Макс шелер (1874—1928)

Немецкий философ. Основоположник философской антропологии, М.Шелер является мыслителем-инициатором не только фундаментальной науки о человеке, но практически всех продуктивных для XX в. тенденций философской мысли: новой этики («Формализм в этике и материальная этика ценностей», 1921), новой социологии («Формы знания и общества», 1926), феноменолого-диалогической психологии («Сущность и формы симпатии», 1923), наконец, антропологической историософии («Место человека в космосе», 1928; рус. перевод в кн.: «Проблема человека в западной философии», М., «Прогресс», 1988). М.Хайдеггер посвятил памяти М.Шелера свою книгу «Кант и проблема метафизики», а М.Бахтин связывал с М.Шелером поворот в западной философии от монологизма к диалогизму (в первом издании книги о Достоевском, 1929). Публикуемая ниже статья М.Шелера «Человек и история» (1928) возникла в процессе разработки прерванного смертью философа грандиозного замысла «Сущность человека, новый опыт философской антропологии». Статья дает представление не только о масштабе и эвристичности шелеровской мысли, но и о новом историческом горизонте, обретенном философской и общекультурной мыслью 20-х годов.

Тексты приводятся по кн.:

1. Человек: образ и сущность. Вып. 2. М., 1991. Перевод с немецкого Э.М.Телятниковой.

В.Л.Махлин

Из статьи «ЧЕЛОВЕК И ИСТОРИЯ»

Если существует философская задача, безотлагательное решение которой требуется в наш век, то это задача философской антропологии. Я имею в виду фундаментальную науку о сущности и сущностном строении человека; о его отношении к богатствам природы (неживой природе, растениям и животным), а также к основе всех вещей: о его метафизическом сущностном происхождении, а также о его физическом, психическом и духовном начале в мире. Это должна быть наука о силах и импульсах, которые побуждают его к движению и на которое он воздействует сам; об основных направлениях и законах его биологического, психического, историко-духовного и социального развития, а также о его сущностных силах (возможных и действительных). Здесь заключена также психофизическая проблема души и тела и поэтически-витальная проблема. Только такая антропология способна помочь всем наукам, «предметом» которых является человек: естествознание и медицина, этнология и древняя история, история и социальные науки, психология и характерология лишь благодаря антропологии обретают философское основание и одновременно определенные нечеткие цели в своих исследованиях.

Многолетнее и основательное изучение проблемы человека дают автору право утверждать, что по вопросу о происхождении и сущности человека наш век отличается такой чрезвычайной пестротой, такой расплывчатостью и неопределенностью, каких не наблюдалось ни в одну эпоху. На протяжении тысячелетней истории мы являем собой первую эпоху, в которой человек стал совершенно и безусловно «проблематичным», когда он больше не знает, что он собой представляет, но зато одновременно знает о том, что он этого не знает. И для того, чтобы снова обрести мало-мальски приемлемые воззрения на человека, необходимо полностью отказаться от всех традиционных подходов к этому вопросу и научиться смотреть на существо под названием «человек» с позиций высшего, методического отстранения и готовности к удивлению. Однако известно, как трудно занять в этом вопросе позицию tabula rasa. Ибо здесь, как ни в одной другой сфере духа, над нами господствуют неосознанные традиционные категории. И единственный путь для постепенного освобождения от них состоит в том, чтобы проследить духовно-историческое происхождение этих категорий и посредством их осознания полностью их преодолеть.

При этом истории мифологических, религиозных, теологических и философских теорий человека должна предшествовать история собственного самосознания человека, история основных идеальных типов, в которых он осмысливал, видел и чувствовал себя и представлял свое место в порядке бытия. Не вдаваясь здесь в детали этой истории — ведь она и станет введением к нашей «Антропологии» — необходимо все же подчеркнуть следующее: основное направление в этом богатейшем развитии просматривается очень определенно. Это движение в сторону роста человеческого самосознания, которое развивается скачкообразно и каждый раз в узловых пунктах истории достигает новых вершин. И временные отступления и спады не имеют существенного значения и не меняют основной направленности этого движения. Не только, так называемые, примитивы чувствуют родство и единство с животным и растительным миром своей группы и ее окружения. Даже такая высокоразвитая культура, как культура Индии, и та основана на безусловном чувстве единства человека и всего живого. Даже здесь все живые существа — растения, животные и человек находятся в состоянии равенства, противостоят друг другу как равные, дополняют друг друга и связаны друг с другом в великой демократии всего сущего. Резкий отрыв человека от природы — в переживаниях и чувствах, в мыслях и теориях — имел место только на уровне классической греческой культуры¹. Ибо здесь и только здесь идея логоса, разума, отмечена духом, как специфической чертой человека, возвышающей его над всеми другими существами: именно дух ставит человека с самим божеством в такие отношения, которые недоступны ни одному другому существу. Христианство с его учением о Богочеловечестве в целом означает новый подъем человеческого самосознания: здесь, независимо от того, считает ли человек себя хорошим или плохим, в любом случае он приписывает себе, как человеку, такую значимость, значительность, такое космическое и метакосмическое значение, которое никогда в жизни не осмелился бы себе присвоить ни один грек или римлянин.

Начало Нового времени, несмотря на явные следы средневекового антропоморфизма, означало новый скачок в истории человеческого самосознания. Широко распространено заблуждение, согласно которому тезис Коперника сначала был воспринят как основание для снижения человеческого самосознания. Однако Джордано Бруно, великий миссионер и философ, автор новой астрономической картины мира, высказывает прямо противоположную оценку коперниковского открытия, утверждая, что Коперник открыл на небе только одну новую звезду под названием Земля. «Мы уже находимся на небе, — радостно восклицает Бруно, — и потому нам не нужны небеса церковников».

Не бог создает мир, а скорее сам мир является Богом — таков новый тезис внекосмического пантеизма Дж.Бруно и Б.Спинозы. Средневековое представление о божественном сотворении мира и о невозможности существования без Бога ни души, ни тела — это ошибка. Таков смысл нового мышления и «ново-временной» картины мира. Правда, человек узнает, что он является жителем одной маленькой планеты, вращающейся вокруг Солнца; но его разум является силой, способной проникнуть в смысл природы — и именно это значительно способствует росту самосознания.

