§ 4. Учение о душе, человеке и обществе.

Следуя парадигме Аристотеля, Фома Аквинский полагает, что в рамках католического учения возможна и необходима частичная реабилитация телесного начала в человеке.

Материя также создана Богом, как и душа, и, следовательно, также содержит в себе благо творения. Соединение тела и души естественно и гармонично. Тело и душа, сочлененные воедино, есть полная субстанция. В то время как посмертное существование души без тела есть неполная субстанция. И, в этом отношении, подобное существование лишено законченной гармоничности. Если бы это было не так, то тогда Бог не обещал бы людям телесного воскресения при конце мира.

Здесь мы видим, насколько радикально Фома Аквинский порывает не только с платонической традицией, но и с традицией Блаженного Августина. Вместе с тем, подобный разрыв закладывает основы для, пусть и относительной, реабилитации, в рамках католицизма, земной человеческой жизни. Подобная реабилитация, в итоге, благословляет усилия католической церкви по упорядочиванию и обустройству этой жизни. Ориентация на загробное существование остается первостепенной, но земная жизнь человека и общественные институты, как таковые, признаются также достойными самого пристального внимания.

Бестелесная душа творится Богом для индивидуального тела и всегда соразмерна ему. «Душой называют первичное начало жизни во всем живущем в нашем мире…». Разумное начало в душе более важно, чем волевое. В этом утверждении Фома Аквинский также отклоняется от традиции Блаженного Августина.

Но есть и более серьезное отклонение. Фома Аквинский отрицает возможность прямого Божественного озарения у человека. Такое озарение может быть у ангелов⁹⁴, но не у такого ограниченного и несовершенного существа как человек. Этот тезис означает также и радикальный разрыв с восточным богословием, нашедшим свою реализацию в православии.

В своей жизни человек имеет право на счастье. Бог не желает, чтобы человек незаслуженно страдал и был несчастен. Именно поэтому человеческая жизнь должна быть упорядоченной и счастливой. И человек вправе прилагать усилия для достижения этого, если, конечно, эти усилия не сопряжены с грехом и не ведут к забвению Творца. Но, как и Аристотель, Фома Аквинский полагал, что подлинное счастье и высшее благо человека – это познание Бога, а также спасение души.

Проблемам общества посвящено сочинение Фомы Аквинского под названием «О правлении владык». Фома Аквинский различает вечное право, основывающееся на Божественной справедливости и Божественном благе; право естественное, проистекающее из природы людей; и право человеческое, то есть то, которым руководствуются люди. Человеческое право далеко от совершенства, ибо зависит от греховной и слабой человеческой природы, от обстоятельств, а часто и от произвола владык и народов. В идеале, человеческое право должно стремиться к максимальному соответствию праву естественному, а лучше всего, праву вечному. Очевидно, что языческие, нехристианские, или сектантские государства не способны на такое соответствие. Лишь подлинно христианские государства могут приблизиться к согласованию человеческого права с правом вечным.

Государство, как целое, предшествует составляющим его индивидам. Следовательно, благо этого целого предпочтительнее блага его частей. В христианском государстве общественный порядок есть отражение порядка небесного. Во Вселенной и в сфере Божественного мы обнаруживаем многообразие ступеней совершенства. То же должно присутствовать и в обществе. Таким образом, социальное неравенство, согласно Фоме Аквинскому, естественно и служит гармонии.

Каждый человек должен помнить, что его социальное положение предопределено Богом и служит гармонии и счастью целого. Соответственно и деятельность каждого человека, кем бы он ни был, и какое бы место в обществе он не занимал, достойно уважения. Но очевидно, что ценность труда различных людей различна. Естественно, наиболее ценным является труд духовных пастырей, ибо он направлен на самое главное в человеческой жизни – на спасение души.

Наиболее естественной формой государства является монархия. Монархия есть отражение порядка небесного. Бог правит мирозданием, монарх - государством. Демократия и тирания являются худшими формами правления. Фома не видит различия между демократией и тиранией – при демократии сам народ оказывается тираном в своих преследованиях людей знатных, богатых, выдающихся. Идея демократического равенства покушается на божественный порядок, предполагающий многообразие ступеней совершенства.

Подданные имеют право свергнуть тирана. Тиран же тот, кто покусился на право и пренебрег им. Естественно, наихудшим тираном является тот, кто покушается на право естественное и право вечное.

Утверждая право подданных свергнуть тирана, Фома Аквинский выражает и поддерживает общий для средневековой Европы дух уважения к праву и обычаю. Слабость децентрализованного общественного порядка не позволяла реализовать этот дух во всех общественных делах и явлениях. Средневековье знает множество примеров произвола и насилия. Но общество никогда не соглашалось признать этот произвол законным. Если, конечно, речь не идет об установлениях обычного права, как то, право меча. Но и это право предполагало определенные ограничения. Например, открытое, «честное» завоевание признавалось, завоевание же посредством подлости или предательства осуждалось.

Кроме того, этот тезис Фомы Аквинского призван поддержать притязания церкви. XIII век – это век наивысшего политического могущества римского престола. Начиная с XI века, римские папы вели достаточно успешную борьбу против светских государей. Иной раз эти государи даже заявляли о своей вассальной зависимости от римского папы. В этой борьбе одним из наиболее эффективных орудий римской церкви являлось освобождение подданных неугодного церкви государя от вассальной клятвы. Напомню, что в то время любой договор, в том числе, и договор между государем и его подданными скреплялся клятвой, освященной церковью. Среди вассалов государя всегда было достаточно тех, кто хотел бы восстать и вырвать у того новые земли и новые права. Если церковь считала необходимым освободить вассалов короля или императора от клятвы верности ему, то этот король или император с весьма большой вероятностью получал почти повсеместное восстание подданных против своей власти. Именно таким способом римский папа несколько раз сокрушил императора Священной Римской (Германской) империи. Император мог завоевать Рим и принудить папу к подчинению, но при обнаружении подобных намерений ему часто было уже не до Рима, поскольку у себя в государстве он должен был подавлять всеобщее восстание.

Очевидно, что под тираном Фома Аквинский подразумевает, прежде всего, государя, которому церковь отказала в поддержке, ибо его действия оказались направленными во вред церкви. Церковь олицетворяет вечное право и стремится реализовать это право в устройстве государства. Государь, выступающий против церкви, покушается на право, исходящее от Бога. Такой государь достоин отлучения от церкви и, следовательно, все добрые христиане - его подданные – свободны от каких-либо обязательств по отношению к нему.

Весьма принципиальным моментом является утверждение Фомы Аквинского, что не только церковь, но и государство является Божественным установлением. Это, на первый взгляд, противоречит предыдущему тезису о праве на восстание. Действительно такая опасность существует. Но Фома Аквинский нейтрализует ее при помощи своей теории о первичных и вторичных причинах. Государство является божественным установлением, но оно относится к разряду вторичных инструментальных причин. Бог действует через государство, но государство, безусловно, вторично по отношению к церкви. Государство выражает действие естественной природы вещей, церковь же – Божественной.

Вслед за Блаженным Августином Фома Аквинский признает важнейшей функцией государства преследование еретиков. Еретики подобны фальшивомонетчикам. Они даже хуже их, ибо фальшивомонетчик портит материальную ценность – деньги. Еретик же – ценность божественную – вероучение, благодаря которому обретается спасение.

При жизни Фомы Аквинского и в ближайшие десятилетия после его смерти его философия воспринималась в церковных кругах весьма неоднозначно. Безусловно, Фома Аквинский имел мощную поддержку со стороны влиятельных иерархов католической церкви. Его поддерживал и доминиканский монашеский орден, к которому он принадлежал. Но в церкви были те, кто рассматривал взгляды Фомы, как еретические. Так, например, парижский епископ в своем осуждении латинских аверроистов, состоявшемся после смерти Фомы Аквинского, включил в это осуждение в качестве еретических тезисов и около двух десятков положений Фомы. Больше всего недовольных было среди францисканцев, известных своей приверженностью идеям Августина.

Но синтез Фомы Аквинского был столь удачен и настолько отвечал мировоззренческим потребностям католической церкви, что очень скоро церковь признала его заслуги. Вначале XIV века было снято осуждение парижским епископом ряда тезисов томизма, а в 1323 году Фома Аквинский был причислен к лику святых. Постепенно, томизм все больше завоевывал господствующие позиции в католическом вероучении. Ныне любой добрый католик, обучающийся в католическом учебном заведении, знает, что есть лишь одна истинная философия – томизм. Именно томизм является официальной философией католической церкви.

В оценке значимости философии Фомы Аквинского я полностью солидарен с мнением Бертрана Рассела, а он на этот счет полагал следующее:

«И все же заслуги эти едва ли могут быть признаны достаточными, чтобы оправдать огромную славу св. Фомы. Его апелляция к разуму должна быть признана в известном смысле неискренней, ибо вывод, к которому он должен был прийти, определен им заранее. Возьмем, например, вопрос о нерасторжимости брака. Нерасторжимость брака защищается св. Фомой на основании того, что отец необходим в воспитании детей: (а) потому что он разумнее матери, (б) потому что, обладая большей силой, он лучше справится с задачей физического наказания. На это современный педагог мог бы возразить, что (а) нет никаких оснований считать мужчин в целом более разумными, чем женщин, (б) что наказания, требующие большой физической силы, вообще нежелательны в воспитании. Современный педагог мог бы пойти еще дальше и указать, что в современном мире отцы вообще вряд ли принимают какое-нибудь участие в воспитании детей. Но ни один последователь св. Фомы не откажется на этом основании от веры в пожизненную моногамию, так как действительные основания этой веры совсем не те, на которые ссылаются в ее обоснование… В Аквинском мало истинного философского духа. Он не ставит своей целью, как платоник Сократ, следовать повсюду, куда его может завести аргумент. Аквинского не интересует исследование, результат которого заранее знать невозможно. Прежде чем Аквинский начинает философствовать, он уже знает истину: она возвещена в католическом вероучении. Если ему удается найти убедительные рациональные аргументы для тех или иных частей вероучения – тем лучше; не удается - Аквинскому нужно лишь вернуться к откровению. Но отыскание аргументов для вывода, данного заранее, – это не философия, а система предвзятой аргументации. Поэтому я никак не могу разделить мнения, что Аквинский заслуживает быть поставленным на одну доску с лучшими философами Греции или Нового времени». (19, с. 554 – 555)

ПРИЛОЖЕНИЕ.

БЫВШАЯ ПЕВРАЯ ГЛАВА.

О ПРЕДМЕТЕ ФИЛОСОФИИ.

Традиционно изложение какой-либо дисциплины начинают с обозначения ее предмета, то есть сообщают, чем, собственно, дисциплина занимается.⁹⁵ Но в случае с философией такое начало было бы опрометчивым. Дело в том, что философия существует уже две с половиной тысячи лет, и за это время она достаточно радикально меняла свое содержание и свой облик. Кроме того, существует достаточно много видов философии отличных друг от друга. Соответственно, прежде чем пытаться дать определение, что есть философия, необходимо выяснить, какой же тип, или вид философии мы определяем. Различие между разными историческими формами философии и между разными видами философии столь велики, что любое развернутое общее определение оказывается недостаточным и односторонним.

§. 1. Общее и первичное определение философии.

Именно поэтому я предварю определение философии рядом оговорок и замечаний. Здесь необходимо выделить два аспекта. Первый аспект – временной, исторический.

