Дух христианства

Чувства, которые испытывал Ницше по отношению к Иисусу, всегда оставались очень смешанными. Как и его суждения о христиан­стве. Он дошел до того, что стал видеть в нем не столько ложный, сколько износившийся идеал. «Это из-за нашего слишком сурового и слишком утонченного благочестия, — мог он сказать, например, — мы перестали ныне быть христианами». Это по поводу христиан на­шего времени, про нас, каковы мы в нем. Его презрение метко хлещет по нашей посредственности и нашему лицемерию. Он целит в наши сла­бости, украшенные красивыми именами. А мы взываем к мощной и ра­достной суровости «начального христианства», которое нередко ока­зывается «слащавым и расплывчатым». Можно ли возлагать всю вину только на Ницше? Мыслимо ли отстоять от его нападок все, что «носит сегодня имя христианского»? Когда он восклицает, например, обраща­ясь к нам: «Надо, чтобы они спели мне лучшие песни, чтобы я научился веровать в их Спасителя! Надо, чтобы у Его учеников были более спаси­тельные мелодии!», дерзнем ли мы высказать негодование? А пред­ставлено ли в нас, христианах, христианство «как нечто великое, из чего можно черпать радость и восторг, и что вполне поддается прочте­нию»? Неверные, которые каждый день сталкиваются с нами, видят ли они исходящее от нас сияние той радости, которая привлекала двад­цать столетий назад самые избранные языческие души? А наши серд­ца? Разве это сердца людей, воскресающих вместе с Христом? Способ­ны ли мы в середине века свидетельствовать о Блаженстве? Короче говоря, мы в силах распознать кощунство в ужасном изречении Ницше и в том контексте, который ее окружает: но не должны ли мы вместе с тем признать себя теми, кто подтолкнул Ницше к богохульству?

Такова трагичность современной обстановки. Что бы там ни было в минувшем, нам было сказано, что сегодняшнее христианство, наше христианство, — враг Жизни, ибо само оно не слишком живо. «Я вижу, — писал уже Жак Ривьер в 1907 г. в письме Полю Клоделю, — что христианство умерщвляется... Неясно, зачем над нашими городами еще возносятся шпили, которые уже для нас никакая не молитва; неизвестно, что хотят сказать эти огромные здания, которые заняты ныне вокзалами и больницами, откуда люди изгнали монахов; непо­нятно, что должны изображать эти воткнутые в могилы кресты, ими­тирующие мрамор, отвращающие напыщенностью безвкусного искус­ства». И, наверное, на эти тоскливые причитания Клодель ответил весьма удачной фразой: «Метина нимало не интересуется числом лю­дей, которых ей удалось убедить». Но если те, которые сохранили вер­ность истине, сами кажутся лишенными «добродетели» или «доблес­ти», то есть представляются, так сказать, лишенными внутренней силы, то не покажется ли оправданным отказ других? Вот, по сути дела, те же соображения касательно приговора, что и у Ницше. Опыт, подтверждаемый чуть ли не ежедневно, показывает, что значитель­ная часть наиболее суровых упреков приходит то от наших худших недругов, то от благонамеренных людей. Тональность, намерения, глу­бинные побуждения различны, но суждения, в конечном, счете те же самые. Сходство удивительное, но многозначительное. Между луч­шими из тех, кто нас подобным образом разочаровывает, есть и наибо­лее проницательные и наиболее одухотворенные, и их раздирают про­тиворечивые чувства: с одной стороны, влечет Евангелие, учение ко­торого всегда выглядит преисполненным мощи и новизны, привлекает и Церковь, в которой они чувствуют некую, более чем человеческую действительность, и единственное учреждение, способное предложить наряду с исцелением от недугов наших решение вопроса о нашем предназначении. Но в то же время они колеблются на самом пороге: их удерживает то зрелище, которое мы им предлагаем, мы, сегодняш­ние христиане той «Церкви, коей мы являемся». Эти люди приходят к тому чтобы подумать и «сказать, что то, что еще остается от еван­гельского идеала в мире, выжило и вне наших стоянок». Дело не в том, чтобы они нас так уж осуждали; скорее, они не в силах относить­ся к нам серьезно. Разве история осудила Ромулуса Августула за то, что он не смог повторить дело Цезаря или Августа? Она лишь конста­тировала то обстоятельство, что он был последним наследником Импе­рии, когда в ней уже не осталось жизненных соков... Так и мы со своей Церковью в глазах некоторых своих современников: они ощущают не­кую смесь почтения и пренебрежения по отношению к нам.