Разум — уже со времен греков специфически человеческое начало — в философии Нового времени, начиная с Декарта, занимает совершенно новое место по отношению к Богу. Уже Дунс Скотт и Суарес подчеркивали метафизический ранг человека, приписывая его душе такие свойства, которые Фома Аквинский считал исключительной привилегией ангелов. Здесь индивидуация человека в его отдельной форме и целостной субстанции («forma separata», «substantia completa») определялась не индивидуацией первоматерии, а исключительно индивидуацией духовного бытия. Однако декартовское cogito и абсолютизация им разума приводят к гигантскому скачку в самосознании. Отождествление божественного сознания и самосознания, начавшееся еще у мистиков XIII—XIV вв., у Декарта становится столь глубоким, что мир больше не считается следствием божественного творения, как у Фомы Аквинского, а напротив, выводится непосредственно из мыслящего разума, свет которого воплощен в Божестве. Частичное отождествление божественного и человеческого Духа, является одним из главных принципов всякого пантеизма — от Аверроэса и Спинозы до Гегеля и Э.Гартмана. Да и для Лейбница человек есть не что иное, как маленький Бог.

I

Первое, еще и поныне широко распространенное теистическое (иудейское и христианское) представление о человеке родилось не в философии и не в науке; эта идея принадлежит религиозной вере. Она представляет собой пеструю смесь идей иудаизма и его преданий, прежде всего Ветхого Завета, а также античной религиозной истории и Евангелия. Это известный миф о сотворении человека (души и тела) Богом, о происхождении человеческого рода от одной пары, учение о рае, об ангеле-искусителе и грехопадении; о спасении через Богочеловека с его двойственной природой и последующим восстановлением божественного младенчества; это многоцветная эсхатология; это учение о свободе личности и духовности, о бессмертии так называемой души и о преображении тела, о воскресении, Страшном суде и т.д. В рамках этого иудейско-христианского представления, разумеется, могут развиваться совершенно различные и самостоятельные в философско-историческом смысле теологические антропологии: так, различные толкования понятия «грехопадения» вызвали к жизни многочисленные варианты исторических описаний и всемирно-исторических перспектив — от августиновского «Града божия» через Отто Фрейзингенского и Боссюэ до современных теологов.

На всякий случай напомню (хоть это очевидно), что для собственно философии и для науки эта религиозная антропология совершенно никакого значения не имеет; и в то же время тонко чувствующему и мыслящему человеку становится неприятно, когда он обнаруживает «рационалистические подпорки» под любимым, прекрасным и исполненным смысла мифом. И что еще здесь нельзя не подчеркнуть: этот миф для всех людей имеет огромное значение, и гораздо большее влияние, чем кажется. Даже тот, кто уже не несет в себе догматической веры в эти вещи, все равно еще долго не может освободиться от того образа мыслей и чувств, от способов оценки и самооценки, которые глубоко сидят в человеческом сознании, а исторически уходят корнями в объективно заданную прочность феномена веры. Ибо все концепции глубоко пронизаны веками господствовавшими религиозными чувствами и жизненными формами освященными верой. Возьмем проблему страха. Некогда рожденный страхом миф о падении и первородном грехе переходит в чувство подавленности, которое является специфической болезнью именно человека как человека: это прекрасно передает нам Стриндберг в «Сонате призраков», а Кант выражает словами: «из той кривой тесины, как та, из которой сделан человек, нельзя сделать ничего прямого»... Психология страха до сих пор довлеет над всей западной цивилизацией, в том числе над неверующими. И в истории еще не появился такой великий психоаналитик, который бы освободил человека от этого смертного ужаса, не от мифологического грехопадения и вины, а от того конститутивного чувства страха, который является эмоционально-импульсивной основой этого специфически-христианского мира идей.

II

Вторая и поныне распространенная идея человека — и это можно утверждать с полной категоричностью — является так сказать, открытием греков, греческих городов: эта находка с далеко идущими последствиями является одной из важнейших в истории человеческой самооценки и принадлежит исключительно греческой культурной традиции. Это, буквально говоря, концепция «человека разумного», которая наиболее ясно и четко выражена сначала у Анаксагора, а у Платона и Аристотеля уже оформлена в философских категориях. Эта концепция принципиально разводит понятие «человек» и «животное». И не только в том смысле (как это нередко ошибочно утверждают), что делается попытка провести эмпирическое разграничение между человеком и наиболее похожими на него животными, то есть установить морфологические, физиологические и психологические критерии отличия человека. Такая процедура в принципе не в состоянии противопоставить человека животному вообще (или всей живой природе), здесь идет сравнение человека с отдельным специально избранным для этом объектом, например, с шимпанзе, орангутангом, мартышкой и т.д. И поскольку человек, вне всякого сомнения, имеет больше сходства с шимпанзе, чем оба они — с кротом или змеей, то этот метод никогда не дает ни малейших оснований для создания традиционной концепции человека (и от человека исходящей концепции животного). Исторически господствующее представление о человеке, которое ежедневно у всех на устах — независимо от веры — сформировалось совершенно по другим законам. Как я уже подробно показал в других своих работах¹ — оно является продолжением учения о Боге и богоподобности человека.

Эта идея оформляется, так сказать, концептуально впервые в древнегреческой философии. В рамках мировоззрения, которое толкует все сущее в категориях положительной, активной, идеальной формы (с одной стороны) и косной отрицательной, страдательной субстанции бытия (материи) — т.е. по сути дела органологически. И вот здесь впервые человеческое самосознание возвышается над всей остальной природой. Устойчивый, как все виды, вечный человеческий род, однако, должен быть наделен особой движущей силой, несводимой к элементарным способам действия, которые свойственны растениям и животным: таким специфически человеческим агентом является разум (логос, рацио). Только благодаря этому разуму человек оказывается в состоянии понять и оценить все сущее, так, как оно есть на самом деле — Бога, мир и самого себя; он оказывается способным осмысленно формировать природу, на практике хорошо вести себя с себе подобными, т.е. жить так, чтобы как можно полнее раскрылась эта его специфическая движущая сила. В противоположность всем прочим культурным традициям того времени, в греческой истории с самого начала народы, расы и племена, а также и все сословия были во власти одной и той же идеи — а именно: человек способен сам постоянно мысленно отождествлять себя со всем сущим и для этого всегда имеется одна и та же причина: этот, так называемый, разум в человеке следует считать неразрывной функцией (позднее — результатом творения) божественной силы Духа, который постоянно заново являет нам этот мир, и его порядок — и не в смысле творения, а в смысле вечного движения и созидания.

Особое значение следует придать четырем более детальным определениям: 1) человек несет в себе некую божественную активность, которой нет в других объектах живой природы; 2) эта активность и то, что вечно созидает и формирует материю (превращая Хаос в Космос) онтологически есть та самая сила, из которой по-настоящему произрастает истинное познание мира; 3) эта сила есть логос (по Аристотелю царство субстанциальных форм), и в качестве человеческого разума, его сила не зависит от инстинктов и чувственности, которыми в равной мере наделены и люди и животные, и он обладает такой мощью, что способен осуществить свои идеальные помыслы (или то, что называют «силой духа» или «самоценностью идеи», 4) эта сила является абсолютной постоянной с точки зрения истории, народонаселения и места.