Философия возникла две с половиной тысячи лет тому назад, в VII - VI веках до нашей эры, в Древней Греции.⁹⁶ Здесь она существовала как всеобъемлющее знание, включающее в себя все науки. Фактически, быть философом значило быть ученым, а быть ученым означало быть философом. Лишь история и, отчасти, медицина стояли особняком. Таким образом, философия являлась всеобъемлющей классической системой знания о мире и человеке. Дисциплины, которые сегодня существуют в виде самостоятельных частных наук, в то время являлись разделами философии. Наилучший пример тому – система Аристотеля. У Аристотеля физика, биология, психология, математика, астрономия, метеорология, политология, социология и другие дисциплины оказываются разделами философии.

Это положение вещей сохранилось и в Средние века, и в Новое время. Еще в конце XVII века Ньютон дает своему трактату, в котором он излагает основы механики, название - «Математические начала натуральной философии». Это указывает на то, что первый истинный физик мыслил себя ученым, занимающимся одним из разделов философии – натуральной философией, или философией природы.

Положение вещей начинает меняться в Новое время. В XVI – XVII вв. в Европе происходит так называемая «научная революция Нового времени». Эта революция порождает новый тип науки. Это наука современного типа. Она базируется на эксперименте и чрезвычайно развитых формальных методах, первым и наиважнейшим из которых является математика. Сочетание экспериментального метода и математики дало основу для строгого, эмпирического доказательства научных суждений. В итоге, на этой основе происходит расцвет частных научных дисциплин. Богатство содержания, изощренность методов и обособление предмета этих частных наук порождают необходимость их дисциплинарного обособления от философии. Этот процесс свершается не сразу. Он занимает пару столетий. Но, в итоге, в XIX веке возникает современная система знания. Она представляет собой многоуровневую пирамиду частных наук, обладающих собственным предметом и собственной методологией, и совершенно независимых от философии. В этой системе философия превращается из «царицы наук», включающей в себя все остальные науки, в одну из научных дисциплин. Более того, философия оказывается в положении короля Лира, который раздал все свои владения и остался нищим и бездомным. В итоге, современная философия как наука претерпевает постоянные нападки со стороны представителей частных научных дисциплин. Суть этих нападок – обвинение философии в иллюзорном умозрении, пустопорожней болтовне и затемнении очевидных вещей. Атакующие часто предлагают просто упразднить философию и изгнать из частных наук какие-либо философские положения.

Такие нападки являются, безусловно, крайностью. Не раз было замечено, что философские положения составляют неотъемлемую часть любой фундаментальной научной теории. Люди, которые пытаются ликвидировать философию, в итоге, оказываются в крайне нелепом положении – упразднив философию, они невольно продолжают философствовать и делают это крайне плохо, поскольку не признаются ни себе, ни другим в том, что они этим занимаются. Вместо философии, имеющей ряд недостатков, они получают философию значительно худшего толка.

Классическая система знания основывалась на следующих положениях. Во-первых, существуют определенные абстрактные философские принципы, которые проводятся от начала до конца всей совокупности знания, что и образует в итоге всеохватывающую систему. Во-вторых, все научные теории являются конкретизацией общих философских принципов, так, что каждый объект, обладающий качественной спецификой, требует особого раздела философии: природа – философии природы, общество – философии истории, философии права, социальной философии, искусство – философии искусства, мораль – этики, религия – философии религии и т. д. Современная наука исходит из иного принципа: каждый объект, обладающий качественной спецификой, требует отдельной, частнонаучной дисциплины. Соответственно, оказавшись в новой ситуации, философия принуждена пересматривать свои притязания, свои методы и свои положения. Лишившись прежнего предмета знания – его растащили частные научные дисциплины, - она в течение двух последних столетий отчаянно пытается определить свой собственный предмет так, чтобы он не пересекался с предметами других дисциплин. Это тем более необходимо, поскольку философское знание сегодня явно проигрывает в строгости и точности знанию частных наук.

Из этого краткого исторического обзора видно, что определение того, чем является философия и каков ее предмет не может игнорировать свершившуюся научную революцию. Предлагая определение философии, мы должны указать - какую именно философию мы имеем ввиду. Если речь идет о философии, существовавшей до XIX века, то у нас будет одно определение, если же – о философии современной, то – другое.

Кроме «исторического» аспекта есть еще и «методологический» аспект. Дело в том, что человек познает мир различными способами. Существует научное знание, но мир познается человеком и посредством искусства, религии, магии и т.д. Каждый из этих способов представляет собой самостоятельную гносеологическую систему, то есть, самостоятельную систему методов и способов познания мира. Поясню:

Каждый раз, когда мы делаем суждение о чём-то, мы реализуем не только своё знание об этом предмете, но и те принципы, на основании которых мы получили это знание. Если я сообщу сидящим на лекции студентам, что в моём портфеле лежит том Аристотеля, и вслед за этим, извлеку его на всеобщее обозрение, то ни они, ни я особенно этому не удивимся. Я не удивлюсь потому, что сам положил его туда. Они не удивятся потому, что столкнулись с рядовым, «естественным» явлением.

Значительно большее удивление вызовет у студентов предсказание кем-либо из присутствующих событий, которые произойдут со мной на следующий день. Кто-то посмеётся над этой попыткой, кто-то отнесётся серьёзно - я, во всяком случае, отнесусь к ней с интересом. И если предсказание сбудется, то перед нами возникнет очень серьёзная проблема: как интерпретировать, как истолковать этот факт? Тот, кто смеялся над предсказанием, скорее всего, объяснит его совпадением. Я же просто констатирую, что мы имеем дело с иным, вненаучным способом познания. Констатирую, конечно, не сразу. Как ученый я постараюсь найти естественное объяснение такому предсказанию. Но если у меня это не получится, то я отложу этот феномен на «отдельную полку» и предположу, что здесь мы столкнулись с иным, вненаучным способом познания⁹⁷.

Этот простейший пример показывает нам, что можно говорить о различных способах получения знания. В первом случае, мы опираемся на данные нашего опыта и пользуемся логикой. Во втором случае, имеет место некоторое внутреннее видение. В первом случае критерием истинности являются некоторые очевидности нашего чувственного восприятия - мы видим, слышим, осязаем окружающие нас предметы, и потому знаем, что они существуют и что с ними происходит. Во втором случае также есть критерий истинности - особое состояние сознания, при котором приходит видение, и, если хотите, та же очевидность приходящих видений.

Итак, в обоих случаях мы имеем дело с некоторым предсказанием будущего события, но способы получения этого знания различны.

На уровне повседневного мышления мы можем не задумываться обо всех этих тонкостях. Но мы находимся сейчас в сфере философского мышления, и потому должны отдавать отчёт в том, каким способом получено знание. Знание способа необходимо для определения истинности или ложности суждения. Вы сами неосознанно пользуетесь этим правилом в повседневной жизни: когда кто-то делает утверждение о неком предмете или событии, вы часто спрашиваете его, на каком основании он делает это утверждение, либо подразумеваете этот вопрос. В случае с томиком Аристотеля, лежащем в моем портфеле, студенты мгновенно, а потому и незаметно для себя, констатируют, что портфель - мой, и, следовательно, вполне вероятно, что я сам положил его туда. Если же после этого они увидят, как я вынимаю книгу из портфеля, то их сомнения в истинности моего утверждения полностью развеются - я проделал простейшую процедуру доказательства.

Я привёл достаточно простой пример с достаточно простыми предметами. Если же предметы сложны, то усложняются и процедуры получения знания о них. Но и в том, и в другом случае в основе этих процедур лежат определённые принципы - например, принцип фактической и логической проверки утверждения. Эти принципы составляют определённые системы видения мира (гносеологические системы) - наука, религия, магия, искусство и т.д. В зависимости от того, какими принципами познания пользуется философия, и определяется её характер.

В этом месте меня неизбежно атакуют полчища знатоков и мудрецов. Ученые заявят мне, что существует лишь одна гносеологическая система – наука. Все остальные системы есть иллюзия и подделка, ведущие по пути заблуждения. Мне трудно будет защищаться от этих атак, поскольку я и сам, как ученый, склонен к этой позиции. С других же сторон меня атакуют люди, которые будут утверждать, что наука – это ограниченное и иллюзорное знание, которое жалким образом пытается затемнить Истину. А вот Истина у каждого подступающего легиона будет своя. У одних это будет истина религии, у других – искусства, у третьих – магии, у четвертых – жизни, у пятых…впрочем, не буду перечислять, ибо страниц моей книги не хватит для этого перечисления.

Мне не хотелось бы втягиваться в этот спор, поскольку я твердо знаю, что в обозримой исторической перспективе этот спор окажется бесконечным. В молодости я был убежденным сторонником научного знания и считал все остальные гносеологические системы древними мифами, которые почему-то все еще живы. Но после того как я попытался найти абсолютное и окончательное обоснование научной гносеологической системе и не смог этого сделать, столкнувшись с рядом непреодолимых гносеологических парадоксов, я оставил эти попытки и признал, что все гносеологические системы несоизмеримы. Не существует такой позиции, которая бы позволила нам абсолютно точно взвесить и измерить каждую из систем и признать или не признать ее истинность. Остается лишь выбрать сообразно склонностям ту из них, которая представляется нам более истинной.

Эта умеренность в вопросах гносеологии заставляет меня пренебречь «партийными» интересами той или иной гносеологической группы и попытаться рассмотреть ситуацию в целом - так, как она существует и, скорее всего, будет существовать в обозримой исторической перспективе. Такое целостное рассмотрение обнаруживает, что существуют различные подходы к познанию мира, существуют различные методологии. Философия – это очень чуткая духовная система. Она постоянно пытается вобрать в себя все виды методологии. В итоге, мы получаем различные виды философии: религиозную философию, научную философию, философию как вид искусства, мистическую философию, магическую философию и т.д.

Такое разнообразие видов философии чрезвычайно раздражает умы ограниченные и прямолинейные. А такими умами обладает большинство людей, в том числе, и большинство философов. Последние распадаются на множество партий, каждая из которых выставляет в качестве единственно истинной философии свою философию. Во время моего обучения на философском факультете, представители этого факультета распадались на две больших партии – сциентистов и антисциентистов. Сциентисты твердили, что философия является наукой и только наукой. Антисциентисты утверждали, что философия наукой быть не может и никогда ею не была. Относительно того, чем же она тогда является, мнения у антисциентистов расходились, но многие предочитали определение: философия – это образ жизни.

В тот момент, когда я обнаружил парадоксы гносеологических систем⁹⁸ и понял, что они непреодолимы, я пришел к выводу, что, единственно разумной позицией оказывается позиция умеренности. Такая позиция предполагает, что несоизмеримые гносеологические системы и дальше будут существовать параллельно друг другу. И существование это есть данность, которую следует принять. Преисполненный надежд на похвалу и восхищение я обратился к враждующим партиям с предложением прекратить бессмысленный спор, признать право друг друга на существование и мирно разойтись по своим философским квартирам. Пусть каждый реализует тот вид философии, который представляется ему истинным. Главное – избежать эклектики, хаотического смешения несмешиваемого. Позиция умеренности предполагает, что мы чутко осознаем специфику каждого вида философии и не замутняем его инородными примесями. Для себя я выбрал позицию умеренного сциентизма. Суть этой позиции состоит в том, что я ориентируюсь на научное познание, но помню, что не могу доказать его абсолютную истинность и абсолютную ложность других видов познания. Кроме того, эта позиция позволяет мне с чистой совестью практиковать в области иных гносеологических систем. Я просто оставляю позицию ученого и принимаю те «правила игры», которые в тех системах существуют. Я могу быть ученым, но, при этом, могу быть и, например, экзистенциальным философом. Главное – не пытаться смешивать выводы, полученные мной как ученым с выводами, сформулированными в рамках экзистенциальной философии.

