими для этих прагматиков заменяет, таким образом, согласие мысли с бытием, которое эпистемологи считали источником ограничения и регуляции познания. Прагматическое присутствие — в себе: там, где ему приходится быть только в слове и в жизни; то, что он называет бытием, то и имеет вид бытия, в противоположность научному присутствию в мире — всегда достоверному самому по себе. Субъект сознает, что он произведен как реальность и как единственная реальность, которой он может быть, если и только если он самоидентифицируется со своей иллокутивной «сущностью» и если он принуждает каждого считать, что он это сделал, разрывая свое согласие и приспосабливая свою жизнь к тому, что он говорит. Но эта уверенность сама по необходимости остается абстрактной, несущественной, ибо приятие консенсуса, который пытаются представить обреченным на постановку опыта с субъективизмом, который его обусловливает и заставляет видеть в каждом обратное тому, чем он пытается быть — тому, с чем он себя отождествляет и с чем его отождествляют другие вследствие осознанных верований, желаний и намерений.

Таковы вердикты перформативного усвоения. В контексте квазисудебной защиты всякого слова оправдано только выражение, которое удовлетворяет потребность в суждении, приводя к соответствующему высказыванию, которого собеседник не мог помыслить о себе самом, не мог судить об этом таким образом. Подчинение обыденного социального суждения желаниям индивидов под прикрытием суждения, соответствующего контекстуальным соглашениям, заставляет признать, что эти суждения неизбежно различны у каждою из партнеров по коммуникации. Вердикты согласия или несогласия слушателей по необходимости оказываются взаимно неприспособленными, неприменимыми к суждениям друг о друге, то есть они — антагонистичны в отношениях одного к другому.