И здесь необходимо особо подчеркнуть тот факт, что несмотря на огромные изменения, — вся собственно философская антропология от Аристотеля до Канта и Гегеля мало чем изменила свое учение о человеке по выше приведенным четырем позициям. Это те самые пункты, в которых вопреки любым различиям оказываются все едины — Аристотель, Фома Аквинский, Декарт, Спиноза, Лейбниц, Кант, Мальбранш и многие Другие. Эти концепции остались совершенно независимыми и от антитезы теизма и пантеизма. Более того, они приобрели особую историческую силу благодаря своему тесному переплетению с религиозной концепцией человека, которое явно имело место (неважно каким путем) сначала у стоиков, затем в эпоху средневековья — у томистов-аристотеликов. И когда в широко образованных кругах Запада исчезли догматические идеологии, учение о «человеке разумном» осталось совершенно непоколебимо, чтобы в эпоху Просвещения пережить подлинный триумф.

Правда, один из четырех выше упомянутых элементов учения о человеке был преодолен в сравнении с эпохой Просвещения, — это определение стабильности; и только один философ после Канта мог осмелиться на подобный шаг — гигантская фигура, под влиянием которой оказалась вся последующая история и культура Запада. «Единственная идея, которую философия преподносит мировой истории — это простая идея разума, идея о том, что миром владеет разум, и потому к мировой истории также следует подходить с позиций разумности», говорится во Введении к гегелевской «Философии истории».

Здесь обнаруживаются три из четырех обсуждаемых нами элементов в самой яркой форме своего проявления — здесь и абсолютный сверхличностный панлогизм, и учение о всемогуществе разума, а также о тождестве божественного и человеческого разума. Но здесь есть и кое-что относительно новое: только в процессе развития человек достигает и должен достигнуть того абсолютного состояния сознания, которое ему исконно предначертано по идее: это осознание возвышающей человека над природными инстинктами свободы. Таким образом, Гегель отвергает постоянство разума — и это означает огромный прогресс. Он знает не только историю становления субъективно-категориальных форм и образа самого человеческого духа. И эта история человеческого духа не зависит от перемен в биологической природе человека. Эта история становления самосознания или история вечного мирового Божества, воплощенного в человеческой голове в форме вечных идей, то есть история исторически-динамического логоса древних греков. Инстинкты и страсти выступают лишь как слуги логоса («хитрость разума») или как ловко выбранные инструменты божественной идеи, с помощью которых она достигает той самой гармонии и равновесия, которая является ее целью и о существовании которой знают только двое: сама идея и он — философ милостью Божьей, размышляющий над божественной диалектикой истории. Что касается личностной свободы и активного лидерства, то лидером оказывается не что иное как вербальный проводник мирового Духа. — Так, именно у Гегеля в его философии истории мы находим строгий, законченный и воистину совершенный образец исторической науки в рамках антропологии «человека разумного».

Еще одно замечание: чрезвычайно важно понимать и иметь в виду, что учение о «человеке разумном» для всей Европы имело самое угрожающее последствие, какое только может повлечь за собой вообще идея: оно приобрело характер чего-то само собой разумеющегося. И все же несмотря на новые испытания, для нас разум — это прежде всего «находка древних греков»! И я знаю только двух авторов, которые в полной мере осознавали этот факт: Вильгельм Дильтей и Фридрих Ницше. Грандиозное открытие Ницше состояло в том, что унаследованная нами идея об истине в познании и о совпадении мысли с предметом соответствует по смыслу спиритуалистской идее Бога: что сама эта идея есть всего лишь одна из форм «аскетического идеала». В своей работе «Воля к власти» Ницше со свойственным ему «дионисийским пессимизмом» пытается разрушить этот идеал, низвергая прежнюю теорию познания утверждением, что все формы мышления должны быть только инструментом для реализации воли человека к власти. Есть ученые, которые спокойно ставят свою подпись под сентенцией «Бог умер», но при этом в своей жизни и работе признают единственную ценность — ценность познания истины, которая имеет смысл только при условии сохранения того, что отрицается формулой «Бог умер». Ницше в отличие от них ставит радикальный вопрос о смысле и ценности «истины самой по себе». К тому же самому приходит и Вильгельм Дильтей, когда пишет: «Рационалистическая позиция наиболее ярко выражена школой Канта. А отцом этой традиции был Декарт, который первым после Галилея убедительно и победно провозгласил суверенность разума. Идея суверенности получила поддержку всей религиозной и метафизической философии его эпохи; она имеет место также у Локка и Ньютона, как у Галилея и Декарта. Согласно этой философии, разум является не эпизодическим фактом, а главным принципом конструирования мира. Но сегодня никто не может отрицать, что этот грандиозный метафизический фон не является больше само собой разумеющимся. И для этого есть много причин. Анализ природы показывает, что она может обходиться без такого Принципа как конструктивный разум; и здесь самое простое и яркое доказательство представляют нам открытия Лапласа и Дарвина, осуществивших переворот в науке. На уровне сегодняшней научной картины мира и здравого смысла природу стремятся представить независимой от более высокого порядка.

В этих двух изменениях содержится третье: религиозная связь между божественным творцом и творением не является больше для нас непреложным фактом. Из всего этого следует, что нельзя больше с порога отвергать идею, согласно которой декартовский суверенный разум является всего лишь единичным переходящим продуктом природы на Земле, а, может быть, и на других планетах. Многие из наших философов выступают против такого взгляда. Но ни для кого из них разум не является единственным и безусловным основанием всего мироздания. Так способность разума к осмыслению реальности с целью овладения ею становится гипотезой либо постулатом»¹.

А мы познакомимся с двумя другими концепциями человека, которые отвергаются выше изложенной концепцией «человека разумного». Это, во-первых, дионисийский человек, который сознательно овладевает техникой отключения разума. В отличие от «человека разумного», постоянно стремящегося справиться со своими чувствами и страстями ради постижения вечных идей, «дионисиец» страстно стремится изолировать разум (курение, танцы, наркотики), чтобы осуществить чувственное и жизненное единение с природой (natura naturans). Это — антропологическая идея, рассматривающая разум как своего рода болезнь, как некое препятствие, отдаляющее человека от творческих сил природы и истории.

Другой не менее значимой является позитивистская концепция «homo faber» «человека деятельного», которая вообще отрицает новую существенно присущую человеку активность, связанную с его духовным началом. На этой последней теории следует кратко остановиться в первую очередь.