Похвалы и восхищения от коллег я так и не дождался. И, кстати, хорошо, что не дождался, поскольку это разочарование сделало меня боле реалистичным и более опытным. Но в тот момент я был крайне изумлен той яростной атаке, которой подвергся со стороны обеих партий. Антисциентисты были неудовлетворенны тем, что я не признал их правоты, и многие из них говорили мне, что я не дорос до понимания их истины. Мои же товарищи сциентисты яростно обвинили меня в ренегатстве и нестойкости перед интеллектуальными происками различных «магов» и «волхвов». Каждый остался при своем. Они предпочли ясной и умеренной позиции позицию крайности и вражды.

Я подозреваю, что это произошло от того, что моя позиция предполагает достаточно гибкое и объемное «стереомышление». Большинство же по природе своей склонно к идеям простым и прямолинейным.

Этим рассказом я хотел проиллюстрировать, сколь яростная полемика разнимает представителей различных видов философии. Но, по моему мнению, упорствуя, они ставят себя в чрезвычайно глупое положение. Если сциентиста спросить: является ли Ницше философом, - то у него язык не повернется сказать, что Ницше не философ. Но если это так, то тогда определение философии как науки и только науки, предлагаемого сциентистом не полно, поскольку чрезвычайно большая группа признанных философов прошлого и настоящего выпадает из класса, очерчиваемого этим определением. Та же ситуация возникает и в случае с определением философии, предлагаемым антисциентистами.

Многие философы чувствуют нелепость этой ситуации. К сожалению, чаще всего, они пытаются найти выход из нее через эклектику. Они смешивают несовместимое, заявляя, что философия – это наука, но наука особого рода, которая предполагает включение и различных ценностей, и религиозных верований, и образов искусства и т.д. Или заявляют, что это наука об отношении человека к миру и уже через абстрактную фигуру человека втаскивают в науку что попало. Подобный вариант решения проблемы представляется мне наихудшим, поскольку, в итоге, философия превращается в ничего не значащую аморфную болтовню – методы не определены и произвольны; суждения расплывчаты и туманны; выводы умозрительны и сиюминутны.

Таким образом, возвращаясь вновь к проблеме определения философии, мы видим, что такое определение не может не учитывать разнообразие ее видов. Очевидно, что определение философии как науки будет иным, нежели определение философии как формы искусства или образа жизни.

Но, при этом, мы не должны игнорировать тот факт, что все эти разнообразные духовные образования все же носят имя «философия» и относятся именно к этому виду духовной деятельности. Этот факт означает, что интуитивно мы все же усматриваем то общее, что объединяет и научную философию, и религиозную философию, и философию как искусство, и философию экзистенциальную и магическую, и т.д. Таким образом, мы все же должны дать определение философии, под которое подпали бы все ее виды, все ее проявления на протяжении всей истории. Но, очевидно, что это определение будет предельно абстрактным и бедным, поскольку многообразие этих проявлений столь велико, что подведение их под одно основание оказывается крайне проблематичным. Эту абстрактность и бедность общего определения нам нужно будет компенсировать дальнейшим дополнением его определениями философии как науки, философии как формы религиозного мышления, философии как искусства и т.д.

Универсальное определение будет таким – философия есть рациональное знание о наиболее общем. Стремление понять общее роднит все виды философии. Неважно каким методом они пользуются и неважно на какой предмет они направлены. Всякий раз они стремятся понять общую суть феномена, его основные принципы и логику существования.

Это определение сообщает нам, что философия - это дисциплина, исследующая самые общие основания того или иного рода бытия. Если это человеческая жизнь, то философия ищет предельные основания, общие принципы человеческой жизни; рассуждает о её смысле, ценности, правилах. Если это искусство, то философия размышляет о наиболее общих принципах эстетического. Если это научное знание, то философия исследует феномен познания и его основные характеристики, общие всем видам научного знания. Как я уже говорил, философия занималась на протяжении своей истории многими вещами, но так или иначе, всегда её предметом было наиболее общее.

Эту общность чувствуют все философы, и именно этим принципом руководствуются историки философии, когда они обращаются к философии как классической системе знания. У философов прошлого найдется множество текстов, посвященных частнонаучным (в современном смысле этого слова) вопросам. Историк философии интересуется ими лишь в той мере, в какой они могут охарактеризовать общую схему философа прошлого относительно понимания мироздания и способов его познания. В остальном же эти тексты предоставляются «на откуп» историкам науки.

Сформулировав общее, а значит, чрезвычайно бедное и элементарное определение философии, мы должны обратиться к определениям конкретных ее разновидностей. Несколько условно я разделю все виды философии на два класса: философия как наука и вненаучная философия. Безусловно, здесь проявляется мой произвол, поскольку за «точку отсчета» я беру научную философию. Не буду лукавить и заявлять, что в эпоху господства науки так и следует поступать. Меня интересует знание объективное и непредвзятое, а оно не должно зависеть от исторических эпох. С точки зрения гносеологической умеренности не следует давать предпочтение науке или чему-либо другому. Но та же умеренность, опирающаяся на знание о гносеологических парадоксах, делает меня свободным в выборе «точки отсчета». При этом, заметьте, я намеренно использую термин «вненаучная философия», а не термин «ненаучная философия». Последний эпитет сегодня носит чрезмерно негативный характер. Моя же задача лишь классифицировать, не давая оценок. Кстати, классификация может осуществляться по любому основанию.

Далее я приступлю к определению и описанию философии как науки. Но с тем, чтобы не впадать в односторонность, прежде, кратко охарактеризую некоторые виды вненаучной философии.

§.2. Виды вненаучной философии.

Прежде всего, следует упомянуть религиозную философию. Это достаточно распространенный тип философии. Он вызван к жизни тем обстоятельством, что, как правило, религиозные тексты не являются философскими трактатами. По самой своей сути они ориентированы на всех живущих людей и в силу этого написаны языком доступным пониманию большинства. Ведь философами, как заметил Фома Аквинский, являются немногие, а в спасении нуждаются все. Именно поэтому, делает вывод Фома, Бог сообщил важнейшие истины доступным для большинства языком, а не предоставил нам возможность дойти до них посредством философского исследования.

Но любое цивилизованное религиозное сообщество нуждается в философии. Она необходима как для полемики с другими сообществами, так и для удовлетворения определенных духовных потребностей самого этого сообщества. Религиозные философы конструируют свою философию, извлекая ее из священных текстов, в которых она имплицитно (скрытно, неявно) содержится.

Основное отличие религиозной философии от философии научной заключается в принципе веры. Исходные положения этой философии извлекаются из священных текстов. Их истинность воспринимается на веру. И эта истинность гарантирована Богом. Соответственно, основной пункт веры здесь – Бог и то, что тексты от Бога. Очевидно, что наука не может опираться на подобные основания. В данном случае - неважно хорошо это или плохо, правильно это или неправильно. Важно лишь то, что так оно и есть. Именно поэтому религиозная философия может быть предельно рациональной и предельно эмпиричной (опирается на факты чувственного опыта), но при этом, она всегда будет находиться вне поля науки.

В этом отношении, меня изумляют религиозные мыслители, которые изо всех сил пытаются опереться на науку. Мотив их мне понятен, но представляется достаточно лукавым. Признавая авторитет науки, они надеются использовать его для привлечения к религии тех людей, которые готовы спасти свою душу только в том случае, если получат твердые доказательства существования Бога и бессмертной души. Наука обладает прекрасным свойством предоставлять «в ощупывание» объекты своих суждений. Соответственно, наши «проповедники» стремятся использовать это свойство с тем, чтобы убедить сомневающихся в том, что они имеют возможность «ощупать» Бога и бессмертную душу.

Подлинное религиозное сознание, по моему убеждению, да и не только по моему, предполагает в основе своей определенный экзистенциальный подвиг. В то время, как суетные люди на калькуляторе подсчитывают, есть Бог или нет его и, в зависимости от своих расчетов, делают вывод, выгодно им в него верить или нет, истинно религиозный человек бросается в веру как в пропасть. Скептики кричат ему, что он безумец и что он погибнет, но он знает, что будет спасен. Если бы спасение души можно было вычислить с помощью математики или какой-либо другой точной дисциплины, то оно стоило бы немногого. Спасение души даруется за подвиг веры, а не за успехи в образовании.

Религия не нуждается в опоре на науку. Она имеет свои автономные источники. На этот счет очень хорошо высказался все тот же Фома Аквинский, который говорил, что рациональные доказательства, если они истинны, ничего не добавляют к вере, если же они ложны, то они дают «повод неверующим посмеяться и подумать, что таковы вот основания, на которых мы веруем в то, что имеет отношение к вере». (Цит. по 27. с. 37)

Другой достаточно любопытный и распространенный вид вненаучной философии – философия человеческой жизни. Я часто называю ее экзистенциальной философией, используя название одного из современных течений этой философии (экзистенция – бытие-человека-в-мире). Впервые этот вид философии явно оформился в учении Сократа. Сократ полагал, что подобно тому, как мы овладеваем различными искусствами, например, искусством игры на музыкальном инструменте или кузнечным искусством, так же мы можем овладеть и искусством жизни. Странное дело: нас обучают многим искусствам, но искусство жизни пускают на самотек и дают на откуп обыденному разуму. Начиная с Сократа, многие философы пытаются понять, что есть человек и в чем же заключается суть его жизни. Как правило, учения этих философов сильно отличаются от той философии жизни, которой пользуется повседневный человек. Но часто эта повседневная философия оказывается вульгаризированным «перепевом» той или иной «серьезной», «систематической» философии жизни.

На современного европейского человека до сих пор наибольшее влияние оказывает философия жизни, выработанная христианством. Хотя это влияние сильно потеснено за последние несколько столетий различными светскими учениями. При чтении этой книги вы столкнетесь с очень интересными вариантами этой светской, мирской философии. Чего стоят одни киники! Эти философы полагали, что жить следует сообразно законам природы, ибо только на этих законах может быть основана истинная добродетель. В итоге, они старались уподобить свою жизнь жизни животных – весьма своеобразная «собачья» философия. Киников иногда называют «античными хиппи», хотя, справедливости ради, учитывая временную последовательность, следовало бы назвать хиппи «современными киниками».

Довольно часто философия пытается использовать методы искусства. В этом случае она реализуется в качестве философии как искусства. Ярким представителем подобного вида философии является Фридрих Ницше. Он сознательно старается дистанцироваться от рационального, научного мышления и использует творческие озарения и художественные образы как адекватные средства познания мира. Ученых он считает догматиками, которые мнят, что они могут уловить жизнь в сети понятий. С таким же успехом они могли бы пытаться поймать реку посредством сетей:

«Предположив, что истина есть женщина, - как? разве мы не вправе подозревать, что все философы, поскольку они были догматиками, плохо понимали женщин? что ужасающая серьезность, неуклюжая назойливость, с которой они до сих пор относились к истине, были непригодным и непристойным средством для того, чтобы расположить к себе именно женщину. Да она и не поддалась соблазну – и всякого рода догматика стоит нынче с унылым и печальным видом. Если только она вообще еще стоит! Ибо есть насмешники, утверждающие, что она пала, что вся догматика повержена, даже более того, - что она находится при последнем издыхании». (16.Т.2. с.239)

Более того, Ницше сомневается в самом понятии «истина». Он считает, что «ложь» должна быть реабилитирована: «Признать ложь за условие, от которого зависит жизнь, - это, конечно, рискованный способ сопротивляться привычному чувству ценности вещей, и философия, отваживающаяся на это, ставит себя уже одним этим по ту сторону добра и зла». (16.Т.2. с.243)

Существует и такая разновидность философии как магическая философия. Она полагает, что магический мир является подлинной реальностью, которая скрыта иллюзиями, окружающими нас. И именно на законах магического мира эта философия основывает свои конструкции. Во времена своих духовных поисков я немного изучал эту область. Она мне не понравилась. Я предпочитаю жить в мире науки и в мире материальных вещей. Поэтому о своих наблюдениях в этой области расскажу как-нибудь в другой раз. В качестве же классического современного образца магической философии могу указать книги Карлоса Кастанеды.

