3. Ницшеанский опыт “переоценки” всех ценностей

Если попытаться дать краткий ответ на поставленный вопрос, то он будет следующим: “Безграничный, доведенный до последовательного иррационализма, волюнтаризм”. Он вычитывается уже с первых страниц “Воли к власти”: “Мне посчастливилось после целых тысячелетий заблуждений и путаницы, снова найти дорогу, ведущую к некоторому да и некоторому нет .

Я учу говорить нет всему, что ослабляет, - что истощает...

Я учу говорить да всему, что усиливает, что накопляет силы, что оправдывает чувство силы.

До сих пор никто не учил ни тому, ни другому: учили добродетели, самоотречению, состраданию. Учили даже отрицанию жизни. Все это - ценности истощенных”¹ . Чему же в более конкретной форме говорит “да”, а чему - “нет” Фридрих Ницше?

Решительное “нет” он говорит платонической теории ценностей, и прежде всего ее отцам-основателям - Сократу, который для него “представляет в истории ценностей пример глубочайшей извращенности”², и Платону. В их теоретическом и биографическом наследии его категорически не устраивает буквально все: и примат духовных ценностей над витально-телесными; и попытка рационального обоснования абсолютного и объективного характера этих духовных ценностей, особенно моральных; и стремление к нравственному совершенству; и уж тем более - какая-то там “сама по себе сущая” идея Блага.

Платонизм - это не просто невинное философское заблуждение. С точки зрения Ницше, это источник разжижения человеческой воли и разложения человеческого сообщества. Вот одна из самых дерзких его инвектив против платонизма и христианства, которых он ставит в один ряд своих самых непримиримых врагов. “Нравственный фанатизм (короче Платон) разрушил язычество, переоценив его ценности и отравив его невинность. Мы должны же наконец понять, что разрушенное стояло выше того, что победило! - Христианство возникло из психологической извращенности, могло пустить корни лишь на испорченной почве.”¹ И далее: “Борьба против Сократа, Платона, против всех сократовских школ имеет в своей основе глубокое инстинктивное сознание, что человека нельзя сделать лучшим, внушая ему, что добродетель есть нечто подлежащее доказательству и требующее обоснование...”². Ницше, впрочем, говорит “нет” и разным формам гедонизма, ибо это мировоззрение грубых рабов и духовных плебеев, серой безликой массы, ненавистное ему не менее, а, пожалуй, даже и более, чем платонический аристократизм и рационализм в трактовке ценностей.

Надо отдать должное его критической проницательности: он тонко подмечает бессильный и бесплодный, лишенный подлинной ценностной укорененности, характер многих научных и философских абстракций, в которые самозабвенно “играет” интеллект, утративший чувство живой жизни и загоняющий себя в “башню из слоновой кости”. Германский мыслитель безжалостно вскрывает и ханжеский характер современной ему христианской морали, примиряющей личность с безобразной действительностью, оправдывающей человеческую лень и слабости, выдающей свою систему мертвых предрассудков за единственно истинную систему ценностей. Ницше одним из первых ставит и так называемую проблему “дискурса власти”, подмечая инструментально-манипуляционный характер многих расхожих понятий (той же категории “истина”), метафор и даже целых идейных комплексов. Он пророчески - задолго до эпохи массовых коммуникаций - восстает против ложных политических и духовных авторитетов, которые попросту маскируют свое человеческое ничтожество и духовное убожество искусно подаваемой словесной мишурой.

Словом, Ницше беспощадно, порой с явными перегибами и откровенным эпатажем, воюет с мертвящим ценностным догматизмом (религиозным, философским и научным) современной ему эпохи. Никакие рациональные, да и внерациональные (типа веры или мистической интуиции) формы обоснования ценностей представляются ему невозможными.

Ценности можно только утверждать, как бы укоренять в бытии личностным волевым усилием - хотя бы живым сподвигающим словом или поступком, если иного не дано. Он и верит, что именно его - ницшевская - воля сокрушает старые и пробивает дорогу к какой-то новой, еще неведомой миру, системе ценностей. Он все еще считает себя Заратустрой.

В этом кроется тайна столь сильного воздействия Ницше на умы современников и на последующую аксиологическую мысль. Он провозглашает невозможность рационального обоснования ценностей. Он вообще отвергает самую возможность логического и общезначимого обсуждения проблемы ценностей. Сам его афористически-художественный, разящий как удар шпаги, стиль, кажется, служит лучшим обоснованием такой идейной позиции!

Но кому же он говорит решительное “да” в истории аксиологии? Не могут же у мыслителя, даже столь экстравагантного, быть одни идейные враги? Кто выступает в роли его союзников?

Ницше говорит “Да!” в первую очередь софистам, которые “имеют мужество всех сильных духом - сознавать свою имморальность”.¹ Он также говорит “да” “мудрой усталости” Пиррона и нигилизму Шопенгауэра. Словом, если учесть, что Ницше сам называет свою позицию “решительным гераклитизмом” и, спрашивая : “Что обозначает нигилизм?”, сам же себе и отвечает - “то, что все высшие ценности теряют свою ценность. Нет цели. Нет ответа на вопрос “зачем?”², то вроде можно было бы квалифицировать его позицию как последовательно софистически-скептическую, где нет ни абсолютных, ни объективных ценностей, а есть сплошная субъективно и самостийно утверждающаяся, эпатирующая и всеразрушающая воля. Это впечатление может тем более усилиться, если учесть что он везде поет гимн бессознательному порыву, аффекту, творческой спонтанной силе и страсти.

Однако, такое заключение будет, конечно же, поспешным. На самом деле, у Ницше, “как философа жизни”¹ есть весьма твердое, хотя и совершенно иррациональное аксиологическое основание - универсальная жизнеобразующая “воля к власти”. Собственно, жизненная воля и борьба жизненных воль - это и есть единственное подлинное бытие в мире, а единственная подлинная ценность этого бытия - в общем-то абсолютная и объективная - это то, что способствует биологическому сохранению и “росту власти” или “движению по шкале силы²!!!

В целом же позиция позднего Ницше может быть квалифицирована как натуралистический волюнтаризм, из которой следует его итоговый вывод: о непригодности “старых идеалов для истолкования всего происходящего ... Все эти идеалы ... противоречат жизни”³ И никакие будущие ценности и идеалы не смогут быть рационально обоснованы и применены к жизни, ибо никакого объективного разума, никаких общезначимых смыслов, никаких всеобщих целей и никаких принудительных истин в мире нет и быть не может. Разве что полезные для волевого самоутверждения идеологические фикции.

На этот дерзкий ницшеанский вызов и предпринимает попытки ответить как современная ему философская и художественная мысль, так и последующая аксиологическая традиция, в том числе, и натуралистическая.