III

Третья распространенная концепция человека, которая не менее других, ранее рассмотренных концепций, подвергалась ожесточенной критике, — нашла выражение в натуралистических, позитивистских, а позже также в прагматических учениях, которую я для краткости обозначаю формулой «homo faber» («человек деятельный»)¹. Эта концепция охватывает также все основные проблемы антропологии. Она коренным образом отличается от рассмотренной выше теории человека как «человека разумного».

Прежде всего следует отметить, что учение о «человеке деятельном» вообще отрицает особую, специфическую способность человеческого разума. Здесь отсутствует сущностное различение человека и животного; они различаются лишь по степени присутствия признаков: человек — это только особый вид животного. В человеке функционируют те же самые элементы, силы и законы, которые свойственны всем живым существам, но проявляются они в более сложных следствиях. Это относится как к физической и психической, так и к так называемой мыслительной, поэтической сфере. Все психическое и духовное выводится здесь из чувственных ощущений, инстинктов, влечений и их генетических дериватов. Что же касается так называемого «мыслящего разума» (духа), то эта, вроде бы, иная (в отличие от инстинктов) способность человека к волеизъявлению, целеполаганию, ценностным ориентациям, ценностньм суждениям, наконец, к возвышенному чувству любви — т.е. все проявления разума, равно как и основные продукты культуры, суть всего лишь дополнительные эпифеномены чувственного, то есть простого, плоского, пассивного отражения, которое существует на уровне животного мира. Итак, сущность человека ' не в том, что это, в первую очередь, разумное существо, а в том, что он — существо биологическое, инстинктивное. Все, что называется мышлением, чувствами, желаниями, высшими эмоциональными проявлениями (например, любовь как символ абсолютного добра) в данной теории является всего лишь «символическим языком инстинктивных импульсов» (Ницше, Гоббс) — символикой, в основе которой лежат сочетания инстинктов и их перцептивные корреляты. Человек — это всего лишь высокоразвитое живое существо. Все, что относится к духу, разуму не имеет самостоятельного, особого, метафизического происхождения, и в то же время не подчиняется простейшим законам бытия, а является исключительно продолжением высших психических способностей, которые мы обнаруживаем уже у человекообразных обезьян. И если можно всеобщую обучаемость объяснить ассоциативными закономерностями, то в не меньшей степени она объясняется и устойчивым врожденным инстинктом достаточно высокоразвитого «инструментального интеллекта» (имеется в виду, например, способность приспосабливаться в нестандартных ситуациях через антиципацию предметов окружающего мира), и все это позволяет, скажем, такому существу как шимпанзе, методом проб и ошибок удовлетворять те самые основные инстинкты индивида и вида, которые свойственны любому животному¹.

Таким образом, так называемый «инструментальный интеллект» ставится без всяких сомнений в один ряд со всеми другими психическими процессами и связями, и ему приписываются однозначные корреляты в функциях нервной системы. Ибо дух здесь — это всего лишь часть психики, внутренняя часть жизненного процесса. То, что мы называем познанием — это всего лишь образный ряд, который все сильнее вторгается в пространство между стимулом и реакцией организма на раздражение и приобретает видимость самостоятельной знаковой системы как символов вещей или устойчивых, конвенциональных комбинаций этих символов. И у индивида и рода (посредством наследования) закрепляются именно те образы и те связные формы, которые приводят к успеху, вызывают положительные жизнеспособные реакции организма на окружающую среду (т.е. когда достигается то, что было первоначально инстинктивной целью). Мы называем эти знаковые системы и их связи «истинными» как раз тогда, когда они приводят к успешному жизнеобеспечению; если же этого не происходит, то мы называем их «заблуждениями», соответственно поступки обозначаем как хорошие и дурные. Таким образом, нет никакой нужды в едином логосе, который сам творит мир и одновременно действует как наш разум — если мы хотим избежать метафизического заблуждения тех, кто понимает человеческое познание как отражение самого бытия.

Итак, что же представляет собой здесь человек прежде всего? Это: 1) животное, создающее символы (язык); 2) инструментальное животное; 3) существо, имеющее головной мозг, т.е. существо, которое расходует более значительный, чем у животных, объем энергии на деятельность головного мозга, особенно на функции коры головного мозга. Знаки же, слова, так называемые понятия, представляют собой инструменты, только наиболее совершенные психические инструменты. В человеке нет ничего, чего бы не было у всех высших позвоночных (и это касается без исключения всех сторон — от физиологии и структуры органов до психики и познания). Поэтому в любом случае эволюционный тезис применим и к человеку, как бы ни спорили ученые о промежуточных формах перехода от человека Дюбуа к делювиальному человеку.

Концепция «homo faber» развивалась в мощное теоретическое направление медленно и постепенно, начиная с греческого сенсуализма Демокрита и Эпикура через позитивизм Бэкона, Юма, Конта, Спенсера и Милля, пока не оформилось эволюционное учение Дарвина и Ламарка, а затем в философию прагматизма, конвенционализма и еще целый ряд отдельных направлений, которые не представляют для нас интереса. Идеи «homo faber» в значительной мере проявились в психологии инстинктов — отцами которой следует считать Гоббса и Макиавелли, но при этом невозможно не назвать и других, особенно Л.Фейербаха, Шопенгауэра и Ницше, а в последнее время — З.Фрейда и А.Адлера¹. По-настоящему серьезная теория влечений разработана сегодня такими теоретиками, как Пауль Шильдер, Мак-Доугалл, Франц Оппенгеймер (хоть он и не особенно оригинален); и лично я, причисляя и себя к этому направлению, считаю эту теорию философской основой одновременно и антропологии, и витальной психологии, равно как социологии и психотерапии — и именно ей суждено окончательно преодолеть тот расхожий «дуализм» души и тела, который со времен Декарта сбивает науку с истинного пути. Ибо любое ощущение, восприятие и другие чувства обусловлены влечениями, как и всякий функциональный физиологический процесс. Ибо именно влечения и инстинкты обеспечивают единство и целостность психофизического организма. Углубление теории влечений обеспечило стройность классификационных структур и позволило классифицировать влечения с точки зрения первоначальной мотивации: так обнаружились эгоистические и альтруистические влечения, инстинкты, полезные н бесполезные, способствующие поддержанию и развитию индивида или целого биологического вида, инстинкты самосохранения особи или коллектива, родовые, стадные и т.д. Многообразно разветвленные направления влечений, инстинктов, импульсов, частично возникают в процессе психоэнергетического обмена между вечно антагонистическими инстинктами, частично — у человека в ходе духовной переработки инстинктивных порывов. Однако все это многообразие можно свести всего лишь к трем основным, первоначальным и универсальным инстинктам: 1) инстинкт размножения и все его производные (половой инстинкт, инстинкт сохранения потомства, либидо); 2) инстинкт роста и власти; 3) инстинкт пропитания в широком смысле слова. Здесь невозможно показать тесное соотношение этих трех структур инстинктов с тремя семядолями организма позвоночных; и еще сложнее показать, как из этих трех простейших инстинктов возникает вся сложная разветвленная система влечений, проявляющаяся уже у высших животных и примитивных людей (т.е. потребности, страсти и интересы).