§. 3. Философия как наука.

Чтобы определить предмет философии как науки, необходимо понять некоторые принципы, лежащие в основе классификации наук и в основе научного разделения труда. Лишь рассмотрев эти принципы, мы сможем определить место, занимаемое философией. Безусловно, мы рассмотрим лишь один из моментов этой классификации. Нас интересует, в первую очередь, проблема соотношения философии и других наук. Классификация наук имеет два аспекта. Условно я их назову «горизонтальный» и «вертикальный».

В первом случае, мы констатируем, что существует «локальное» разделение труда между науками – каждая частная наука изучает определенную часть реальности. Во втором случае, мы видим, что все науки подразделяются по степени охвата этой реальности, т. е. по уровню обобщения. Есть дисциплины, которые изучают очень конкретные вещи, есть же дисциплины, которые охватывают в своем познании целые «царства» реальности. Так, например, существует наука, изучающая птиц (орнитология). Она входит в качестве составной части в зоологию – науку о животных, которая в свою очередь является разделом в фундаментальной биологической науке, рассматривающей царство живого в целом. Последняя является предельным обобщением в рамках наук о живой природе. Такое предельное обобщение позволяет сосредоточиться на общих законах существования и развития живого, на том, что составляет сущность феномена «жизнь». Здесь уже нет слонов, попугаев и кузнечиков. Здесь нет лопухов и кактусов. Все они исчезают, растворяются в общих понятиях «жизнь» и «организм». Благодаря такому абстрагированию, мы получаем возможность исследовать общие законы и характеристики жизни. Например, на этом уровне мы можем сформулировать теорию эволюции живого. Очевидно, что высшие теоретические уровни науки неразрывно связаны с ее конкретными, эмпирическими областями. «Высокая», фундаментальная теория черпает из них материал, эмпирические же области руководствуются в своих поисках теорией.

То же и в других науках. Здесь также существуют дисциплины, «упирающиеся носом» в чувственно-конкретную реальность, и дисциплины, пытающиеся охватить в анализе и понимании огромные ее куски.

В результате подобных обобщений современная наука имеет дело с тремя «царствами» реальности – неживое (вещество и энергия), живое (системы, имеющие в своей основе белок или молекулы ДНК), социальное (деятельность).

Но возможно ли дальнейшее обобщение? Есть ли нечто общее между неживым, живым и социальным? Или, иначе говоря, существует ли нечто общее между галактикой, кузнечиком и симфонией Моцарта? Такая общность есть. Все это существует, все это – различные формы бытия. При всей кажущейся банальности подобного обобщения, оно весьма значимо. Поднимаясь на этот уровень предельного обобщения и попадая тем самым в область философии в лице основного ее раздела – онтологии (наука о бытии, о сущем), наука получает возможность взглянуть на мир, на все существующее единым взглядом и поставить вопрос о его сущности. «Растворив» всю конкретику в общем понятии «бытие», или «сущее», мы можем теперь исследовать это сущее.

Если отдельные частные науки дают нам картину отдельных кусков реальности, то теперь мы можем попытаться собрать из этих кусков целостную картину реальности как таковой. Образно говоря, частные науки производят отдельные элементы мозаики, онтология же пытается собрать эти паззлы в единое целое.

На этом уровне познания у нас появляется возможность говорить о таких фундаментальных характеристиках сущего, как: пространство, время, движение, сущность и явление, причина и следствие, закон и т. д. Онтология исследует эти категории (наиболее общие понятия, выражающие основные характеристики бытия), опираясь на данные частных наук. Но, при этом, она пытается возвыситься над этими науками, исследуя причину, закон, пространство, время, движение и т.д. как всеобщие принципы, проявляющиеся во всех сферах реальности.

Предельное обобщение всего существующего, выраженное в категории «бытие», с необходимостью предполагает такую категорию как «субстанция». Категория «субстанция» используется для обозначения внутреннего единства всего многообразия явлений мира.

Наиболее близкая к научному мировоззрению философская позиция – материализм – рассматривает в качестве субстанции материю. С этой точки зрения, все, что существует, есть либо сама материя, либо ее свойства, либо ее проявления и формы существования, а сознание оказывается лишь свойством материи.

Понятие «материя» позволяет нам систематизировать наши знания о сущем и свести его к единому началу («материалистический монизм»).

Но существуют и иные онтологические концепции. Наиболее древняя и наиболее почтенная из них – идеализм. Эта концепция предполагает, что в основе всего сущего лежит некая идеальная сущность. Материя же есть лишь производная от этой сущности. С этой концепцией вы хорошо знакомы через монотеистические религии. Это классические формы идеализма. Так, например, в христианстве Бог сверхматериален и является творцом материального мира.

Выше я употребил по отношению к материализму выражение: «наиболее близкая к научному мировоззрению философская позиция». Это действительно так. Материализм в философии постоянно провоцируется успехами науки, постоянно подтверждается ими, и он стремится сделать всеобщий и окончательный вывод на основе этих успехов. В этом отношении, идеализм скорее противоречит науке, нежели согласуется с ней.

Но у меня не хватит смелости и глупости, чтобы заявить, что материализм является научной философской концепцией, а идеализм – лженаучной. Подобные заявления вы услышите лишь из уст догматиков и фанатиков той или иной философской концепции. Я считаю себя ученым и поэтому являюсь материалистом. Но я признаю, что основной недостаток философских концепций заключается в их расплывчатости, в их недостаточной строгости. Дистанция между эмпирическим уровнем науки, ее богатейшей коллекцией фактов, с одной стороны, и философскими конструкциями, с другой, столь велика, что на этом пути почти невозможно не впасть в заблуждения. Эмпирически, опытным путем философские положения не могут быть проверены. Научная онтология – это теория, базирующаяся на теориях частных наук. Это «теория в квадрате». Именно поэтому разумно быть предельно осторожным в утверждении истинности той или иной онтологической концепции.

Кроме того, онтология исследует столь фундаментальные характеристики реальности, что у нас нет возможности понять, почему эти характеристики существуют. Мы лишь констатируем их существование. Познавая какую-либо вещь, мы делаем серьезные успехи в этом познании в тот момент, когда подводим ее под соответствующий род и вид. Предметы онтологии мы не можем подвести ни под что другое. Выше их нет ничего, ибо они есть результат предельного обобщения.

Фундаментальность онтологии проявляется в том, что ее положения выступают исходными основаниями для теорий более низкого уровня обобщения. Любая частно-научная теория имеет в своей основе определенные онтологические посылки. Более того, любая этическая или религиозная концепция имеет в своей основе определенную онтологию. Приведу два примера.

Ньютоновская механика в качестве одного из своих оснований имеет онтологическую посылку о субстанциональности пространства и времени. Это означает, что пространство и время обладают самостоятельным, независимым от материи статусом существования. Образно говоря, пространство и время – это «коробки», в которые помещена материя. Если материю извлечь из них, то коробки останутся. Современная же физика исходит из представления, что пространство, время и материя неразрывно связаны между собой. Очевидно, что различные онтологические основания, в итоге, порождают различные научные теории.

Пример второй, связанный с религией и этикой. Если ваша онтологическая посылка предполагает существование Бога, то такая вещь как пост и молитва приобретают глубокий смысл и чрезвычайно важное значение. Если же вы исходите из онтологической посылки, что Бога нет, то пост и молитва становятся бессмысленными и даже нелепыми занятиями. Таким образом, мы видим, что такая абстрактная вещь как онтология может чрезвычайно сильно влиять на нашу жизнь. В зависимости от принимаемой онтологии отшельник либо безумец и неудачник, либо пример для подражания и укрепления духа.

В рамках нашего курса истории философии у вас появляется уникальная возможность исследовать происхождение тех философских идей, которые скрыто, часто неосознанно, содержаться в вашей голове. И у вас появляется возможность еще раз проверить их основательность и истинность. Вот почему я часто называю (с подачи Мишеля Фуко) историю философии «археологией идей». В итоге, парадоксальным образом, нечто абстрактное и далекое от конкретной реальности – философия - может оказаться чрезвычайно важным фактором вашей жизни. Возможно, в результате изучения философии вы освободитесь от чудовищного груза вещей, поглощающих вашу жизнь, или, наоборот, обретете новые смыслы и цели. Естественно, что эта «потребительская» ценность философии реализуется не в тот момент, когда вы разворачиваете упаковку товара, то есть раскрываете книгу. Извлечение пользы из философии требует вашего интеллектуального и духовного труда. Без него, как известно, даже рыбка не извлекается из пруда.

Таким образом, мы видим, что первая и главная философская научная дисциплина – онтология получает собственный предмет лишь в том случае, если она осуществляется как предельное обобщение. Этот признак философии – предельное обобщение – будет в дальнейшем использоваться мною в качестве основания для конструирования других философских дисциплин. Важнейшая из них – гносеология, то есть теория познания.

Гносеология является результатом такого же предельного обобщения частных наук, как и онтология. Здесь схема та же, с той лишь разницей, что если онтология является предельным обобщением предметного содержания частных наук, то гносеология выступает в качестве предельного обобщения методологий частных наук. Поясню.

Каждая наука исследует свой предмет ради знания об этом предмете. История хочет знать об истории человеческих дел, физика – о физической реальности, биология – о живой природе и т.д. Это знание мы условно назовем «предметным». Именно им «питается» онтология. Но в каждой науке помимо «предметного» блока имеется и «методологический». Методология – это совокупность определенных способов, приемов и принципов познания. К сожалению, прошли те блаженные времена, когда человек смотрел на мир широко раскрытыми глазами и просто впитывал знания. Наше познание продвинулось столь далеко, что теперь необходимо использовать особые способы «испытания» реальности. Ныне приходится «вырывать» знание у реальности. Как это делать, как раз и описывает методологическая часть той или иной науки.

Гносеология обобщает эти методологии и исследует познание как таковое. Здесь уже нет способов познания исторической реальности или физической реальности. Здесь речь идет о познании вообще. И на этом уровне предельного философского гносеологического обобщения мы задаемся вопросами: что есть познание; что есть истина; что есть заблуждение; что есть факт и теория; что есть доказательство и опровержение и т.д. На этом пути иногда возникают весьма причудливые концепции. Чего стоят хотя бы феноменалисты! Они полагают, что познание – это не отражение реальности, а конструирование ее. Но если это так, то тогда мир, окружающий нас – это всего лишь набор феноменов, наших ментальных конструкций – он есть тотальная иллюзия.

