Возрождение классического гуманизма петрарка

Решающий момент в истории западной культуры наступил, когда Пет­рарка оглянулся на тысячелетие, истекшее со времен заката Древнего Рима, и ощутил весь этот период как период упадка человеческого величия, сниже­ния литературного мастерства и нравственного совершенства, как «темный век». Противовес этому плачевному духовному нищанию Петрарка видел в колоссальном культурном богатстве греко-римской цивилизации, представ­лявшейся ему золотым веком творческого гения и человеческих дерзнове­ний. Веками средневековые схоластики открывали заново и по частям вос­создавали античные достижения, однако с появлением Петрарки фокус внимания резко переместился, а вместе с ним — и характер этого воссозда­ния. Оставив в стороне озабоченность схоластиков логикой, наукой и Арис­тотелем, а также их постоянное побуждение христианизировать языческие представления, Петрарка и его последователи прозрели величайшую цен­ность классической античной литературы — поэзии, очерков, посланий, исторических повествований и жизнеописаний, философии, облеченной в форму изящных платоновских диалогов, а не аристотелевских трактатов,— и восприняли все это как совершенно самостоятельную ценность, не нуждаю­щуюся ни в каких христианских перетолковываниях и поправках, как источ­ник благородного вдохновения, центр сияющей великолепием классической цивилизации. Античная культура предстала не просто источником научного знания и законов логического рассуждения: она возвышала и обогащала сам человеческий дух. Классические тексты давали новую основу для высокой оценки человека; классическую ученость представляли «гуманитарные», то есть «человеческие», науки. Петрарка задался целью привить к своей куль­туре великие творения античности — творения Вергилия и Цицерона, Гора­ция и Тита Ливия, Гомера и Платона — не для того, чтобы вызвать бесплодное желание подражать мастерам прошлого, но чтобы зажечь тот же огонь нравственной силы и воображения, что горел в них столь великолепным пламенем. Европа забыла о своем благородном классическом наследии, Петрарка призывал вспомнить о нем. Так закладывался фундамент новой священной истории, в которой греко-римскому завету предстояло встать в один ряд с иудео-христианским.

Петрарка принялся за «повторное просвещение» Европы. Непосредст­венное общение с величайшими мэтрами греческой и латинской словесности должно было открыть путь к развитию и распространению современного ев­ропейского мышления. Источником духовного прозрения и нравственного совершенствования отныне стало не только христианское Священное Писание, но и litteraehumaniores— «писания человеческие», творения класси­ков. Тогда как церковная ученость делала все больший крен в сторону отвле­ченных умствований, Петрарка испытывал потребность в таком познании, которое смогло бы наилучшим образом постичь всевозможные глубины, противоречия и причуды мира человеческих переживаний и эмоций. Отвер­нувшись от догматических формул, в которых полагалось описывать челове­ка, и от клерикальных запретов, ограничивающих образование, Петрарка обратился к свободному от всяких догм самопознанию и наблюдению, стре­мясь проникнуть в глубины человеческой души. Он чередовал полнокров­ную жизнь, дышащую творчеством и активностью, с монашеским уедине­нием, дабы предаться классическому образованию.Studiahumanitatis* были отделены отstudiadivinitatis** и вознесены на ту же высоту. Ныне, когда древняя классическая система ценностей была восстановлена, поэзия и ри­торика, красноречие и сила убеждения снова становились целью, непремен­но сопутствующей нравственной мощи человека. В глазах Петрарки изяще­ство и ясность литературной формы отражали изящество и ясность души. В неспешной тщательной работе над словами и идеями, во вдумчивом изуче­нии малейших нюансов эмоционального восприятия литературная дисципли­на превратилась в дисциплину духовную, ибо создание совершенного произ­ведения требовало параллельного совершенствования души.

Тогда как в известном смысле мироощущение Данте явилось вершиной и завершением средневековой эпохи, мироощущение Петрарки было устрем­лено к веку грядущему, наступление которого сулило возрождение культу­ры, творчества и человеческого величия. Поэтический труд Данте был про­низан тем же благочестивым духом, что осенял и безымянных мастеров и ремесленников, возводивших средневековые соборы, тогда как поэзия Пет­рарки осенялась новым духом, вдохновленным древними и служившим вели­чию и прославлению человека — этого благородного центра Божественного творения. И если Данте и схоластики более всего пеклись о теологической точности и научном познании естественного мира, то Петрарка был с голо­вой погружен в сложные глубины человеческого сознания. Его внимание было нацелено на психологический, гуманистический и эстетический мир, а не на построение какой-то религиозной либо научной системы.

^* Занятия человеческим.—Лат.

^** Занятия божественным.— Лат.

Разумеется, Петрарка не был чужд христианской религии и не отступал от ортодоксального учения: его христианское благочестие имело такие же глубокие корни, что и его классические пристрастия. Для Петрарки Авгус­тин был не менее важен, чем Вергилий; как и другие «собиратели» обеих тра­диций, он считал, что христианство явилось божественным свершением классических обетований. Высшим идеалом Петрарки оставалось doctapie-tas— просвещенное благочестие. Благочестие принадлежит христианской вере и устремлено к Богу, тогда как просвещенность черпается из изучения античных авторов, но вместе с тем просвещение усиливает благочестие. Оба течения — христианство и классическая культура — рождали глубокую гармонию: припадая к водам обоих, человек приобщался к более широкому духовному видению мира. Сточки зрения Петрарки, Цицерон, говоря о «едином Боге — владыке и творце всех вещей», пользовался не «просто фи­лософским, но почти католическим способом выражения,— так что порой можно подумать, будто слушаешь не языческого философа, но апостола».

Новым для позднего средневековья явился вовсе не недостаток религиоз­ности у Петрарки, но скорее сам его подход к классической жизни. Требо­вания его религиозного темперамента вступали в непрестанные творческие борения с его страстным стремлением к романтической и чувственной любви, к светской деятельности в дипломатических и придворных кругах, к величию на литературном поприще и к личной славе. Именно эта абсолютно новая саморефлексия, осознание богатства и многомерности человеческой жизни и признание родственного духа в писаниях великих античных авторов сделали Петрарку первым человеком эпохи Возрождения.