И здесь же — искушение, подстерегающее многих из нас. Пока огромная масса все тяжелеет и разбухает, кощунствуя повседневно (и с каждым днем все больше, хотя и как будто всегда заступаясь за Спасителя, но понимая Его все меньше и меньше), пока набожные круги, «назидательные» круги стремятся представить доказательства в пользу Спасителя, прибегая так часто к помощи весьма посредствен­ной культуры и сомнительной духовной жизни, это искушение прони­кает в Церковь людей зрячих, внемлющих, мыслящих. Оно подстере­гает христиан, не желающих прятать свою веру за нагромождениями заблуждений. «Да, — как бы говорят они, — все это правда. Если брать в целом, христианство наше пресновато. Несмотря на все благородные усилия вернуть ему жизнь и свежесть, оно капризно, обыденно, скле­ротично. Оно скатилось к формализму и рутине. Так мы его осуществ­ляем на деле, так мы его изначально мыслим, это религия немощная, недейственная, религия обрядов и чинопочитания, украшательств и простонародного утешения, в ней нет серьезной глубины, нет действи­тельной заинтересованности в действиях человека, иногда и искренно­сти нет. Религия вне жизни, или, точнее, это мы ее вывели за преде­лы жизни. Вот чем становится в наших руках Евангелие, вот во что превращаются те величайшие упования, которые Евангелие ставило прежде и выше мира! И можно ли расслышать, почувствовать дыха­ние того Духа, Который стал Воссоздателем всего сущего и обновите­лем лица земли? Многие из нас не исповедуют ныне католицизм по тем же самым соображениям внутреннего удобства и социального кон­формизма, из-за которых они столь отталкивающи и из-за которых как будто нет двадцати веков беспокойной новизны Благовествования, "Хо­рошей Новости"... Но что уж говорить о подобной переменчивости, если налицо такая смесь из политики и "набожности", да еще религия дол­жна искать для себя тут место? Зло есть зло, пусть ущербность "прак­тикующих" христиан и отличается от светской порочности. Самые доб­родетельные сами по себе не обязательно всегда оказываются самыми неущербными. Нетерпимость к любой критике, неспособность к каким бы то ни было преобразованиям, боязнь разума — все это разве не знамения зла? Христианство клерикалов, христианство формалистов, христианство угасающее и коснеющее... Словно бы великий, никогда не прекращающийся поток Жизни решил немного отдохнуть...»

Вот то самое место, дойдя до которого рассуждение начинает превращаться из смелого и ясного обличения в сатиру с ее неизбеж­ными передержками; здесь-то и возникает искушение. Искушение, которое некогда разоблачали пророки, предостерегающие от «косого взгляда»: здесь этот взгляд косит в сторону нового язычества, похи­щая нечто из той силы и той жизни, что увенчаны нимбом. Незаметно упреки нашему христианству превращаются в критику самого христи­анства. Заявив о том, как плохо мы следуем христианским добродете­лям, как зачастую мы их осуществляем негативным образом, т.е. фак­тически отрицаем их (а они, между прочим, составляют основу и суть христианства), переходят к нападкам на сами добродетели. Насмешки над неистинным христианством, которое «ни по природе, ни по благо­дати» не представляется чем-то значительным, завершаются присое­динением к ницшеанской сатире, нападающей на христианство под­линное, пребывающее якобы «в параличе». Во имя святой нравственно­сти, подвижничества и мученического свидетельствования, то есть по сути дела, того самого Креста, который в начале и конце всего этого, отвергается «образ Распятого». Диковинны эти созвучия между слова­ми, подступающими в часы мучительных и скорбных признаний или внезапно срывающимися с губ иных юных христиан, и карикатурами наподобие «Книги живых и мертвых». Всё это чревато отступниче­ством. И нельзя сказать, что оно в чем-то неожиданное. Ведь это лишь проявления, усиливающие то, что уже весьма распространилось в мире, пусть и в ослабленной форме.

