7. Открытые проблемы

«Для меня будет желательным любое критическое суждение», — писал Маркс в предисловии к первому изданию «Капитала». Как же, в таком случае, вместо критического рассмотрения марксистских текстов как научных возникло к ним отношение, подобное религиозному? Для многих марксистов, как ни странно, тексты их учителя стали чем-то вроде аристотелевских во времена Галилея.

Как бы то ни было, во избежание заблуждений необходимо иметь в виду, что взгляд на мир и историю через призму экономических отношений, данный Марксом, был настолько глубок и необычен, что о возврате к старым категориям социальной науки не могло быть и речи. Тем печальнее сознавать, что форма, в которой они были выражены, неприемлема. Научная трактовка исторических событий предполагает пристальное внимание к экономическим факторам с целью уточнения, как, где, когда и в какой степени они дают о себе знать. Не исключена ситуация (указанная, в частности, Вебером) обратного влияния, например, религиозного фактора на экономический, а значит, для абсолютизации экономической детерминанты нет никакого основания.

132

Можно принять к сведению напоминания Энгельса (после смерти Маркса) об участии множества параэкономических составляющих в формировании «диагонали параллелограмма сил». Но даже с учетом самых эластичных формулировок возобладала именно классовая теория с обоснованием примата экономических отношений. Суть дела в том, что гипотеза о взаимодействии структурного фактора с так называемым «надстроечным» (с суперструктурой) поставила бы Марксову теорию на одни весы с веберовской и любой другой. Но именно это мало устраивало теоретиков диктатуры пролетариата.

Аналогично дело обстоит и с диалектической теорией. Диалектика, будучи философской интерпретацией истории, в отличие от научной теории содержит в себе момент обмирщенной христианской веры в Провидение. Кроме того, нельзя не заметить, что так называемое диалектическое противоречие не заменяет и не подменяет логического противоречия. Контраст интересов в виде диалектического противоречия может и должен быть описан и объяснен в терминах логики, один из законов которой запрещает одновременно утверждать и отрицать нечто в одном и том же смысле.

Что касается определения «религия есть опиум народа», то уже по форме — это суждение представителя одной религии о другой. Марксизм нередко смешивает исторически данную форму церковной организации с религией как таковой. Это обстоятельство хорошо понимал Тольятти (не говоря о Р. Гароди и др.), писавший о религиозном сознании, могущем стать стимулом движения к социалистической модели общества, подстегиваемого драматическими событиями.

Другая теоретическая брешь марксизма — эстетика и художественные формы сознания. Они были объявлены формой идеологии, отражающей отошедшие в прошлое формы производства. Однако мы видим, что творения артистического гения не устаревают, и это говорит об автономии этой формы духа.

Классики марксизма не скупились на пророчества Капитализм обрекает на абсолютную нищету большую часть трудящихся. Неизбежна поэтому революция, которая сначала произойдет в экономически более развитых странах. Техническая эволюция средств производства приведет к росту противоречий. Но не все пророчества оправдались, что заставило апологетов приспосабливать теорию с помощью гипотез ad hoc, вместо того чтобы критически ее пересмотреть. Дело кончилось тем, что Маркса пришлось спасать от марксистов (как раньше Аристотеля от учеников). Не только Карл Поппер заметил, что толкователи изменили Маркса.

Философия практики, как называл себя марксизм, не могла не считаться с произведенным практическим эффектом, близким и отдаленным. Цепи, которые надлежало порвать во имя освобождения труда, становились все тяжелее и крепче. Обреченный на исчезновение государственный аппарат принимал все более гигантские размеры. Свобода простого человека, знамя которой несли

133

поколения апостолов-революционеров, оказалась поруганной и растоптанной. Решение классовых проблем и упразднение государственной чиновной бюрократии отложено на неопределенное время в необозримом будущем, что яснее ясного указывает на утопический характер Марксовой доктрины.

Экономистами, кроме того, отмечена нагруженность экономической теории Маркса неявными метафизическими и теологическими допущениями, что снижает ее оперативные характеристики. Например, она не в состоянии объяснить механизм формирования цен, ибо не столько количество времени и общественно необходимого труда влияет на величину стоимости товара, сколько его раритетность (редкостность) и схожие качественные характеристики.

Другими словами, не на фабриках определяется стоимость товара: ценность устанавливает рынок, где встречаются производитель и потребитель (покупатель). Всякий товар имеет: 1) начальную ценность как себестоимость; 2) ценность в виде цены. Только рынок устанавливает конечную стоимость товара, цену, в которой отражается комплекс потребительских запросов, культурно-обусловленных нужд, вкусов, индивидуальных предпочтений.

Маркс догматически настаивал на тезисе, что лишь труд рабочего детерминирует товар, наделяя его ценностью. Так, значит, все, чего не касались руки рабочего: земля, чистая вода, самородки золота, минералы, наконец, красивое тело — ценности не имеют? Не абсурд ли это! И разумно ли исключать из ценообразующих факторов труд тех, кто организует производство и распределение материальных ценностей? Мыслимо ли сегодня говорить о материальном, товарном, рыночном, заведомо абстрагируясь от духовного измерения, моментов формы, вдохновения, идеального?

Однако это не все. Едва ли не самым тяжким наследием неадекватной трактовки Марксовых идей стали авторитарные практики. В централизованной экономической системе государство — производитель и дистрибьютер товаров и услуг — обязует потребителей приобретать товары по установленным им же ценам, соответствующим якобы себестоимости продукции. В таком обществе у потребителя нет (и не должно быть) никакого выбора, а цена товара не зависит от покупательского спроса, зато произвол чиновников ничем не сдерживается. «Диктатурой над потребностями» назвала Агнес Геллер такую модель общества, где цена человеческой жизни и достоинства ничтожно мала

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ВЕЛИКИЕ НИСПРОВЕРГАТЕЛИ ГЕГЕЛЕВСКОЙ СИСТЕМЫ: ГЕРБАРТ, ТРЕНДЕЛЕНБУРГ, ШОПЕНГАУЭР, КЬЕРКЕГОР

Гегель — ставленник властей предержащих, бездушный, отвратительный, безграмотный шарлатан, верх смелости которого — кропать несусветный бред и галиматью.

Артур Шопенгауэр

Ай да Гегель! Как тут обойтись без гомеровского языка. Сколько раз заставил он похохотать богов! Жалкий профессоришка, ему привиделось, будто он открыл необходимость всякой вещи...

Серен Кьеркегор

Глава пятая

Великие ниспровергатели гегелевской системы