Глава четвертая Методические указания участнику научной школы «Теория рационального действия (социальная эпистемология)» по проведению научно-исследовательской работы

1. Определение понятия повседневности

Прежде всего Вам необходимо выяснить, что означает слово «повседневность»? Употребляется ли оно в обыденной речи? Что имеет в виду обычный человек, говоря: «Это – повседневность»?

Узнайте, что означает термин повседневность в современной философии? Какое из найденных вами значений представляется вам максимально объективным? Почему вы так думаете?

На какие исследования и на каких авторов, как правило, ссылаются те, кто пишет о повседневности? Если вы познакомились с достаточно большим количеством работ, авторы которых в той или иной связи обращались к феномену повседневности, вы сможете с уверенностью назвать наиболее авторитетных исследователей и самые серьезные попытки осмысления феномена.

Какие смыслы вкладывают в понятие повседневности различные философы, социологи, культурологи? Какой смысл встречается наиболее часто?

Существует ли принципиальное различие в понимании (повседневности), демонстрируемом философами, социологами, культурологами? В чем конкретно оно заключается?

Что мы ждем от философии повседневности? На какие вопросы о повседневности обязательно должен искать ответ философ?

Четко сформулируйте определение понятия повседневности, которым будете оперировать в своих изысканиях. В дальнейшем вы убедитесь, что в силу сложности, противоречивости и «бескрайности» феномена повседневности, понятие о нем многозначно, и что, говоря о повседневности, мыслители имеют в виду подчас совершенно разные вещи, но для себя и для будущих читателей ваших статей вы обязаны избрать одно значение и определиться, в каком именно смысле будет употребляться термин вами. Всякая ваша мысль о повседневности должна предполагать именно так определенные смыслы и значения. Если в процессе знакомства с трудами философов вы поймете, что заблуждались или были не совсем точны, то необходимо будет предупредить об этом своих потенциальных читателей, переопределить понятие и рассуждать далее, имея в виду теперь уже новое или скорректированное старое понятие повседневности.

2. Определение актуальности исследования феномена повседневности

Подумайте, для чего нужно изучать повседневность? Сначала постарайтесь понять, что дает современному обществу и человеку знание того, как устроена повседневность и каким законам подчинена логика ее развития? Далее, ответьте на вопросы: «Какой раздел философии особенно тесно связан с темой повседневности?», «Почему прирост знания в этой области благотворно скажется на развитии философии в целом?», «Каким образом изучение повседневности (какого-то ее аспекта) поможет развитию современной философии?».

Что говорят об актуальности темы исследования другие авторы? Что объединяет их позиции? Встретились ли вам принципиально различные мнения и противоположные аргументы? Чем можно объяснить существование таких различий?

3. Определение объекта и предмета исследования

Объектом своих исследований участники научной школы избрали повседневность. Стоит учесть, что история превращения повседневности в объект исследований отечественной философии не проста. В «советской» (марксистско-ленинской, диалектической) философии повседневность, как правило, низводилась к рутинному сознанию и практике. Понадобилось достаточно много времени и усилий многочисленных философов, чтобы повысить гносеологический статус столь не традиционного объекта исследования. До недавнего времени практически все работы, посвященные данной теме, преследовали одну генеральную цель – защитить обращения к феномену повседневности от упреков в отсутствии научной значимости, доказать непреходящую важность знаний о том, как устроена повседневность. Происходило это потому, что в рамках диалектического материализма обыденному сознанию упорно предъявлялись обвинения в гносеологической неполноценности, а в повседневности, как достоянии обыденного сознания, видели:

- непосредственность;

- ограниченность познанием явлений (а не сущностей, принципов, закономерностей);

- синкретичность существования в виде совокупности различных навыков, представлений и отрывочных знаний;

- эмпиричность, управляемость рискованным «методом проб и ошибок»,

- стихийность обучения «самим опытом жизни».

Обыденному сознанию противопоставлялись философия и наука – добытчики знания систематизированного, опосредованного человеческим опытом, выясняющего сущности вещей и устанавливающего закономерности явлений. Было принято считать, что сознание повседневного деятеля всегда носит характер массовый, стихийный, непосредственно включённый в деятельность.