Крупные исследователи проблемы влечений по-разному расценивают происхождение, так же как влияние трех вышеназванных исходных структур инстинктов. То, что связано с ростом (известный терапевт Фр.Краус в своей «Патологии личности» называл это стремление волей к власти) относится не только к численному росту на уровне внутривидового размножения (деление клетки), но учитывает и жизненно необходимое питание клетки; кстати растения также имеют систему размножения и питания, но не такую как у животных, у которых в большей степени проявляется система властных инстинктов по отношению к окружающему миру. Лично я убежден, что из всех первоначальных инстинктов первое место следует отдать системе размножения, второе — системе власти, третье — системе питания. Эту гипотезу подтверждает возрастная психология влечений.

Необходимо отметить, что от трех односторонних взглядов на влечения, которые нельзя считать в философском смысле «натуралистическими» (что не лишает значимости и оригинальности разработавших их теоретиков), берут свое начало три своеобразные натуралистические теории истории. Если понимать человека исключительно как существо инстинктивное и выводить его сознание, так сказать, из влечений и таких перцепций как, например, «вытеснение», «сублимация», то, в соответствии с этим натуралистическим взглядом на человека, возникает натуралистическая концепция истории, которая может выступить в трех основных вариантах.

Рассмотрим их кратко, а затем решим, какому же уступить пальму первенства: а) так называемое экономическое (марксистское) понимание истории как классовой борьбы и «борьбы за выживание» пытается в системе инстинктов питания найти движущий мотив всех общественных событий; эта концепция рассматривает все содержание культуры только как эпифеномен и некий запутанный окольный путь для удовлетворения этого инстинкта при изменяющихся условиях общественного развития; б) следующее натуралистическое понимание исторического процесса на первое место ставит вопрос о чистоте расы (или кровосмешения), и поэтому именно в смене систем размножения и зачатия они видят независимую переменную всего происходящего: как например, Гобино, Ратценхофер, и особенно Гумплович, и др. Такой натуралистический взгляд на историю соответствует той теории влечения, которая видит движущую силу истории в исконном инстинкте размножения и в его количественном и качественном проявлении (Шопенгауэр, Фрейд).

Третий вариант натуралистического понимания истории рассматривает ее через призму властно-политических отношений. Уже начиная с Т.Гоббса и Макиавелли, историю рассматривали как результат политической (а не экономической) борьбы за власть: именно борьбу за господство между государствами, а также различных сословий и групп внутри государства многие считали определяющим моментом всей экономической и духовной культуры общества. Эта позиция соответствует учению о человеке, которое разрабатывали Ницше и А.Адлер — ведь именно они считали «волю к власти» главной движущей силой всей человеческой жизни, а «самовыражение» понимали как одухотворенное стремление к власти. Недостаточный объем не позволит нам показать, как это собственно политическое понимание истории оказалось связано и с религиозными идеями (в консервативном лютеранстве), и с чистым натурализмом (Т.Гоббс, Макиавелли, Оттокар Лоренц), и с идеологической исторической теорией (как например у Л.фон Ранке), а затем в упрощенной форме стало расхожим представлением всей политической публицистики (начиная с Н. фон Трейчке мы встречаем эти идеи у представителей всей греческой школы после Бисмарка).

Казалось бы, приведенные выше теории общественного развития (сознательно или неосознанно опирающиеся на натуралистические идеи) так сильно отличаются друг от друга. Так, на исходе Просвещения возникла концепция Огюста Конта, который в своем «Законе трех стадий» делил и оценивал историю, опираясь на этапы развития человеческого знания и технической цивилизации, и который совершенно наивно верил в современную позитивно -индуктивную науку и достижения западноевропейского индустриализма, измерял исключительно ее масштабом. При этом соответственно этим своим идеалам он клеймил религию, считая ее метафизической и устаревшей формой духовной жизни. Этой концепции во многом созвучны и идеи Г.Спенсера, и сильно отличающиеся от взглядов К.Маркса взгляды историков, проявлявших интерес прежде всего к истории народов и рас, к проблемам государства и власти. Всем этим типам натуралистической антропологии и философии истории свойственно нечто общее, что объединяет их не только друг с другом, но и с совершенно иными идеологическими воззрениями на понимание истории: это в той или иной мере огромная вера в единство человеческой истории, в той или иной степени большая вера в полную смысла эволюцию, в поступательное движение истории к одной великой и возвышенной цели. Мы находим это у Канта, Гегеля, Ранке (хотя в докладах королю Максу Баварскому он и допускал некоторые отклонения, но в целом он остается ориентированным на либерализм и европеизм); так же думали Конт и Спенсер, Дарвин, Геккель, К.Маркс, Гумплович и чисто политические историки, представители молодой немецкой школы после бисмаркского периода (за исключением Гобино). Всех их объединяет мощная вера в какой-то ценностный рост человеческих дел, самого человека, хотя каждый при этом акцентирует свои ценности и цели. Эта вера, часто вопреки воле и еще чаще вопреки знанию, соединяет мистическим образом христианскую и рационально-гуманитарную антропологию. Один лишь Шопенгауэр (здесь его в некотором смысле опередил только Шеллинг) не был приверженцем этой веры. В отношении Европы он был первым и окончательным отступником, в полном смысле этого слова «дезертиром из Европы», отказавшимся от идеи исторического прогресса, а его известный девиз «Semper idem, sed alter»¹ представлял собой уже определенный вызов, равно как и идея о вечной и неизменной структуре культуры².

IV

Четвертая из известных нам пяти концепций человека вносит поначалу резкий диссонанс в удивительный унисон новоевропейской антропологии и философии истории. Я хотел бы сразу отметить, что эта четвертая концепция ни в единстве, ни в значении, ни с точки зрения ее относительной правомерности, ни в плане оценки ее места и значения до сих пор не понята и не принята в ученом мире. Однако, несмотря на свою неординарность и отсутствие аналогов, она исторически подготавливалась достаточно долго, и она-то, если угодно знать, способна оплодотворить все прежнее западноевропейское мышление. А что, если эта плодотворная идея-концепция окажется еще и верной! Давайте возьмем ее на карандаш, как это подобает философам.