Гносеологические основания также являются частью философских предпосылок той или иной частнонаучной теории. Более того, теория может быть полноценной научной теорией, только в том случае, если она хорошо осознает, рефлексивно использует свои гносеологические основания. Без знания гносеологии научная деятельность становится крайне проблематичной. Если ученый не знает, чем факт отличается от интерпретации факта, чем истина отличается от лжи, если он не чувствителен к противоречиям, если он не знает как обосновывается хорошая научная теория, то он ученым не является. К сожалению, таких примеров достаточно много, особенно в гуманитарных науках. Не знаю как за границей, но в России расплодилось такое множество ученых со степенями, которые не владеют элементарными навыками научной методологии и не знакомы с гносеологией, что, иной раз, у меня возникает соблазн демонстративно отказаться от своей ученой степени, лишь бы не быть в их компании. Не делаю этого лишь потому, что понимаю: эти «академики» заклюют меня окончательно, потрясая своими дипломами о кандидатских и докторских степенях.

Я использовал традиционный термин «гносеология» для обозначения философской дисциплины, занимающейся проблемами познания. Это хороший термин, и его можно было бы использовать и дальше, если бы не одно «но». Обозначение теории познания в рамках научной философии как «гносеологии» предполагает посылку, которая является очевидной для многих, но не для меня. Посылка эта состоит в том, что есть лишь один вид познания – научный. Если это так, то теория познания (гносеология) фактически является теорией научного познания, совпадает с ней. Но выше я уже достаточно пространно высказался относительно своих сомнений на этот счет. Мы можем думать так лишь в том случае, если наука окончательно сокрушит и развеет иные виды познания, например, религию или магию. Многие ученые полагают, что эта победа уже свершилась. Но, думаю, они мыслят догматически. Важнейшая характеристика ученого – предельная открытость и чуткость по отношению к реальности. Другая его важнейшая характеристика – сомнение. Хороший ученый никогда не будет утверждать что-либо абсолютно, ибо он знает о тысячелетней истории опровержения абсолютных истин. Он вынужден будет признать, что при развенчании религии и магии всегда остается некий неуловимый «осадок», который невозможно выбросить, не погрешив при этом против истины. Ученый убежден, что этот «осадок» в дальнейшем получит естественное научное объяснение, но пока этого не произошло, он не имеет права праздновать окончательный триумф науки.

Если мы хотим быть объективными, то мы должны признать конфликт науки и вненауки как очевиднейший факт. И в этом конфликте наука лидирует, но пока не побеждает. Следовательно, познание не может быть отождествлено с научным познанием. И если это так, то гносеология не может быть теорией только научного познания. Эту трудность разумно разрешить следующим образом. Гносеология действительно является теорией познания, и, как таковая, она исследует различные виды знания. Она пытается выяснить, как они соотносятся друг с другом. Собственно же научное познание исследует подчиненная гносеологии дисциплина – эпистемология. Эта точка зрения с каждым десятилетием находит все большее количество сторонников.

Знание гносеологических и эпистемологических посылок чрезвычайно важно. Гносеологические системы, как я говорил уже выше, несоизмеримы. В силу этого обстоятельства, полноценная полемика между представителями различных гносеологических систем невозможна. Каким образом оппоненты смогут понять друг друга и договориться, если они говорят на разных «гносеологических» языках? Именно поэтому, вступая в дискуссию, я, прежде всего, выясняю гносеологические и эпистомологические основания оппонента, и сообщаю о своих основаниях. Если мы находимся в рамках одной системы – например, науки – то полемика имеет смысл, поскольку она чревата обнаружением истины. Если же я, например, исхожу из научной гносеологии, а мой оппонент - из религиозной, то наша дискуссия имеет смысл, лишь в качестве разминки интеллектуальных мускулов. Но даже если ваш оппонент заявляет, что он работает в той же гносеологической системе, что и вы, все равно не следует расслабляться. В конце концов, ваш оппонент (или, не дай Бог, вы!) может сознательно или бессознательно «сжульничать» и подсунуть вам в процессе дискуссии не те методологические принципы, о которых он заявил вначале.

Кроме того, представление о методологии могут различаться у разных людей. Так, например, в рамках научной эпистемологии с некоторых пор распространилось учение о необходимости включения в научное познание различных человеческих ценностей – политических, этических и др. Представители этой теории считают себя учеными и громогласно заявляют об этом. Я же считаю эту теорию лженаучной, а ее представителей - учеными, по собственной воле изгоняющими самих себя из науки. Но люди эти многочисленны и имеют почтенный научный статус, и мое мнение не беспокоит их – еще неизвестно кто из нас представляет в действительности науку. Очевидно, что дискуссия здесь проблематична. Официально мы находимся в рамках одной гносеологической системы, но наши эпистемологические посылки таковы, что результат оказывается таким же, как если бы мы занимали различные гносеологические позиции.

Каждая гносеологическая система имеет свой язык и набор своих собственных принципов. Именно поэтому важнейший пункт знания – это интерпретация (истолкование, объяснение). Один и тот же феномен в различных гносеологических системах может иметь различную интерпретацию. То, что ученому может представляться в качестве проявления естественного механизма, верующему или магу может представляться в качестве очевидной явленности потустороннего. Я полагаю, что хороший философ должен знать логику и язык различных гносеологических систем (необязательно в совершенстве) с тем, чтобы лучше понимать своих оппонентов и лучше осознавать возможную неоднозначность собственных интерпретаций. Кроме того, это способствует широте и гибкости интеллекта. Человек, который умеет пользоваться несколькими инструментами, представляется мне более совершенным, чем тот, кто умеет пользоваться лишь одним. Я стараюсь соответствовать этому образцу и часто на лекции, отвечая на вопрос какого-либо студента, предлагаю ему различные интерпретации того или иного феномена, предоставляя возможность выбрать ту, которая представляется ему наиболее адекватной. Главное, не смешивать эти интерпретации, ибо в итоге получится бессмысленная эклектика. Разумно придерживаться одной гносеологической системы, но неразумно воображать, что она является единственной и исключительной.

Кстати, подобный диалогизм – способность признать возможность и определенную оправданность всех устоявшихся подходов – часто обескураживает моих студентов. Они привыкли к «однолинейности» людей, вещающих с преподавательской кафедры. Студенты знают, что я привержен науке, материализму и атеизму. И видя, как я с жаром отстаиваю, например, религиозные позиции, они приходят в изумление. Делаю же я это в том случае, если вижу, что кто-то предлагает слишком «дубовые» аргументы против религии. Моя задача не опрокинуть во чтобы то ни стало чуждые мне позиции, а найти реальные основания для принятия одного и отвержения другого. Если вы сокрушаете не реального противника, а пародию на него, сконструированную вами же, то усилия ваши тщетны и достойны осмеяния, а ваша позиция оказывается не плодом зрелого размышления, но следствием внушения со стороны.

Кроме того, я стараюсь быть в своих лекциях аутентичным и излагать христианство как христианин, а ницшеанство как ницшеанец. Мне приятно, когда верующие студенты подходят ко мне и благодарят за точное изложение христианских положений.

В итоге, возникает забавная ситуация, когда у верующих возникает стойкое убеждение, что я глубоко и правильно понимаю суть веры. Но если это так, то тогда - решают они – я являюсь умным человеком. Если же я – умный человек, то почему тогда я – атеист? Как может такой умный человек быть атеистом?!

Я же отшучиваюсь: потому и атеист, что умный человек!

Таким образом, исследуя логику классификации наук, мы получили две основные дисциплины философии как науки – онтологию и гносеологию. И на этом основании уже можно предложить более полное определение философии как науки. Философия есть наука о сущем (о бытии) и о способах его познания. Это определение базируется на логике классификации наук и подразумевает две основные философские дисциплины. Но проблема в том, что традиционно в структуру философского знания включают и другие дисциплины: философия природы, социальная философия, логика, философская антропология, этика, эстетика, история философии и т. д. и т. п. Такова традиция. Но эта традиция представляется мне устаревшей и, самое главное, эклектичной. Эта традиция делает вид, что гносеологический статус философии за две с половиной тысячи лет ее существования совершенно не изменился, и что существует и существовала всегда некая одна единая философия. Часть вышеперечисленных дисциплин вполне может входить в состав религиозной философии. Но им не место в рамках философии как науки, поскольку они не являются предельным обобщением.

Впрочем, философию природы, социальную философию, логику и историю философии можно «спасти».

Философия природы пытается исследовать, как фундаментальные категории онтологии - пространство, время, движение, причина, следствие и т.д. – проявляются в естественных науках. Философия природы конкретизирует суждения онтологии по отношению к природе. Эта дисциплина может быть названа философской в той мере, в какой она оказывается вспомогательной дисциплиной онтологии. Философия природы работает на стыке онтологии и естествознания и является мостиком между ними.

То же и в отношении социальной философии. Ее можно признать в качестве философской дисциплины только в том случае, если рассматривать ее как вспомогательную дисциплину онтологии. В этом отношении, она конкретизирует основные положения онтологии в социальных науках, создавая общие философские основания для социального познания. Кроме того, социальная философия исследует эпистемологические основания социальной теории.

Логика – наука о рациональном, «правильном» мышлении. Исследует формы мышления, такие как: понятие, определение, суждение, умозаключение, вывод, доказательство, опровержение, аргументация и т.д. Весьма полезная дисциплина. Странно, что с некоторых пор ее перестали преподавать в наших школах и в большинстве наших ВУЗов. Высшее учебное заведение готовит ученых и высокообразованных специалистов. Судя по всему, эти люди не нуждаются в умении правильно, рационально мыслить.

Логика может быть отнесена в качестве вспомогательной дисциплины к эпистемологии и гносеологии. И в этом случае она вполне может быть названа философской дисциплиной.

История философии исследует, извините за тавтологию, историю философии, то есть, те философские учения и концепции, которые были созданы за последние несколько тысяч лет. Содержание этой дисциплины непрерывно расширяется, поскольку с течением времени все философские идеи рано или поздно попадают в этот «чулан». Это, безусловно, философская дисциплина. Она имеет прикладной характер для философии как науки. Весьма интересная и полезная наука. Повседневный человек скован своими идеями, ценностями и правилами, как черепаха панцирем. Изучение истории философии позволяет релятивизировать⁹⁹ и обогатить содержимое нашего сознания, если, конечно, вы не вздумаете воспринимать современную культуру и самого себя в качестве эталонов истинности и добродетели. Если вы совершите эту ошибку, а ее совершают часто даже ученые, вы неизбежно будете воспринимать идеи прошлого как недоразвитые формы культуры, которые в лучшем случае являются лишь ступенями к современному великолепию.

Этика – наука о нравственном поведении, наука о морали. Традиционно этика входит в состав философии в качестве важнейшей ее части. Но в Античности и в Средние века под этикой фактически подразумевалась философия человеческой жизни. Очевидно, что как таковая, она не может быть разделом научной философии. Начиная с Нового времени, философы пытаются спасти этику посредством попыток научно, рационально и эмпирически доказать, что нечто является добром, а нечто злом. И так же научно они пытаются доказать, что дОлжно быть нравственным и не дОлжно быть аморальным. В случае успеха они получили бы возможность определить истинный путь в жизни, по которому должен идти человек.

Тщетные усилия! Наука занимается тем, что «есть». Мораль говорит о том, что «должно» быть. От «есть» невозможно рационально перейти к «должно». Долженствованиями наука не занимается. Это хорошо видно уже на примере самих этих «научных этиков». Они демонстрируют ловкую подмену научной мотивации мотивацией моральной, политической, религиозной, педагогической, бытовой и т.д. Наука преследует истину. Она не занимается исправлением человечества. Это дело других духовных образований.