Во второй половине XX столетия в каждой форме общественного сознания (в общественной психологии, идеологии, науке) советские, а затем и российские философы стали различать теоретический и обыденный (стихийно-эмпирический) уровни сознания. То, что обыденный уровень обнаруживался в каждой форме общественного сознания и тем более в науке, можно считать вторым этапом в истории понимания повседневности отечественной философией. Не обходилось при этом и без попыток «снижения» обыденного. Так, при рассмотрении культурного контекста современной жизни, выдающийся мыслитель В.С. Библер различает обыденную и духовную сторону жизни людей.

Постепенно приходит понимание бесперспективности противопоставления «научного знания» и «здравого смысла» при анализе социальной практики, понимание того, что научное познание, в особенности социальных явлений, «опосредовано различными видами практического сознания, в том числе сознанием обыденным». Формы и продукты этого последнего неизбежно входят в состав так называемого предпосылочного (по отношению к науке и профессиональной практике) знания (картины мира, стили мышления, принципы познания и т.д.)

Первыми работами по общей теории обыденного сознания и познания стали труды Е.И. Кукушкиной, где обыденное сознание рассматривалось с позиций диалектического и исторического материализма и понималось как универсальная предпосылка всех остальных форм познавательной активности и вообще сознания человека.

Кроме разных аспектов теории обыденного сознания реконструировались отдельные формы его методологии. Например, С.Ф. Денисов изучал рецептурную форму выражения обыденно-практических знаний, роль рассудочных форм мышления в организации человеческой деятельности.

Перспективной оказалось трактовка здравого смысла как неформального критерия рациональности в составе обыденного сознания, а также за его пределами, в сферах специализированного познания и практики. Целым рядом авторов рассматривалась роль естественного языка как носителя и обыденного, и научного содержания.

По мере усвоения логиками и методологами науки выводов социологии и культурологии, статус обыденного знания повышался. Начиная с середины 1980-х гг. идея реальной многоплановости процесса познания начинает всё активнее развиваться сразу в нескольких философских центрах нашей страны.

В Москве, в Институте философии РАН (Н.С. Автономова, И.Т. Касавин, В.Н. Порус, Б.И. Пружинин, В.Л. Рабинович, В.Г. Федотова) был выделен особый тип вненаучного познания, – практическое познание, - благодаря которому вненаучное знание вплетается в предметно-практическую деятельность людей и опосредствует её духовно. В рамках этой темы особое внимание уделялось именно обыденному (по)знанию, его модификациям в бытовой деятельности и высокотехнологичном труде.

На протяжении 1990-х гг. в научно-философском центре ленинградско-петербургского сообщества исследователей также формируется традиция рассматривать структуры повседневности в качестве фундаментального условия процесса познания, да и всего бытия человека в мире культуры. Ярче и глубже прочих коллег заявил и реализовал такой подход к рассматриваемому феномену Б.В. Марков.

Идея принципиальной гетерогенности человеческого по(знания), его укорененности в многоликом мире повседневных реалий жизни и мысли утвердилась в российской философии к концу XX века. Сегодня можно говорить о полном гносеологическом «равноправии» всех тех, кто изучает основные формы сознания. Вот некоторые важные работы, посвященные данной тематике:

В.П. Филатов сделал предметом эпистемологического анализа так называемые «народные науки», «этнознания». В результате удалось показать единство и различия донаучного, научного и вненаучного типов познания; сложное устройство «психокосмоса» традиционной практики (например, крестьянской).

Имплицитные компоненты, дорефлексивные формы знания рассматриваются в концепции, предлагаемой Л.А. Микешиной.

Е.В. Золотухина-Аболина предложила собственный вариант «аксиологизации» теории познания, говоря о первичности феномена повседневного мира и соответствующего ему сознания по отношению ко всем остальным, видоизменённым состояниям духа. Вводится понятие «обыденная картина мира», где рациональные и внерациональные компоненты находятся в неразрывном единстве.

С.П. Щавелёв предложил различать типы рациональности, характерные для повседневности, специальности, науки.

К сожалению, при всей многочисленности обращений к повседневности оригинальные и полноценные философские теории повседневности в этом период так и не появились.