И нельзя закрывать глаза на симптомы столь тяжкого недуга. Стремление оставаться при собственных пороках еще менее оправда­но, чем нежелание видеть возможность выздоровления. Это не более чем видимость неустрашимой веры. Верная душа — всегда душа от­крытая. Но к этому следовало бы добавить, что не менее опасно утра­тить доверие к христианству, не говоря уже о поощрении расставания с богатствами нашего христианского наследия, да еще с последующи­ми поисками замены для таковых в некоем внешнем и чуждом противо­ядии. Если мы хотим, чтобы христианство вновь стало могучим «хрис­тианством переднего края», то мы первым делом должны заботиться о том, чтобы христианство не завязло в собственной косности под по­кровом разглагольствований о сильном христианстве. В противном слу­чае, выздоровление обернется накоплением зла. Пусть попытки обрес­ти мощное христианство и не оборачиваются изменой — все-таки это реакция на немощь. Но не ясно ли, вместе с тем, что, желая остать­ся в рамках христианства, нельзя предлагать и этакое бледное подражание идеалу Властной Силы, способное, якобы, приблизить торже­ство победы? В этом случае нас ждет двойное поражение. Вместо пред­лагавшейся было переоценки христианства, получается его ослабле­ние и вырождение. Это потому, что его предлагают сделать чем-то служебным, нужным для всего прочего, призывают также отдавать христианству ту его силу, которая есть в нас, чтобы обрести вновь то, что есть в нем самом, в его чистоте и подлинности. Между тем, в конечном счете то, что нам нужно, вовсе не какое-то более мужественное, бо­лее действенное, более подвижническое или более властное христи­анство: это мы должны жить нашим христианством мужественней, действенней, сильней, героиней. Но живем, как живется. Стоило бы многое изменить, исправить, дополнить (впрочем, это не означает, что следовало бы все время только копать и перекапывать); но не стоит приспосабливаться к моде сегодняшнего дня. Надо вернуться к христианству в наших душах. Надо вернуть ему наши души.

Вопрос этот, повторяем, духовный, и разрешение его должно быть так же духовным; в той мере, в какой мы сумели утратить хрис­тианство, нам надлежит вновь обрести дух христианства. Посему нам надлежит вновь окунуться в его источники, и прежде всего в Еванге­лие. Это то, что непрестанно и неустанно предлагается нам Церко­вью, это Евангелие поддерживает нас. Только оно, будучи вечно но­вым, всегда нуждается в новом открытии себя, всегда может быть най­дено и открыто вновь. Лучшие из тех, кто нас критикуют, часто понимают это как-то лучше, чем мы. Они не упрекают Евангелие в его мнимых слабостях: они укоряют нас за то, что мы не пользуемся его властью. Да понятен ли нам урок? Господи, если мир совратился чара­ми, если наступает язычество, так это потому, что мы допустили, чтобы соль Твоего учения перестала быть соленой. Господи, сегодня, как и вчера, и всегда, несть спасения, кроме как в Тебе, и что это мы дерзаем судить Твои наставления и пересматривать их? Господи, да сохрани нас от такого заблуждения и да даруй нам, ибо такова нужда наша, не одну только покорную веру, но пылающее и твердое осозна­ние цены Твоего Евангелия!