В основе попыток научно обосновать добро и зло всегда лежит произвол, который вольно или невольно допускают обосновывающие, оправдывая себя высшим благом. Когда я был студентом философского факультета, лекции по этике читал профессор, убежденный в возможности научного обоснования морали. Он предлагал различать «мораль» - свод правил общества, - и «квазимораль» - свод правил преступных сообществ. Несмотря на все его пояснения, я не смог уловить между первым и вторым принципиальную разницу (надеюсь, не вследствие собственной глупости). Мораль имеет групповой характер. Неужели мы назовем истинной моралью ту, которую исповедует доминирующая (численно или социально) группа людей?! Можно вспомнить нравы дворянства XVI – XVII вв. Если вы читали роман «Три мушкетера», то можете вспомнить, как один из мушкетеров с хохотом рассказывает друзьям о том, как он ловко похищал бутылки вина из погреба таверны. Друзья восхищаются его изобретательностью, и никому из них не приходит в голову, что это дурно. Хотя все они – официально христиане. Но Дюма писал свой роман в XIX веке. Это век тотальной цензуры и самоцензуры. Дюма намеренно не упомянул из стыдливости о множестве подробностей поведения дворянства XVI – XVII вв. Дворянин того времени не считал предосудительным пытать, убить или ограбить какого-нибудь простолюдина, даже если этот простолюдин - богатый купец. Ему ничто не мешало изнасиловать дочь или жену этого простолюдина. В мирное время его сдерживал закон, но в военное время он становился свободным. Король Франции Генрих IV в юности и молодости, когда он лишь боролся за королевский трон, неоднократно принимал участие в групповом изнасиловании малолетних девочек. Никто из современников никогда не ставил ему это в вину. Может быть, лишь священник на исповеди? Но, подозреваю, что Генриху просто не приходило в голову упомянуть этот «грех» на исповеди. Если бы дворянин проделал бы все то же самое по отношению к другому дворянину, то навсегда потерял бы свою честь. Но простолюдин не является человеком, и кодекс чести и морали людей не распространяется на него. Интересно, чем этот тип морали отличается от морали преступного сообщества? Думаю, что ничем. По отношению к «своим» соблюдается определенный моральный кодекс, по отношению к «чужим» - большая или меньшая свобода от этого кодекса. Тот факт, что сегодня «просвещенная» часть человечества распространяет свой кодекс морали на все живое, еще не доказывает истинность этой морали и обоснованность этих претензий, как бы нам этого не хотелось.

Я привел лишь один яркий пример этого противоречия. Но готов продемонстрировать действие того же принципа на других примерах, в том числе, взятых из современности. Таким образом, этика как дисциплина, научно доказывающая истинность моральных норм, является, по моему мнению, псевдонаукой и не может быть частью философии как науки. Но этика является наукой в той мере, в какой она научно исследует различные формы морали прошлого и современности. Она лишь описывает и изучает их, не прибегая к оценкам. Но и в этом случае этика не может быть частью научной философии. Как я показал выше, научная философия возможна в качестве самостоятельной, полноправной дисциплины лишь в том случае, если она является предельным обобщением. Очевидно, что этика не может претендовать на этот уровень обобщения, поскольку занимается достаточно частным феноменом – моральной сферой общества.

То же справедливо и в отношении эстетики. Честно говоря, я даже не решаюсь привести определение этой дисциплины – эстетики все еще яростно спорят о нем. В нескольких словарях я обнаружил, что авторы благоразумно и ловко обходят необходимость дать это определение. Но это не мешает эстетике быть наукой. Пользуясь тем обстоятельством, что я обучался на кафедре социальной философии, а с эстетикой знаком в результате полугодового курса лекций, то есть, пользуясь своим абсолютным невежеством в этой области, я все же предложу вам определение. Естественно, оно будет оспорено многими эстетиками. Эстетика – это наука о прекрасном и безобразном как его противоположности. Соответственно, она изучает сущность, формы, «механизмы», условия, обстоятельства и т. д. прекрасного и безобразного.

Так же как и в случае с этикой, эстетика не может быть научной дисциплиной, если она собирается научно доказать, что существует некий объективный закон красоты. В лучшем случае, она может исследовать некоторые предпочтения людей в этой области, обусловленные биологической и социальной природой человека. Хотя и здесь, подозреваю, ее поджидает неудача. Слишком различны представления о прекрасном и безобразном разных обществ и культур.

§. 4. Функции философии.

Теперь нам необходимо рассмотреть функции философии. На этот счет существует много точек зрения. Одна из крайностей здесь – утверждение, что философия совершенно бесполезна для науки. Это обвинение основывается на сравнении строгости знания естественных наук и неопределенности знания философского. Обвинители философии указывают на неопределенность и расплывчатость философских концепций, на их умозрительный характер, на невозможность строгого доказательства такого рода суждений. В этих обвинениях много справедливого. Действительно, зазор между фактическим материалом, поставляемым частными науками, с одной стороны, и абстрактными философскими суждениями, с другой стороны, столь велик, что в итоге трудно привести в прямое соответствие фактам философские суждения. Чем длиннее путь от фактов к теоретической интерпретации этих фактов, тем легче на этом пути стать жертвой ошибки, заблуждения или субъективного произвола. Все так. Но эта реальная проблема – еще не повод для устранения философии. Просто, философия в своем развертывании должна учитывать это обстоятельство.

Философия действительно выполняет весьма важные функции. И устранение ее с поля науки с неизбежностью создаст ту нелепую ситуацию, когда частным наукам придется заниматься ее работой – а они не приспособлены к этому. Более того, если они возьмутся за это дело, то они с неизбежностью сами превратятся в умозрительную и расплывчатую философию. В итоге, вместо легальной «хорошей» философии мы получим философию «плохую» и нелегальную. «Нелегальность» здесь дурна тем, что, существуя «незаконно», такая философия не сможет продуманно и рефлексивно шлифовать свои методы и свои результаты.

Различные авторы приводят различное количество функций философии. Я не буду заниматься буквоедством и укажу лишь три основные функции философии как науки.

Функция создания категориального (понятийного) аппарата науки. В своей деятельности ученые используют множество общенаучных понятий (категорий). Например, такие понятия как: пространство, время, движение, свойство, качество, явление, сущность, целое, часть, система и т.д. Но каждая наука задает этим категориям свой смысл, определяемый спецификой своего предмета. Лишь философия в лице онтологии способна исследовать их как общенаучные понятия, как категории – наиболее общие характеристики бытия. Частные же науки используют эти разработки и опираются на них.

Методологическая функция. Отчасти она близка первой функции философии. Философия в лице гносеологии и эпистемологии исследует общие проблемы, характеристики и категории познания. Ученые в своей работе используют такие понятия как истина, заблуждение, доказательство, опровержение, теория, эмпирическая база, интерпретация и т.д. Очевидно, что ни одна частная наука не исследует эти категории специально. Физика исследует физическую реальность; биология – живую природу; история – историю и т.д. Ни одна из частных наук не исследует вопрос, что есть истина, или, что есть теория. Они заимствуют эти понятия у философской теории познания.

Более того, гносеология и эпистемология исследуют сущность познания, его проблемы и «ловушки». В науке часто результаты сильно зависят от того или иного представления о характере научного познания. Частнонаучные исследования довольно часто попадают в эти эпистемологические «ловушки». Соответствующие исследования позволяют их избежать.

В качестве примера укажу на то обстоятельство, что добрая доля нынешних суждений социальных наук может быть эпистемологически дисквалифицирована и удалена. Философы Нового времени убедительно продемонстрировали, что характер наших суждений определяется не только предметом нашего исследования, но и структурами, имеющимися внутри познающего субъекта. Подлинно объективное знание может возникнуть лишь при изучении, учете и нейтрализации искажающего влияния этих структур. Это направление в эпистемологии получило блестящее развитие в XX столетии. Но, к сожалению, многие социальные теоретики не знакомы с ним. Тем хуже для них.

Например, множество российских социальных теоретиков объясняют перипетии исторической судьбы России враждебностью внешнего мира. Многие из них склоняются даже к «теории заговоров». Эти люди оказываются подобны представителям одного известного, малого, но очень талантливого народа – «что видят, то и поют». Им и в голову не приходит для начала исследовать содержимое собственного сознания на предмет предрассудков и установок, внушенных общей культурной и политической ситуацией. А такое исследование оказалось бы весьма полезным. Поводом к такому исследованию может оказаться утверждение Ивана Грозного, сделанное им в переписке с Андреем Курбским: «Что бы плохое ни случилось с нами – все это из-за германцев». В итоге мы видим, что из столетия в столетие эта формула воспроизводится вновь и вновь с той лишь разницей, что всякий раз в нее вставляются различные «вредители» - французы, англичане, американцы.

Незадачливый теоретик воскликнет: «Все верно! Из столетия в столетие недоброжелатели нам гадят, поскольку завидуют нам и зарятся на наше добро». Еще более незадачливый теоретик (как правило, укрепленный научными степенями) объяснит эту агрессивность тем, что мы хорошие, а они плохие; а, как известно, плохие люди не любят хороших. Но для более умудренного, в том числе и философией, теоретика это утверждение Ивана Грозного - прекрасный повод для того, чтобы исследовать следующую проблему: убежденность в роковой роли зарубежья в истории России – это хорошо обоснованный фактами теоретический вывод, или бессознательное озвучивание социальной программы, существующей столетиями? Очевидно, что второй путь в этой дилемме предлагает сложнейшие и весьма болезненные для национального самосознания исследования в области российской ментальности, в то время, как первый путь есть путь бесконечного пережевывания «истин» и формул, которые в классическом виде прекрасно являет сознание простого человека, обитающего на коммунальной кухне.

Надеюсь, этим примером я смог продемонстрировать важность и ценность гносеологии и эпистемологии. Методология, разрабатываемая этими дисциплинами, позволяет снять множество простых проблем в науке¹⁰⁰ (а, значит, сэкономить массу времени и сил ученого) и обнаружить множество очень сложных проблем.

Мировоззренческая функция. Философия как наука пытается создать общую картину мироздания. Такая картина позволила бы нам лучше ориентироваться в мире и более точно определить место и роль той или иной частной науки, того или иного явления, того или иного человеческого дела. Таким образом, философия неизбежно создает различные модели мировоззрений. Мировоззрения пытаются сформировать и другие сферы культуры – например, религия. Но занимаясь этим, они не могут обойтись без философии и всякий раз прибегают к ее помощи.

Мировоззрение – очень важная вещь. Оно определяет нашу судьбу. А судьба – это вещь, которую трудно назвать абстрактной и маловажной, поскольку каждый предельно вовлечен в нее. В этом отношении, такая отдаленная от жизни большинства людей вещь как философия, оказывается чрезвычайно важной для этого большинства. Просто большинство не знает и не замечает этого влияния, поскольку оно осуществляется опосредованно.

Если человек не замечает что-то, то это еще не означает, что это «что-то» является пустяком. Люди средневековой Европы не замечали благотворности личной и общественной гигиены. Они не мылись десятилетиями и опорожняли содержимое ночных ваз на улицу, прямо под окна своих домов. Современный же человек тратит достаточно много времени на личную гигиену. По времени она занимает не меньше пяти-десяти процентов нашего времени. Современный человек достиг того уровня цивилизованности, когда он понимает важность этих усилий. Интеллектуальная, духовная, психологическая «гигиена» не менее важна. Но современный человек все еще достаточно дик и невежественен, чтобы понять это. В итоге, интеллектуально и психологически он так же «грязен», как грязен телесно человек Средневековья.