Изучение духовного мира повседневности нельзя считать завершённым даже относительно сегодняшних возможностей философского и вообще гуманитарного познания. Недостаточно разработаны, представлены крайне разноречиво, либо обойдены вовсе следующие темы:

- гносеологическая природа обыденного со(знания), позволяющая ему выполнять роль социокультурной матрицы для всех остальных, специализированных и дистанциированных от повседнености форм духовной культуры; роль здравого смысла и народной мудрости при выработке многоразличных универсалий культуры;

- соотношение собственно обыденного и смежных с ним типов и видов со(знания) (общественной психологии и идеологии),

- место обыденного сознания в духовном мире личности и социума (в связи с такими определениями как: массовое и индивидуальное; рациональное и эмоциональное; теоретическое и эмпирическое; универсальное, общее и специализированное сознание; истина и ценность; здравый смысл, рассудок, разум; разум теоретический и практический; т.д.);

- структура собственно обыденного (со)знания (разграничение в его составе бытовых, производственных, гуманитарных по содержанию знаний и умений; мудрости и глупости; здравого смысла, позитивного опыта и архаичных мифологем, даже суеверий; вербализированных и неявных, латентных элементов; т.п.);

- формы выражения обыденного знания, характер их методологичности (например, таких, как идея, рецепт, стиль, манера, навык, и т.д.); особенности повседневных вариантов картины мира и менталитета носителей обыденной духовности;

- бинарные оппозиции повседневности, которые, с одной стороны, отрицают ее стереотипы и претензии, а с другой, - подпитывают повседневность информацией и вообще жизненной энергией (таковы, можно предполагать, праздник, ритуал, кризисы и катастрофы всякого рода, т.п. экстраординарные состояния бытия и сознания) (Цит. по: 14).

На начальном этапе вхождения в тему научной школы вам необходимо ознакомиться со следующими работами отечественных исследователей повседневности, обыденного сознания и практической рациональности:

1. Знание за пределами науки. Мистицизм, герметизм, астрология, алхимия, магия в интеллектуальных традициях I–XIV вв. (Сост. и общая ред. И.Т. Касавина). М., 1996.

2. Золотухина-Аболина Е.В. Рациональное и ценностное (Проблемы регуляции сознания). Ростов-на-Дону, 1988.

3. Золотухина-Аболина Е.В. Философия обыденной жизни (Экзистенциальные проблемы). Ростов-на-Дону, 1994.

4. Золотухина-Аболина Е.В. Обыденная картина мира; Мир повседневности // Философия. Учебник для высших учебных заведений. Ростов-на-Дону, 1995.

5. Кукушкина Е.И. Обыденное сознание, обыденный опыт, здравый смысл // Философские науки. 1986. № 4.

6. Лекторский В.А. Эпистемология классическая и неклассическая. М., 2001.

7. Лекторский В.А. Научное и вненаучное мышление: скользящая граница // Научные и вненаучные формы мышления. М., 1996.

8. Лекторский В.А. Теория познания (гносеология, эпистемология) // Вопросы философии. 1999. № 8.

9. Марков Б.В. Теория познания и структуры повседневности // Наука и альтернативные формы знания. СПб., 1995.

10. Марков Б.В. Понятие повседневности в гносеологии и антропологии // Научная рациональность и структуры повседневности. СПб., 1999.

11. Микешина Л.А. Неявное знание как феномен сознания и познания // Теория познания. Т. 2. М., 1991.

12. Насонова Л.И.. Обыденное сознание как социокультурный феномен. М., 1997.

13. Пукшанский Б.Я. Обыденное знание. Опыт философского осмысления. Л., 1987.

14. Касавин И.Т., Щавелев С.П. Анализ повседневности. М., 2004.

Вы уже осознали, что является объектом вашего исследования, теперь необходимо определить его предмет.

Повседневность окружает нас повсюду, феномен этот сложен, противоречив, наделен двойственной природой, следовательно, нужно ясно и отчетливо представлять себе, какой аспект существования повседневности станет предметом ваших изысканий.

Участники научной школы «Теория повседневности (социальная эпистемология)» сконцентрировали свои исследовательские усилия на познании рационального поведения повседневного деятеля. Их интересует работа механизма установления правил, которых придерживаются обычные люди, они ищут критерии, при помощи которых всякий человек отличает знание от мнения, желание от намерения, устанавливает истинность или ложность информации, моральность или аморальность поступков, нужность или ненужность действий. Всё это – различные конкретные предметы исследования объекта «Повседневность».

Приведем пример исследования американского философа Э. Гетье, обнаружившего несовершенство нашего понятийного аппарата, при помощи которого мы различаем знания и мнения. Предметом исследования, соответственно, являются критерии различения мнений и знаний в повседневности.