Радикализм этого нового учения состоит в том, что оно находится в крайней оппозиции ко всем верованиям прежних антропологических и философско-исторических концепций. Оно решительно отвергает всеобщую западноевропейскую веру в прогрессивность «человека разумного», отрицает возрожденный в середине века христианский миф об Адаме, а также «духовную сущность» живого существа с его инстинктивными влечениями (во всех ее вариантах). С другой стороны, новое учение отвергает также и тезис о неизбежной деградации человека, наблюдаемой якобы на протяжении 10-тысячелетней истории, и пытается самостоятельно решить проблему происхождения и сущности человека. На простой вопрос: «Что такое человек как предмет?» здесь мы находим такой ответ: «Человек — это существо, утратившее ощущение подлинной жизни (ее дезертир), ее основных ценностей и законов; это существо, утратившее сознание божественного космического смысла бытия, довольствующееся набором сплошных суррогатов (язык, орудия труда и т.д.), вместо развертывания в творческой деятельности своих настоящих жизненных потенций, и с патологически гипертрофированным чувством собственного достоинства».

Сложное для восприятия определение человека сформулировали не глубокомысленные духовные отцы этого учения, а его популяризатор Теодор Лессинг. «Человек — это постепенно свихнувшаяся разновидность хищной обезьяны, помешанная на так называемом «духе». Нечто подобное резюмировал известный голландский анатом Л.Больк в своем тезисе по поводу результатов исследования проблемы эволюции органов человеческого тела с точки зрения животных предков: «Человек — это инфантильная обезьяна с нарушенной системой внутренней секреции»¹. Берлинский врач Пауль Альсберг также обнаруживает некий «принцип человечности», не связанный с морфологическими моментами (то есть не прибегая к сравнению строения органов)². Сильно инспирированная Шопенгауэром мысль выражается следующим образом: поскольку человек безоружен перед лицом окружающего мира и совершенно не может приспособиться к его специфике (в отличие от его ближайших родственников из животного мира), поскольку ему не удалось органологически развиться более или менее существенно, то в нем сформировалась способность, своего рода тенденция в процессе борьбы за существование, к выключению своих собственных органов и замене их инструментами (при этом язык, система образования понятий рассматриваются как «нематериальные инструменты») — все это делает функционально бесполезным обучение и совершенствование органов чувств. Из этого следует, что разум — это не особая изначально присущая человеку духовная сила, которая требует подобного выключения и делает его возможным, но, прежде всего, — это результат, отрицательное последствие от выключения базисных актов — как, например, у Шопенгауэра, — «отрицание воли к жизни»³.

Итак, в свете этого учения человек, во-первых, — это не просто одна из тупиковых ветвей развития, как у некоторых видов растений и животных, которые не могут развиваться в данном направлении и поэтому наступает видовая смерть. Человек же — это вообще тупик жизни! Во-вторых, не весь род человеческий является душевно больным (таких людей немного), а только его «дух», его так называемый «разум», именно то, что, по Аристотелю, Декарту, Канту, Гегелю, делает его «человеком разумным», полубогом. То, что возникает некое, особым образом организованное вещество — мозг, и что огромная массa воспринимаемой им энергии направлена не на обеспечение функционирования в целом своей организации, а всего лишь на поддержание самого головного мозга («рабы коры») — вот это действительно аномалия, чреватое болезнью направление самой универсальной жизни как таковой! Отдельный человек не болен, он может быть даже здоров внутри своего рода, но само появление такого рода — это уже болезнь. И сколько бы важности ни напускал на себя этот червяк, именующий себя человеком — а окружающий его универсум так велик, что в некоторых пунктах этого пространства иногда обнаруживается возможность возникновения жизни, а на ничтожно малом отрезке истории Земли существу по имени человек предоставляется случай осознать себя, почувствовать себя значимым в своей истории из-за того, что он создал государство, произведения искусств, науку, орудия труда, языки, поэзию и т.д.; и сколько бы он ни кичился своим особым отношением к окружающему миру (не инстинктивным как у животного, а разумным), это не меняет дела: человек в целом — это тупик, болезненный нарост на дереве жизни! К чему, зачем все эти уловки и прыжки? «Cogito, ergo sum» («мыслю, следовательно, существую») — гордо и независимо говорит Декарт. Но, Декарт! Ставишь ли ты вопрос: Зачем? Зачем думаешь? Почему хочешь? Да, ты мыслишь, ибо ни инстинкт, ни движимый инстинктом инструментальный интеллект, нужный тебе на уровне решения естественных, природных задач, не подскажут тебе непосредственно, как тебе поступить в том или ином случае. Да, ты мыслишь, но не для того, чтобы возвыситься над животным, как это тебе кажется, не для того, чтобы обрести новые сферы бытия и новые ценности, а для того, чтобы быть «самым главным зверем среди зверей»! А что ты называешь словами «свобода выбора»? Ты этим словом называешь тот факт, что тебе свойственно колебаться, (т.е. ты часто не можешь решить куда и зачем), в то время как животное всегда четко и однозначно это знает. А что такое искусство, разум, наука, и что делает твоя, так называемая, цивилизация, которая расширяет производство ради обожаемого тобой изобилия и позволяет жить все большему количеству людей на одном и том же клочке земли? Что же все это такое в целом? Ах, это только запутанный, окольный путь в трудном процессе сохранения своего рода, который, несмотря на все усилия, становится все более сложным, чем больше ты мыслишь и совершенствуешься в этом. Зачем ты идентифицируешь изменчивые зыбкие смысловые образы с такими же неустойчивыми фиктивными предметами? С какой целью ты изобретаешь прочные инструменты для определенной цели? Зачем в рамках своей истории ты создал государство, т.е. систему господства вместо биологической верховной организации старейшин, отцов, которая существовала в догосударственной истории традиционного общинно-родового общества? Или сознательно закрепленное законом «Право» вместо обычая и «традиции» бессознательной народной целостности? И зачем тебе нужна идея монотеизма и миф о грехопадении в монархической великой державе? Я хочу тебе сказать, не щадя твоего раздутого самолюбия: Человек, все это и много еще, чего ты создал только в силу своей биологической слабости и бессилия, немощи, в силу своего фатального отсутствия перспективы¹ биологического развития. Все это жалкие суррогаты жизни, с которой ты не справился! И вся эта твоя позиция отрицателя — твое «нет» жизни, влечениям и чувственным импульсам, инстинктам — все это отрицание идет от твоего бессилия, от неспособности обычными средствами создать живое существо, которое на основе своих же законов развития стало бы выше, чем ты сам; создать больше, чем человека, создать сверхчеловека! Это закон твоего существования как человека!