Причем, чем интеллектуально сложнее организован человек, тем более он нуждается в интеллектуальной и психологической «гигиене». За непонимание или за незнание этого многие творческие люди расплачиваются алкоголизмом, наркоманией, депрессиями, самоубийствами.

Несколько утрируя, механизм влияния философии на жизнь обыкновенного человека можно описать следующим образом.

Сначала философ, уединившись в стенах своего кабинета, творит определенную картину мира. В печатном виде она становится доступной небольшому кругу высоколобых интеллектуалов. Если картина мира оказывается востребована, то интеллектуалы доносят ее до более широкого круга посредством интеллектуальных текстов или посредством интеллектуальных произведений искусства. Если более широкий круг принимает эту картину мира, то она реализуется в произведениях массового искусства и текстах масс-медиа. Затем эта картина мира становится совокупностью расхожих истин и очевидных суждений. Апофеозом же принятия определенной философии является тот момент, когда учителя и родители с важным видом сообщают эти сокровенные и, вместе с тем, очевидные истины ученикам и детям. Причем делают они это с таким пафосом и апломбом, как если бы эти истины были начертаны огненными буквами на небе, и лишь слепой не способен заметить их.

Функция рефлексии культуры. Эта функция присуща всем видам философии. Да и не только философии. Этим занимается и религия, и искусство, и т.д. Но философия делает это наиболее глубоко и осмысленно (насколько это возможно). Философию часто называют «зеркалом культуры», поскольку в ней зачастую отражается квинтэссенция соответствующей культурной эпохи. Философия всегда очень точно отражает сущность процессов, осуществляющихся в культуре, но она не всегда осознает то, что отражает.

В этом отношении, весьма ярким примером может быть философия Фридриха Ницше. Основные произведения Ницше были опубликованы в 70 – 80-е годы XIX века. Сначала они породили шок. Затем шок у молодой части публики сменился бурным энтузиазмом и принятием. В конце XIX века ницшеанцы расплодились во множестве. Современников это крайне изумляло, поскольку дух ницшеанства находился в непримиримом противоречии с духом господствовавшей тогда культуры. Европа XIX века напоминала хорошо ухоженный и окультуренный садик. Двадцать пять лет революционных и наполеоновских войн отбили у европейцев охоту к всеобщей войне. Развитие капитализма, породившее технологический и научный взрыв, представляло будущее в весьма радужном свете. Общей верой являлась вера в прогресс. Романы Жюля Верна являются прекрасным образцом тех иллюзий, которые лелеяли разум европейцев того времени. В этих романах мы видим мир Европы бодро марширующим по пути прогресса науки, техники и нравственности. Если здесь и появляются злодеи, то их фигуры оказываются плоскими и почти нереальными – еще одно усилие цивилизации, и эта тень зла исчезнет навсегда.

XIX век – это время ренессанса религии. Впервые грамотность распространяется среди широких масс так, что теперь люди могут узнать о Слове Божьем не из уст полуграмотного священника, а непосредственно прочитав Святое Писание. Кроме того, все то же распространение образования способствует развитию рефлексивных навыков людей. Эти навыки позволяют им более точно, более последовательно сопоставлять Закон Божий со своей жизнью и пытаться преобразовывать ее в соответствии с этим законом.¹⁰¹ В итоге, европейское общество XIX века твердо и сознательно верит в Бога и старается всеми силами являть пример хорошего христианства. XIX век – век благотворительности и филантропических обществ.

Европеец XIX века разумен, организован, порядочен и сдержан. Корсеты носят как мужчины, так и женщины. Их духовная жизнь также схвачена корсетом разумности, порядочности и сдержанности. Даже сексуальность не возмущает упорядоченный мир европейца. Сексуальность подавлена и изгнана. Правда, она при этом никуда не делась – теневая, неофициальная, тайная и порочная сторона жизни в XIX веке имеет чудовищные размеры. Но эту сторону жизни стараются не замечать, хотя почти все в ней участвуют.

И вот посреди этого царства прогресса, разумности и христианского морализма вдруг появляется философ Ницше, который демонстративно и громогласно отрицает господствующие ценности. Если господствующая культура воспевает разум, то Ницше смеется над ним и отдает пальму первенства порыву, страсти, инстинкту. Если культура требует любить ближнего, то Ницше требует подавить ближнего, ибо выживают сильнейшие, и это хорошо! Если господствующая культура грезит о цивилизованном человеке, то Ницше воспевает приход человека-зверя, господство «белокурой бестии». На фоне XIX века Ницше смотрится очень странно – маргинал и сумасшедший. Но сегодня, оглядываясь на прошлое, мы видим, что Ницше одним из первых почувствовал те «тектонические» подвижки культуры, которые в XX веке обернулись полной катастрофой цивилизации XIX века. Цивилизованный и хорошо ухоженный садик Европы оказался разрушен в XX веке мировыми войнами, тоталитарными революциями, геноцидом и террором.

Таким образом, философия является прекрасным «зеркалом культуры». Зачастую, философы первыми чувствуют или видят те тенденции культуры, которые оказываются скрыты для большинства современников.

§. 5. Личность философа.

По общему мнению, философы – люди крайне странные. Как правило, их не считают сумасшедшими в прямом смысле слова, но относятся к ним как к людям, которые не далеко отстоят от сумасшествия или, хотя бы, крайнего чудачества. Подобное мнение во многом справедливо. Странности личности философа проистекают из специфики его профессии. И, естественно, что эту профессию избирают люди необычные.

Но не всякий философ является необычным человеком. Следует различать философов и философов.

В наш век модно быть оригинальным и уникальным. Сомнения в уникальности человека, утверждения о его типичности воспринимаются этим человеком почти как оскорбление. Боязнь оказаться или показаться посредственностью – вернейший, но не единственный признак таковой. Но, к сожалению (я же убежден - к счастью), большинство людей типичны. Уникальность и оригинальность - слишком тяжелое бремя, чтобы его нести. К счастью, большинство тех, кто претендует на оригинальность, таковыми не являются, и потому не ведают, сколь тяжел этот груз.

Истинно оригинальный человек испытывает на себе мощнейшее давление окружающих, которые отторгают чуждое и необычное и в различных формах порицают его. Проблемы начинаются, как правило, уже в детстве, когда учителя всячески репрессируют нестандартное мнение и нестандартное поведение. Любое суждение, выпадающее из учебного канона, воспринимается большинством учителей, как восстание против абсолютов культуры и как покушение на их статус священнослужителей при идолах (фетишах) культурных ценностей. Заметьте, при этом учителя искренне и непрестанно декларируют ценность и необходимость личностного, уникального поведения. В этом отношении, они полностью воспроизводят двойной стандарт нашей культуры. Общество в лице этой культуры призывает быть индивидуальным, уникальным, принципиальным, творческим и т.д., но, при этом, в своей реальной, повседневной практике подавляет все, что хоть как-нибудь возвышается над конформистским поведением.

Именно поэтому большинство людей типичны и являют конформистское поведение. И это очень хорошо, поскольку общество, как социальный порядок, должно быть стабильным. Эта стабильность и зиждется на типичном, массовом, консервативном человеке. Образно говоря, эти люди подобны чугунным чушкам, составляющим балласт корабля. Сами по себе эти «чушки» бессмысленны, а, иной раз, и вредны – именно они и есть масса «агрессивно-послушного большинства», топчущего все оригинальное и живое – но без них корабль общества перевернулся бы и погиб.

Просто удивительно, с каким спокойствием и пренебрежением современники зачастую относятся к выдающимся умам. Например, иной раз я спрашиваю своих студентов – знают ли они, кто такой Иоганн Адольф Шейбе. И хотя мои студенты – будущие профессиональные музыканты, они не могут дать ответ. «Печально, печально! – горько сетую я, - а между тем Иоганн Адольф Шейбе еще при жизни Иоганна Себастьяна Баха убедительно доказал, что тот лишен ряда способностей, позволяющих стать гениальным композитором». В частности Шейбе пишет: «Хотя господин придворный композитор – исключительный мастер игры на клавире и органе, в деле сочинения музыкальных пьес у него есть немалые изъяны. Сей великий муж не тщился толком разобраться в науках, потребных всякому ученому композитору. Как может быть совершенно безупречным в своих музыкальных работах тот, кто мудростию людской не приобрел способность исследовать и познавать силы природы и разума?» (32,с.66)

Потомки же, признав величие гения и «канонизировав» его, используют эти «мощи» для удушения современных им творцов. Именно это и произошло с И. С. Бахом. Сегодня он – любимая точка отсчета всякого консерватора и ретрограда в музыке. Одна моя знакомая непрестанно напоминала, что Баха следует слушать коленопреклоненным. А между тем, при жизни Баха его музыка зачастую воспринималась современниками как несерьезная: «В часовне одного благородного господина собралось много высокопоставленных министров и благородных дам, которые с большим воодушевлением пели по молитвеннику первый псалом «Страстей». Но когда началась эта театральная музыка, все были повергнуты в величайшее изумление, переглянулись и сказали: «Что это может быть?» Одна пожилая благородная вдова сказала так: «Боже упаси нас, дети мои! Мы как будто пришли в комическую оперу!»». (32,с. 33)

В наше время занятия философией являются такой же профессией, как и все остальные. Философские факультеты оканчивает достаточно много людей. Большинство из них – «философы по диплому». Философами в подлинном смысле слова они не являются, чтобы они сами на этот счет не думали. По моему наблюдению, на весь философский факультет приходится, в лучшем случае, лишь пара настоящих философов. Но это не значит, что эти философы первого, второго, или даже третьего эшелона. Поистине великие философские умы – явление достаточно редкое.

Один из признаков настоящего философа – жизнь в философии. Такой человек поглощен философией. Он часто и с удовольствием философствует, и это философствование составляет сердцевину его личности. Но этот признак не является стопроцентным показателем. Многие философы всю жизнь кормятся чужими философиями, не создавая своей собственной. Естественно, эти люди являются философами лишь частично.

Другой, более важный признак, - создание собственной философии. Эта философия необязательно должна быть сверхуникальной, но она должна быть оригинальной. Оригинальность философии выражается в ее способности выйти за пределы культурного горизонта большинства. Такой выход является главной функцией философии.¹⁰² Философия как бы прокладывает новые пути и открывает иные культурные горизонты. Общество необязательно затем двинется в этом направлении. Множество философов предлагает множество путей и направлений, но общество избирает лишь один путь. Остальные оказываются запасными и могут быть востребованы после. Либо же они никогда не будут востребованы обществом. Большинство философов, которых мы признаем великими стали таковыми только потому, что общество признало их «навигацию» приемлемой и ценной. Таким образом, их величие зависит, в том числе, и от случая, ибо социальная эволюция зависит от очень многих факторов, в том числе и случайных.

Поскольку философ открывает новые культурные горизонты, постольку он оказывается для большинства членов общества весьма раздражающим и пугающим персонажем. Его обвиняют в безнравственности, злонамеренности, неприличности, в безумии. Большинство людей игнорирует философа, и оно с большим удовольствием линчевало бы его. В наибольшей степени это справедливо по отношению к тем философам, которые не только стремятся создать оригинальную философию, но и пытаются реализовать ее принципы в собственной жизни.

Это еще один признак, хотя и не универсальный, настоящего философа. Не все настоящие философы реализуют свою философию в собственной жизни. Но если они делают это, то они достойны всяческих похвал. Философы часто ошибаются и выдумывают всякий вздор. Это издержки профессии. Ценность философии проверяется, в том числе, и жизнью философа согласно проповедуемым им принципам. Если философ не проверил свои принципы на собственной жизни, то он не имеет право предлагать их другим людям. Поступая так, он расписывается в собственной безответственности и порождает подозрение, что он лишь экспериментатор, для которого другие люди просто подопытные мыши.