Для начала напомним вам, что философы довольно долго определялись со своим отношением к понятию «знание», до сих пор существуют различные ответы на вопрос, что следует относить к знанию, а что не следует. В настоящее время большинство ученых придерживаются следующего определения: «Знание — это обоснованное и истинное мнение». Иными словами, чтобы стать знанием, мнение должно быть не только правильным; имеющий его человек вдобавок должен понимать, почему оно правильно. В большинстве случаев это определение работает хорошо. Однако при более тщательном анализе оно оказывается несовершенным. Чтобы это продемонстрировать, изобретаются контрпримеры, показывающие невозможность различения знаний и мнений. Одним из таких примеров является ситуация, придуманная Э. Гетье в 1963 г.

Проблема Гетье имеет следующий вид:

Джон знал, что его коллега Сьюзан обычно приезжает на работу на синем Форде. Поэтому, когда Джон видел припаркованный у здания синий Форд, он был уверен, что Сьюзан находится на работе. Однако в один прекрасный день Сьюзан пришла на службу пешком, потому что ее машина сломалась. Тем не менее, на ее парковочном месте кто-то совершенно случайно оставил другой синий Форд той же модели. Джон, проехав мимо этого автомобиля, подумал, что Сьюзан сегодня вышла на работу. Знал ли Джон о присутствии в здании Сьюзан?

В данной истории мнение Джона истинно: Сьюзан в тот день находилась на работе. Оно к тому же обоснованно, но, хоть Джону и кажется, что его обоснование функционирует не хуже, чем обычно, в этот конкретный день он ошибался. У Джона были основания думать, что Сьюзан в здании. Однако здесь эти основания по чистой случайности не имели никакой реальной связи с истинностью его мнения.

Гетье полагал, что в описанных им обстоятельствах мы видим обоснованное истинное мнение, которое при этом нельзя назвать знанием. Ответы на это были разными. Одни считали, что в приведенном случае обоснование оказалось неверным (хоть Джон об этом и не догадывался). Поэтому формально нельзя сказать, что Джон обладал знанием. Говорили, что убеждение Джона насчет верности его обоснования основывается на ошибочных предпосылках: он неявно предполагал, что ему не нужно учитывать крохотную возможность того, что на парковочном месте Сьюзан случайно окажется точно такая же машина, не принадлежащая ей. А на самом деле именно так и произошло.

Другая точка зрения признает, что Гетье действительно привел хороший контрпример классическому определению знания, и поэтому определение требуется доработать. В целом предполагалось оставить основную часть без изменений, но добавить к ней: «истинное обоснованное убеждение не должно быть случаем Гетье».

Э. Гольдман, например, в 1969 г. предложил ввести дополнительный критерий знания — каузальный. В этом случае у человека, претендующего на знание, должно не просто иметься обоснование: в своем уме он еще должен правильно реконструировать причинно-следственную цепочку событий, которая привела к существующему положению дел. В нашем примере Джон неправильно думает о том, как на самом деле происходили события, и поэтому его убеждение нельзя назвать знанием, хоть оно и истинно.

Еще одна попытка дополнить определение знание — предложение в том же году К. Лерером (Lehrer) и Пакссоном (Paxson) критерия «неразубеждаемости» (приблизительный перевод не переводимого на русский язык английского слова «defeasibility»). Он гласит, что знание мы получим только в том случае, если после представления человеку действительной картины событий он не теряет убежденности в своем знании. Кроме двух упомянутых здесь были и другие соображения.

Контрпример, предложенный Гетье, вызвал бурную и продолжительную дискуссию. Но она происходила почти исключительно внутри философского сообщества; не-философов, конечно же, не особенно сильно волновала эта проблема. Когда мы имеем дело с человеком, не знакомым со всей этой длинной историей дискуссий и споров, ясно одно: в проблеме Гетье можно подумать и что Джон из нашего примера обладает знанием, и что он имеет только мнение. Поэтому философам было интересно провести опросы среди людей других профессий, показалось ли им интуитивно убеждение человека из ситуации Гетье знанием или лишь мнением. Результаты были довольно интересными. В частности, люди из западных стран сомневались в том, что в случае Гетье можно говорить о знании. А представители восточных культур считали, что в этой истории нет никакой проблемы, и перед ними знание в чистом виде.

А каково было ваше первое впечатление после прочтения истории про Джона — мнение или знание?