Эта причудливая теория, которую мы здесь кратко изложили, выстраивается в четкую логическую последовательность, если дух, в соответствии с учением о «человеке разумном» разделить на два исходных метафизических начала — разум и жизнь, и при этом жизнь идентифицировать с душой, а дух — с инструментальным интеллектом и одновременно (и это самое важное) — возвести ценности жизни в категорию высших ценностей. Отсюда следует, что дух, сознание как таковое, выступает в роли разрушителя жизни как высшей ценностной категории. Дух поэтому становится дьяволом, демоном, силой, разрушающей жизнь и душу. Здесь дух и жизнь выступают не только как два взаимосвязанных конечных принципа бытия (ведь пока человеческая жизнь и его инстинкты являются факторами реализации духовных ценностей и идей, дух в человеке является направляющим целеполагающим идейным фактором жизни¹, но и как две антагонистические, буквально враждебные силы. Дух выступает здесь как метафизический паразит, который вонзается в жизнь и душу, чтобы разрушить их.

С точки зрения виталистского учения о ценностях, которое отличается, мягко выражаясь, крайним панромантизмом, именно этот прогрессирующий процесс разрушения является определяющим для развития всей нашей, так называемой «мировой истории» на протяжении многих тысячелетий. По этой концепции человеческая концепция представляет собой всего лишь неизбежный процесс умирания смертельно раненного вида, получившего смертельное ранение еще при рождении; вида, который уже по самому своему происхождению, во всяком случае, в европейской разновидности «человека разумного» — это какая-то ошибка жизни. То, что этот патогенный, уверенно ведущий к смерти процесс длится уже 10 тыс. лет — («Дух от рождения страдает») свидетельствует отнюдь не опровержению теории! Ведь 10 тыс. лет в истории одного вида значат меньше, чем восьмидневная болезнь в жизни индивида, когда констатируют, что пациент тихо скончался! Процесс отмирания данной линии жизни, тупиковой ветви той аномальной формы жизни, которая названа человеком, проходит через точно такие же фазы, как и любое живое существо, которое возникает, стареет и умирает: это непрерывная борьба, и отступление жизненной силы перед лицом механизмов, закономерно возникающих в живом организме в старости. Однако механизм, который все больше «опутывает» человечество и все больше грозит его ухудшить, создает тот самый космос цивилизации, который развивается по собственным законам и постепенно выходит за пределы человеческого духа и воли и становится неуправляемым. Этот переход от поступков по велению души к постановке осмысленных целей, от инстинктивного поведения к сознательному волеизъявлению, от общинной формы жизни к обществу (Ф.Теннис), от естественного «органического» мировосприятия к «механическому», от символа к понятию, от родового общинного строя к воинственному государству, разделенному на классы, от первобытных религий к духовным религиозным установлениям, от магии к позитивной технике, от метафизики символов к позитивной науке — все эти шаги, согласно рассматриваемой теории, это всего лишь определенная последовательность фаз на столбовой дороге смерти, которая является общей целью Человечества, но достигается разными народами в разное время. И не только с точки зрения своего бытия и существования, но и в плане метафизических познавательных сил, человек, согласно этой теории, больше потерял, чем приобрел. Ближе всех к метафизической действительности стоит дионисийский инстинктивный человек, который представляет собой диаметральную противоположность греческому изобретению («человек разумный»); дионисийский человек в противоположность аполлонийскому идеалу выступает как человек, пытавшийся в едином жизненном порыве отказаться с помощью особых технических средств от духа — искусителя, деспота и узурпатора человеческой жизни, чтобы восстановить утраченное единство с природным миром и свою способность отражать этот мир.

Не стоит дальше останавливаться на явно ошибочных положениях этой концепции, которая, однако, не менее фундаментально обоснована, чем идеи позитивистских и идеологических теоретиков. Однако необходимо сказать несколько слов о духовно-историческом происхождении этой концепции. Ее духовными предками являются Савиньи, поздние гейдельбергские романтики, а также ныне ставший столь влиятельным Бахофен¹. Крестным отцом является также Шопенгауэр с его интуитивной метафизикой воли (невзирая на его антидионисийскую, индийскую и христианскую личностную оценку этой воли); и Ницше, который в «дионисийском пессимизме», особенно в третий период жизни своей, осуществил положительную переоценку воли к жизни; в определенном смысле просматриваются связи с А.Бергсоном, а также с современным направлением психоанализа.

Однако никогда представители новой антропологической философии не были компиляторами идей своих предшественников или современников, их работы преисполнены исследовательского начала и отличаются творческой самостоятельностью. Ведь старые романтики в своем средневековом почтении к виталистскому панромантизму идут на такие уловки и маневры, что, кажется, легче было бы уж вернуться назад к делювиальному «человеку разумному»! Воистину заслуживает удивления, что исследователи самых разных научных школ и представители разных областей знания абсолютно независимо друг от друга пришли к очень сходным выводам. Среди таких исследователей я должен назвать Людвига Клагеса — самобытного философа и психолога этого антропологического направления; Эдгара Даке — палеогеографа и геолога; этнолога Лео Фробениуса; Освальда Шпенглера, как историка, и Теодора Лессинга¹; а также упомянуть о так называемой фикционалистской теории познания Х.Файхингера, которая также создала некоторые основания для новой панромантической антропологии. По Файхингеру, человек в духовном смысле — это прежде всего «животное, создающее полезные фикции жизни». С точки зрения логики рассуждении о предметах теории Л. Клагеса и Файхингера во многом сходны, хотя оценки у них совершенно разные².

Если сравнить своеобразные концепции человека (которые до сих пор не получили распространения нигде, кроме Германии) с христианско-теологической, рационально-гуманистической («человек разумный») и позитивистской теорией, а также соответствующими односторонними натуралистическими теориями влечения, то обнаруживаются малопривлекательные черты сходства и отличия. Хотя дионисизм отрицает все духовные, спиритуалистские религии, в равной мере иудейскую и христианскую, — во всяком случае ему претит идея разумного Бога-творца, так как именно ему разум представляется искусителем, раздирающим тело и душу, — зато идея при грехопадении неожиданно сближает дионисизм с христианской антропологией, особенно в той форме, которая выражена у Августина. Однако для концепции дионисизма важным является не факт падения некогда жившего «человека», не в том вина, что он (этот «человек») совершил грехопадение, а в самом факте, что он сам есть «человек разумный».