Христианство, если сразу же перейти к его сути, есть религия Любви. «Бог есть Любовь, — говорит апостол Иоанн, — и пребываю­щий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем». Это лучшее из всего, что дает сознание нашей веры, должно было бы яснее пониматься нами. Мы, конечно, ничуть не намерены отрицать необходимости наличия условий для такой любви, нуждающейся в естественных основаниях, в частности, нужна справедливость, при отсутствии которой возможна лишь фальшивая любовь (кстати, над справедливостью теперь насме­хаются не меньше, чем над самой любовью). Мы лишь побережем себя от подделок, грубых ли, изощренных ли, которые столь многочислен­ны ныне, то есть постараемся не купиться на те рецепты, которые слишком легко заполучить. Но, в конечном счете, все — для любви. Она абсолют, которому все повинуется, по которому все судится. Итак невзирая на яростные нападки, на тысячи изощреннейших подходов и вылазок, будем искать сегодня, как вернуть ей ее первенство. Блеск и притягательность Власти владеют сердцами христиан и тем самым при­нижается или низводится до минимума оценка Любви. Против этих на­падок Дух Святой сообщает нам дар Силы! Но есть атаки более ковар­ные, и против них Он вручает нам дар Мудрости, дабы мы могли по­стичь, в чем Власть и Сила христианская! Она вовсе не противостоит Любви в качестве некоего противника ее: она возрастает и воспитуется для служения Любви.

В современном состоянии мира сего мужественное и крепкое хри­стианство должно двигаться к состоянию христианства подвижнического. Но этот эпитет — качественного порядка, он не должен служить неким определением, ибо тогда он превращается в подделку. К тому же, подоб­ное подвижничество не сводится к непрерывным разглагольствованиям о героизме и бредовым препирательствам о доблести власти — такое свидетельствует, может быть, лишь о внезапном подъеме еще одной чуждой силы и о том, наверное, что она уже начала понемногу сдавать. Подвижничество состоит прежде всего в противлении, в отважном про­тивостоянии облику мира сего и в противлении себе самому, в отверже­нии всех отвлечений и всех соблазнов, коими манит некий ложный иде­ал, дабы отстаивать, отныне и впредь, христианские ценности в их па­радоксальной непреходящести, те ценности, которые подвергаются угрозам и насмешкам. И при этом — в смиренном рвении. Ибо если хри­стианство может и должно усвоить доблесть античного язычества, то христианин, желающий пребывать в верности, не может не произнести категорического «нет» новому язычеству, утверждающемуся против Хри­ста. Нежность и доброта, участливость к малым, жалость — да, жа­лость — к тем, кто страждет, отказ от извращенных путей, защита угнетенных, просвещение тьмы, сопротивление лжи, отвага называть зло злом, любовь к справедливости, дух мира и согласия, открытое сердце, мысли о небесах — вот что значит истинное христианское подвижничество. Вся эта «мораль рабов» требует, чтобы в ней увидали нравственность свободных людей, таких людей, которых только и мож­но назвать свободными.

Христиане никогда не обещали, что некогда они умножатся в числе. (Скорее уж, обещалось противоположное) И не обещано им, что они станут очень сильными и что люди никогда не будут стре­миться к идеалам, отличным от христианского идеала. Но, как бы то ни было, христианство никогда не станет по-настоящему действен­ным, по-настоящему существующим и по-настоящему победным, если не будет действовать силой своего духа, силой милости.

1 Познай самого себя (греч.).

2 в малом великое (лат.)

3 содержит больше того, в чем содержится (лат.)

4 Ин. 2:25.

5 Ср. Ин.3:3-6.

6 Рок, Судьба (лат., греч.)

7 надменность, дерзость (греч.)

8 Потому человек и велик, потому и достоин почитания, потому и превосходит всякую тварь (лат.)

9 Человек человеку Бог (лат.)

10 Я себе бог (лат.)

11 родовое существо (нем.)

12 Познай самого себя (греч.).

13 ср. Иоан. 6:60 — «Многие из учеников Его, слыша то, говорили: какие странные слова! Кто может это слушать?»

14 В католическом богослужении отдельные моменты отмечаются звоном колокольчика.

15 Божественность в глине, словно отражение в зеркале сверкает (лат.)

16 Я Судьба, люби Судьбу (лат.)