Приведем пример исследований повседневности, где предметом становится рациональное действие. Здесь философы выясняют, какое действие мы должны определять как рациональное – действие, совершенное намеренно; действие, агент которого имел резон его совершать; действие, агент которого желал его совершать? Как тогда быть в следующих случаях:

Лиза выбирает последовательность из 6 цифр, чтобы принять участие в мгновенной лотерее. Сразу после введения цифр в компьютер, она выигрывает. Лиза выиграла в лотерее намеренно? Ее действия можно считать рациональными? Лиза – рациональный агент повседневности? (Mele and Moser, 1994)

Джону, который никогда не держал ружье в руках, предлагают большой денежный приз за попадание в центр цели, находящейся на расстоянии, на котором и эксперту было бы трудно не промахнуться. Джон тщательно целится и стреляет, попадая в «яблочко» именно тем образом, каким он и надеялся это сделать. Является ли попадание в этом случае намеренным актом? Каким будет ответ, если мы знаем, что у Джона нет природного таланта или врожденной меткости, что он всю жизнь принимает участие в такого рода соревнованиях, и всегда ни один из сотен его выстрелов не попадал точно в цель? (Mele, 1997)

Стреляя, снайпер сознательно дает врагу знать о себе. Он действует намеренно, думая, что риск того стоит. Но он, конечно же, не намеревался дать врагу знать о себе. Рационально ли действует снайпер? (Harman, 1976, р. 433)

Шериф Дэн видит грабителя банка, бегущего вниз по главной улице. Он хочет подстрелить грабителя и знает, что если он хорошо прицелится, то пуля из его ружья попадет прямо в грабителя. Но Дэн плохой стрелок: пуля летит не в нужном направлении, ударяется в стену напротив и рикошетом попадает прямо в преследуемого, убив его наповал. Является ли смерть грабителя результатом преднамеренного убийства? (Brand, 1984, p. 18).

Карл хочет убить своего дядю, так как желает унаследовать все его богатство. Он знает, что дядя дома и едет по направлению к его дому. Стремление поскорее избавиться от дяди заставляет Карла волноваться, и он очень опасно ведет машину. По дороге он сбивает насмерть пешехода, которым оказывается его дядя. Является ли смерть дяди результатом тщательно спланированного, хладнокровного, преднамеренного убийства? В чем виноват Карл – в неосторожном вождении или в целенаправленном убийстве? Смерть дяди – следствие рационального действия или иррационального поведения? (Brand, 1984, p. 17 – 18).

Присутствуя на вечеринке, Абель собирается пролить напиток, потому что хочет просигналить своим сообщникам о начале ограбления, и он знает, что в согласии с предварительной договоренностью, пролитие напитка приведет к началу операции. Но Абель неопытен в совершении преступлений, и это заставляет его сильно нервничать. Тревога и нервозность заставляют его руку дрогнуть, в результате чего бокал опрокидывается и напиток проливается. Мы стали свидетелями целенаправленного, сознательного, рационального действия? (Frankfurt, 1978, p. 157)

Приведем пример из российской жизни.

Житель Москвы А знает, что водитель случайной машины, которую он остановил, чтобы доехать до нужного места, не имеет лицензии и не знает город, поскольку просит пассажира подсказывать дорогу. Услуга «частника» стоит в три раза дешевле, чем плата за работу профессионального таксиста. А знает, как опасно доверять свою жизнь неопытному водителю. А едет на машине. Рационально ли поведение А? (Представим, что мы располагаем данными, подтверждающими, что подавляющее большинство или даже все москвичи время от времени действуют подобным образом. Можем ли мы заключить из этого, что москвичи – нерациональны?)

Рассмотрим еще один пример.

Из сплетни Смит узнает постыдные факты из биографии Джона, которого до этого он считал человеком безупречным в нравственном отношении, и он знает, что распускаемые слухи ложны. Но у Смита слабый характер. Он давно испытывает жгучую зависть к Джону и потому охвачен страстным желанием пересказать услышанное другим, дабы повредить безупречной репутации Джона. Смит знает, что его желание сильное, а также то, что оно не оправдывает того, что он собирается сделать. Иными словами, Смит знает, что его желание не дает ему никакого оправдывающего резона для распространения грязных слухов. Несмотря на это, Смит уступает своей зависти и пересказывает сплетню своим товарищам.

Мы видим, что у агента, совершившего действие, имелась цель, и мы можем использовать эту цель для объяснения того, почему Смит поступил так, как поступил. При этом совершенно очевидно, что даже сам агент не рассматривал свое желание как полноценное основание или резон к тому, что было им сделано. Можно ли в таком случае считать действие Смита рациональным, а его самого – рациональным агентом повседневности?