V

И вот, наконец, последняя, пятая, бытующая сегодня концепция человека! Она также имеет своеобразные исторические представления; она до сих пор мало известна, даже, вероятно, меньше, чем только что рассмотренная. Если в последней из вышеприведенных концепций человек или как минимум, «человек разумный» (а ведь в западноевропейской духовной культуре в целом человек идентифицируется именно с «человеком разумным») в определенной мере получает уничижительную окраску как «душевное животное», то пятая концепция, наоборот, возносит человека и его самосознание на небывалую, головокружительную высоту. «Мерзость и смертельный стыд» — слова, которыми Ницше обозначает человека в «Заратустре», могут прийти на ум, только если имеется для сравнения недосягаемый образец сверхчеловека, идеал ответственного и счастливого господина, творца, который и оправдывает само существование Земли, кого называют человечество, народ, история, мировой процесс. Человеку Ницше выступает как высшая ценность бытия, и такая оценка имеет, разумеется, эмоциональный импульс, и исходит из чувств. Последняя же антропологическая концепция берет на вооружение ницшеанского сверхчеловека, но подводит под него рациональный фундамент. В строго философском ракурсе это делают прежде всего два философа, которые вполне заслуживают, чтобы их имена получили широкую известность: это Дитрих Генрих Керлер и Николай Гартман, который дал миру блистательную и глубоко обоснованную в философском смысле «Этику» —чистое воплощение вышеизложенных идей¹.

Как Д.Н.Керлер, так и Н.Гартман выступают с позиций атеизма, образующего базис их новых идей о человеке, который ни в какое сравнение не идет с атеизмом Ницше и европейского сознания в целом. Я обычно называю эту позицию постулирующим атеизмом во всей его серьезности и ответственности. О чем это говорит? Во всех прежних атеистических воззрениях (в широком смысле слова) материалистов, позитивистов и т.д. бытие Бога подразумевалось как желательное, но либо не доказанное, либо прямо или косвенно непостижимое, либо опровергнутое историческим процессом. Кант, который считал, что он своей наукой опровергает доказательство бытия Божьего, на деле просто заменяет идею разума о Боге соответствующим предметом — а именно, «всеобщим постулатом практического разума». В этой новой концепции дело идет несколько дальше: может быть, говорится здесь, в теоретическом смысле можно допустить существование какой-то первоосновы мира, сущности в себе; однако никто не знает, в чем суть этого неизвестного, рациональные ли у него основания или иррациональные, теистические или пантеистические и т.д. Но независимо от знания или незнания имеет решающее значение то, что бог не может и не должен существовать, чтобы обеспечить смысл человеческого существования или ответственность и свободу. Ницше высказал мысль, которую редко кто понимает до конца: «Если бы существовали боги, то как бы я смог пережить тот факт, что я не Бог; следовательно, богов нет». Здесь постулируется атеизм, который диаметрально противоположен постулятивному теизму Канта. Этот «постулятивный атеизм ответственности» достигает своего апогея в 21-й главе «Этики» Н.Гартмана, озаглавленной «Теология ценностей и метафизика человека», где автор, пытаясь дать атеизму строго научное обоснование, заявляет: только в механическом, то есть лишенном теологии мире может возникнуть и существовать свободное нравственное существо, «личность». А в мире, который спроектирован и построен по плану Божеством, или где Бог в каком угодно смысле властвует над человеком и его будущим, сам человек как моральное существо исчезает, перестает существовать как личность. «Поэтому приходится выбирать: либо целесообразность природы и бытия в целом, либо целесообразность человека». Или еще: если человек по своей сущности тождественен самому миру (а это предложение, считает Гартман, заложено во всех прежних религиях), то утрачивается своеобразие человека в его космическом положении, так что человек лишается своих прав на / уникальность. При этом не механизмы, не причинная детерминация отнимает у него эти права, напротив, машины дают ему средство, чтобы воплотить в действительность идеи и ценности идеального бытия. Более того, техника становится инструментом, обеспечивающим его суверенность и свободу в принятии ответственных решений. А любое предвидение, предопределение свыше уничтожает человека как такового. Генрих Керлер однажды (в частном письме к автору) еще решительнее выразил эту мысль: «Зачем мне знать основу мира, коль скоро я, как моральное существо, точно знаю, что такое хорошо и как я должен себя вести? Если существует основа мира, которая совпадет с моим представлением о добре, я буду уважать ее как Друга; если же она не совпадет с моими представлениями, то Плевать мне на нее, даже если она уничтожит меня и мои цели как существующей сущности.» Здесь надо заметить, что в этой формуле «постулирующего атеизма» отрицание Бога не уменьшает самостоятельности и свободы человека, не снимает с него ответственности, а, напротив, воспринимается как стремление к максимальному восхождению к ответственности и суверенности человека. Ницше первым понял до конца (и не только осознал, но и прочувствовал до глубины души) все следствия из формулы «Бог умер». Ведь ему можно умереть только, если жив сверхчеловек, — тот, кто сверхбожественностью являет собой единственное оправдание смерти Бога. То же мы находим у Гартмана, когда он говорит: «Основные свойства Бога (предопределение и провидение) нужно перенести на человека». При этом следует подчеркнуть, что речь идет не о том человечестве, в котором у Конта человек выступает как «великое существо», а о личности, причем такой личности, которая в максимальной степени обладает благоразумием, глубиною, чистотой, силой воли и чувством ответственности. Для такого рода личности, самоценной и блестящей, человечество, народы, история больших общностей являются лишь окольным путем для ее самовыражения. Личность подобного рода покоится на почитании любви, обожании, с которыми некогда люди относились к своему Богу и своим богам. У обоих философов — Керлера и Гартмана личность оказалась в полной изоляции, без всяких связей, предоставлена себе самой в пространстве между двумя порядками бытия, из которых один — это мир машин и механизмов, а другой — царство объективных ценностей и идей, не положенных на какой-либо живой духовный логос. Человек не может применить свое мышление и волю так, чтобы придать мировому процессу направленность, смысл и цель. Ему не на что опереться: ни Бог, ни другие, заменяющие Бога «фетиши» — «тенденции», «развитие», «история», или любого рода «коллективная воля» не подскажут ему, что делать или чего не делать.

А как же эта антропология относится к истории? На этот вопрос пытается ответить Курт Брейзиг в своей новой работе по истории. И даже если этот ответ кому-то представляется ошибочным (как автору) — все равно нельзя не признать, что само исследование значительно углубляет онтологические и аксиологические представления о персонализме. Брейзиг не отрицает коллективных сил истории, как это делают, например, Трейчке и Карлейль, утверждая, что «люди делают историю»; но источник движения он усматривает в личностной причинности. Однако основное влияние новой антропологии на историческую науку оказали представители кружка Стефана Георга, которые всерьез озабочены историческими проблемами. Особенно хочу привлечь внимание к работам Ф.Гундольфа о Шекспире, Гете, Цезаре, Георге, Гельдерлине, Клейсте и т.д.

На почве этой антропологии история создает монументальное повествование о «духовном образе» замечательных людей (героев и гениев), или, словами Ницше, — галерею, в которой представлены «высочайшие образцы» человеческого рода (1.133—152).