Но реализуя принципы своей философии в собственной жизни, философ неизбежно являет нестандартное поведение. Если его философия революционна, то тогда она воспринимается окружающими в штыки. Большинство способно принять лишь малую толику новизны. Подозреваю, что те философы, которых считают великими, в действительности являются таковыми лишь отчасти. То обстоятельство, что общество рано или поздно приняло их философию, указывает на то, что революционность этой философии была достаточно умеренной. Подлинно революционные умы оказываются невостребованными и гибнут в безвестности – в поисках новых культурных пространств они слишком далеко удаляются от магистрального пути.

Когда я говорю подобные вещи на лекции, то слушатели мои пребывают в приятном успокоении, ибо мой рассказ о «революционерах духа» полностью укладывается в вышеописанную культурную программу воспевания «подвига первопроходцев». Слушая мои рассуждения, студенты в этот момент находятся в контакте с теоретической частью своей личности, то есть с программами, заложенными в них в школе, при чтении книг и другим образом, и не находятся в контакте с той частью личности, которая объединяет их с «агрессивно-послушным» большинством. Но, поскольку я являюсь настоящим философом, я испытываю необходимость в периодическом подрыве интеллектуального спокойствия большинства. И не буду скрывать, что получаю изрядное удовольствие, когда подобная диверсия удается. Видя, что слушатели довольно кивают головой, слушая мои рассуждения о «революционерах духа», я привожу очень умеренный, очень локальный пример.

Что значит «освоение новых горизонтов»? Это означает возмутительные и опасные суждения, идущие вразрез с общим мнением. Я являюсь убежденным феминистом. Иными словами, я считаю, что женщина является таким же человеческим существом, как и мужчина. Это означает, что у меня нет двойных стандартов в отношении с мужчинами и женщинами.

Это заявление воспринимается моими слушателями, особенно женщинами, также весьма положительно, поскольку оно согласуется с одной из господствующих культурных программ. Но в тот момент, когда я говорю, что, как феминист, я не позволяю женщине бить меня и в случае получения от женщины пощечины отвечаю ей тем же, буря возмущения проносится над аудиторией. Опять же, особенно негодуют женщины. Они восклицают: «Женщин бить нельзя!»

Я говорю, что как феминист, как человек, воспринимающий женщину в качестве равноправного мне человеческого существа, я не могу позволить ей безнаказанно бить меня. Я воспринимаю пощечину от женщины как оскорбление. Так же как и от мужчины. Кошку я не воспринимаю в качестве равноправного себе существа и потому, не бью ее, когда она царапается. Если я не отвечу женщине на ее пощечину, это будет означать для меня, что женщина подобна кошке.

В ответ мне говорят, что женщина слабее меня и потому ее необходимо простить. «Но позвольте, - отвечаю я – если меня бьет мужчина, в два раза слабее меня, то это не означает, что я не должен защищаться. Если он знает, что слабее меня, то зачем переходит на язык силы?! Если же он перешел на этот язык, то должен понимать, что получит соответствующий ответ. То же и с женщинами. Если они слабее мужчин, то зачем переходят на тот язык, которым владеют хуже мужчин. Физическое насилие оскорбительно - я не лакей, чтобы меня бить. На физическое оскорбление я отвечаю соответствующим образом. Правда, - оговариваюсь я – как философ, я понимаю, что имею дело с детьми – большинство людей для меня по своему экзистенциальному разумению подобны детям. Как дети они часто не ведают, что творят. У них в голове сущая каша из различных идей, культурных программ и установок. Именно поэтому я делаю скидку на неразумие окружающих и, в том числе, женщин и великодушно прощаю первую пощечину, давая с соответствующе объяснение, почему в дальнейшем так делать нельзя».

Современная культура эволюционирует очень быстро. В силу этих обстоятельств в голове современного человека соседствуют культурные программы различных исторических эпох. Эти программы создают сущий хаос в голове современного человека. Часто он оказывается подобен компьютеру, в который «забили» дюжину конфликтующих программ. Современный человек непрестанно «зависает» так же, как зависает подобный компьютер. Представьте, насколько нелепо выглядела бы судебная система, если бы она состояла из программ различных эпох. Сначала следователи в фартуках пытают подозреваемого в подвале, но при пытке присутствует адвокат подозреваемого с тем, чтобы проследить соблюдение прав клиента. Затем следует судебный процесс с соблюдением всех современных юридических норм, после чего осужденного вытаскивают на площадь и под улюлюканье цивилизованной толпы молотом дробят его руки и ноги, оскопляют и отсекают ему голову. Чудовищная эклектика!

Именно такая эклектика царит в голове современного человека в его восприятии отношений мужчин и женщин. Здесь одновременно правят бал программы, восходящие к архаическим эпохам, к эпохе Нового Времени и Современности. Женщины равны мужчинам (современная культурная программа феминизма), но отвечать на их насилие нельзя и при катастрофе их спасают в первую очередь (программа Галантного века), и мужчина обязан содержать женщину и быть главой семьи (архаическая программа).

Как философ-рационалист, я стремлюсь упорядочить любую интеллектуальную систему. В философии я устраняю противоречия и иллюзии, стремясь обрести истину. В жизни я устраняю противоречия и иллюзии повседневного сознания с тем, чтобы обрести гармонию и счастье. Являясь убежденным феминистом, я отбрасываю противоречащие феминизму программы других культурных эпох. Естественно, делаю я это осторожно, с оглядкой на бессмысленное окружающее большинство, ибо помню, что эти «дети» агрессивны и только того и ждут, чтобы ближний «подставился» и дал основания для расправы над ним.

Этот пример очень локален, поскольку он демонстрирует действие философии по отношению к очень частному элементу человеческой жизни. Но уже этот пример способен вызвать негодование окружающих и поссорить их с философом. Что же говорить, если дело дойдет до более фундаментальных и всеобщих положений? Строгий суд общества ожидает в этом случае философа.

Но что стоит этот суд? Представьте, что современный человек каким-то образом попадает в Средневековье. Очень скоро он обратит на себя внимание церкви, и будет сожжен как еретик, колдун или как сам демон. Если этим человеком будет женщина, то расправа случиться еще быстрее. Судьи, палачи и толпа будут преисполнены чувством глубокого удовлетворения – они уничтожили Зло. Но что стоит их суд?

Так и с настоящим философом. Удаляясь от современников, он провоцирует их осуждение. Но они не могут судить его, ибо нелепо, когда обезьяны судят человека.

Однако, спешу отметить, что ваш покорный слуга не удалился настолько далеко в сторону истины, чтобы воспринимать современников как обезьян. Но некоторые философы уверяют, что они достигли этих высот.

Эти проблемы контакта с окружающими и обществом в целом возникают не у всех философов, но лишь у философов софистическо-сократического типа. Эти философы ориентируются на рациональное мышление, на сомнение, как отправной пункт рационального мышления, на доказательство, как средство обоснования философских и культурных положений. Философы этого типа никогда не знают, как выглядит истина, которую они ищут, ибо они ищут ее искренне.

Но эти проблемы не возникают у философов иного типа. Это философы консервативного склада, представленного такими именами как Платон или Фома Аквинский. Поскольку я являюсь философом софистическо-сократического типа (а к нему относится и большинство просветителей XVIII века), постольку философы платоновского типа являются моими антагонистами. И меня одолевает сильнейший соблазн объявить их лжефилософами. Впрочем, мои противники так и поступают по отношению ко мне и моим собратьям. Но я преодолеваю этот соблазн, и ради истины констатирую: философы платоновского типа - тоже философы. Но это философы особого рода. Их цель обосновать «истины» и ценности, исповедуемые большинством¹⁰³. Они – консерваторы и стремятся превратить прошлое в непреходящее настоящее и будущее. Они моралистичны, строги и изначально готовы допустить насилие по отношению ко всем инакомыслящим как к опасным еретикам, желающим развратить и погубить человеческий род. Их поиски всегда мнимы, поскольку они изначально знают то, что они якобы должны найти посредством философского исследования. Они изначально знают, как выглядит истина и лишь в целях пропаганды и убеждения демонстрируют ее поиски. По своей сути эти люди мало чем отличаются от жрецов и священников абсолютного культа Блага.

Но философы платоновского типа часто оказываются людьми талантливыми и их мнимые поиски все же обогащают философскую мысль. Именно поэтому было бы несправедливо отлучить их от философии. Это просто еще один тип философов.

Вообще-то видов философов много. Есть философы-ученые, есть философы-поэты, есть философы-учителя человечества, есть философы-пророки и т.д. Я не буду рассматривать каждый вид отдельно. Вы сами сможете познакомиться с ними в процессе изучения истории философии.

Добавлю лишь одно. Общее мнение, что философы – люди странные, по большому счету верно. По своей природе человек не склонен к систематическому мышлению. Мышление подавляющего большинства людей замыкается на повседневных вещах и выражается в нехитром перебирании и использовании сотни другой устоявшихся алгоритмов поведения и обработки информации. Исторически сложилось так, что социальная эволюция порождает все более сложные культурные формы. Эти формы обслуживаются соответствующими специалистами, которые вынуждены развивать не свойственные по природе человеку навыки и качества. Философия – это одна из наивысших культурных форм. Естественно, что ее служители – философы – являют крайности своей специализации. Раб, который всю жизнь в полутемном подвале вращает колесо ручной мельницы, с неизбежностью явит уродство – подслеповатые глаза и чрезмерно развитые руки. Человек, посвятивший свою жизнь систематической интеллектуальной деятельности, с неизбежностью являет «уродство» личности. Причем, в случае с рабом мы видим результат внешнего принуждения – сам раб вряд ли хотел бы жить такой жизнью. Философскую же деятельность избирают добровольно. Одно это уже свидетельствует об изначальной экзистенциальной специфике человека, ставшего философом. Философией может увлечься лишь невротик, и невроз его лишь усилится в результате этой деятельности¹⁰⁴.

Но, правда, я полагаю, что философия может быть и средством, хотя бы частичного преодоления невроза. Если философ профессионально занимается человеком и идеями, то почему бы ему «профессионально» не разработать систему идей, способствующих его собственному экзистенциальному здоровью? Это вряд ли по силам философам платоновского типа – их философия есть торжественное исповедание их невроза, призванное рационализировать этот невроз и возвести его в степень абсолютного «здоровья», обязательного для всех. Но это по силам философам софистическо-сократовского толка. Они свободны, а, значит, открыты и для здоровья.

Я убежден, что в последние сто лет совершается великая революция. Впервые за всю историю человечества у некоторых людей (их пока лишь единицы) появилась возможность овладеть собственной личностью, собственным бессознательным, собственным мировоззрением, и стать в подлинном смысле слова сознательным, разумным, осмысленным существом. Речь идет пока лишь о возможности, но не о воплощенной реальности. В свое время прогресс естественных наук и техники позволил человеку вырваться из-под гнета природы. Ныне же прогресс социальных наук и психотерапевтических техник открывает перспективу освобождения человека из-под власти социальных программ и программ личного бессознательного. До сих пор человек был лишь «бессмысленным» существом, с маниакальностью марионетки исполняющим команды социума, записанные в его мозгу. Ныне же у него появляется возможность действительно стать «человеком разумным». Но, впрочем, эта тема не предмет для данного текста.