Представим теперь несколько иную ситуацию.

Смит всегда завидовал Джону, но никогда не позволял зависти инициировать его поступки. Он слышит сплетню о Джоне и знает, что все сказанное – ложь. Но Смит считает, что организация, где работает Джон, не безупречна в политическом отношении, и поэтому будет хорошо для общества и справедливо с моральной точки зрения, если через дискредитацию Джона этой организации будет причинен вред. При этом Смит может испытывать сомнения по поводу того, действительно ли рассматриваемая конечная цель (вред организации) оправдывает выбор средства (оговор невинного человека). Смит может действительно думать, что его желание повредить репутации Джона в каком-то важном отношении конституирует резон очернить имя Джона. Рациональны ли действия Смита? Является ли Смит рациональным агентом повседневности?

Мы видим, что обычное объяснение действия в терминах резонов агента к действию подходит для описания именно второго случая. Агент рассматривает свое потенциально мотивирующее отношение как создающее интеллигибельное основание для конечного результата действия, ведь главное предназначение нашего практического разума как раз и заключается в том, чтобы рассортировывать создающие резоны и конкурирующие между собой разные видения ситуации.

Но тогда возникает вопрос - в каком смысле употребляется здесь понятие «резон»? При обычном взгляде кажется, что не в первом, а именно во втором примере Смит считает себя имеющим нормативный резон оклеветать Джона, ведь он верит, что у него есть то, что создает хотя и в минимальной степени, но все же легитимное оправдание злословия. Во-вторых, предположим, что мы решили, что в полноценном объяснении резонов агент должен действовать, исходя из оправдания или отталкиваясь от собственной уверенности, что у него есть нормативный резон в виду предстоящего действия. Мы можем понять, как оправдания создают мотивационную силу для агента в случаях, когда это действительно произошло. Очевидно, что агент может отдавать себе отчет в том, что у него есть значительный нормативный резон для П-ния и при этом все же не иметь склонности к тому, чтобы быть мотивированным пониманием этого. Кроме того, он может не иметь даже ни одной диспозиции отнестись к своему пониманию серьезно (сделать это понимание достоянием своего практического разума). Несомненно, что многие будут склонны определять поведение агента, который считает, что у него в вышеописанном случае есть нормативный резон, как иррациональное поведение. Но проблема в том, чтобы сформулировать четкое основание и научиться определять те моменты, когда (или те условия, при которых) регистрируемые агентом нормативные резоны начинают работать как мотивационные резоны его поведения. Если мотивационная сила этих резонов действительно имеет своим источником практическую рациональность агента, тогда мы должны искать пути к более детальному пониманию того, как это происходит. С другой стороны, если у этой мотивирующей силы иной источник, будущие исследования должны быть посвящены его идентификации и объяснению (См. об этом: Dancy, 2000, Wallace, 2006, Bratman, 2006).

Очевидно, что искомая теория рационального действия должна обладать способностью объяснять различия между резонами Смита в случаях 1 и 2, а также между теми несовпадающими последствиями, которые создаются этими резонами. Она должна предложить объяснение, почему некоторые «телеологические» объяснения действий могут служить объяснениями в терминах нормативных резонов, а некоторые «целесообразующие» объяснения – нет. В этом отношении, перед теоретиками действия встают два фундаментальных вопроса: «Что означает для человека или другого организма быть агентом автономного действия?», «Как в практическом рассуждении мы эксплицируем специфическую (отличающуюся от мотивационной силы генерального желания) силу резонов?» Следует признать, что это та именно область, в которой вопросы философии действия (и философии самоуправляющегося агентства в особенности) пересекаются с фундаментальными вопросами о природе и функциях практического рассуждения и оценивания. Этим важнейшим проблемам и следствиям, ими создаваемым, были посвящены многие недавние исследования англо-американских философов (Korsgaard, 1996, Bratman, 1999, Velleman, 2000, Moran, 2001).

Очень важно определить предмет собственных исследований повседневности.

В том случае, когда участники научной школы «Теория рациональной повседневности (социальная эпистемология)» предметом своих изысканий считают установление правил, работу правил, следование правилам, то соответственно этим предметам формулируются вопросы, на которые они ищут ответы. Вот некоторые из них:

1. Заложено ли в природе повседневности в качестве существенного свойства следование правилу?

2. Как устроен, что собой представляет и как работает повседневный «механизм» следования правилу?