3. Абсолютное и относительное в ценностях

Любое ценностное содержание, претендующее на абсолютный характер, будет вместе с тем и объективным¹, но обратное неверно. Так, готовность жертвововать своей жизнью ради защиты своей Родины от вражеского нападения или ради спасения жизней других людей является ценностью объективной и свидетельствует об исключительно высоком уровне развития нравственного сознания. Но эта ценность теряет свой абсолютный характер в мирных условиях, где как раз сохранение человеческих жизней и целенаправленное предотвращение ситуаций, требующих человеческого самопожертвования, является абсолютно приоритетной в деятельности государства.

Для тоталитарных режимов как раз характерно, что даже в мирное время от людей все время требуют совершения подвигов, которые часто компенсируют плохую организацию производства или жизни. Отсюда и соответствующая терминология недавних времен, отражающая «героический» характер, когда, например, ежегодный сбор урожая интерпретируется не иначе как «битва за урожай». Навязывание героизма в обычных условиях не меньшее зло, чем его отсутствие во времена, когда необходимы героические поступки. Поэтому банальная фраза советского периода о том, что в жизни всегда есть место для подвига, несла в себе обратный антинравственный заряд, оправдывая часто подвиг и жертвенность там и тогда, когда это вовсе не требовалось и когда это можно было совершить не жертвуя жизнью человека.

Героизм, как высочайшая объективная ценность, хорош не сам по себе, а в том случае если он осуществляется ради общезначимых человеческих ценностей. Если этого нет, то он может реализоваться в качестве абсолютной антиценности, например, в виде фанатичного терроризма. Герой жертвует своей жизнью, сражаясь с вооруженным врагом и ради общего блага; террорист же жертвует чужими безвинными жизнями чаще всего во имя самых что ни на есть низменных эгоистических побуждений: денег, национального эгоизма или жажды прославиться. При этом героем движет любовь, а террористом - слепая ненависть.

Таким образом, если под абсолютным понимать то, что не знает никаких исключений и действует всегда и везде одинаково, типа того, как одинаково действует закон всемирного тяготения, то вряд ли такая абсолютность может быть свойством духовных ценностей. Так, традиционно абсолютными ценностями в сфере этики считают библейские заповеди Моисеея: “не убий”, “не кради” и т.д. Но они слишком формальны и абстрактны, чтобы претендовать на роль универсальных регулятивов поведения. Еще В.С. Соловьев в “Трех разговорах” и И.А. Ильин в работе “О противлении злу силою”, критикуя этические воззрения Л.Н. Толстого, блестяще показали, насколько пагубными и аморальным могут быть буквальные следования библейским заповедям.

Самые наглядные примеры - нашествия врагов на твою Родину или нападение грабителя на беззащитную женщину, когда механическое следование принципу “не убий” оборачивается гораздо большим злом. То же справедливо и относительно максимы “не кради”. Советский разведчик во времена Великой Отечественной войны, который похищал секретные сведения у врага, безусловно нарушал эту абстрактную моральную заповедь, но кто упрекнет его в безнравственном поведении? Христианское требование “возлюбить господа Бога своего” неприемлемо не только для атеиста или буддиста школы мадхьямиков, отрицающего вслед за своим учителем Нагарджуной и личного, и безличного Бога-творца, но оно может быть неприемлемым также и для христианина-протестанта, скажем, сторонника теологии “смерти бога”.

С другой стороны, христианский призыв “возлюбить ближнего своего больше самого себя” и “любить врагов своих, но ненавидеть дела их” может быть абсолютно справедливым для атеиста-альтруиста¹, а для христианина, да еще занимающего высокий пост в церковной иерархии, напротив, - органически неприемлемым, как для средневекового изувера-инквизитора типа Торквемады.

Конечно, при желании можно попытаться найти такие универсальные, не знающие исключений, ценности, если не духовного, то хотя бы социального и витального планов. Ну, скажем, сказать, что социальный порядок и свобода всегда лучше социального хаоса и диктатуры. Но, опять-таки, очень скоро может выясниться, что под свободой и порядком люди понимают подчас нечто прямо противоположное. Да и без социального беспорядка никакую диктатуру свергнуть невозможно в принципе; равно как и преодолеть безумство уличной толпы без силовых мер принуждения. Социальные парадоксы, связанные с гражданским миром и социальным согласием, также известны. Нигде вы не встретите большего социального согласия, чем в условиях самого жесткого тоталитаризма с отработанной системой промывки мозгов, а самой яростной скрытой вражды и взаимного эгоистического отчуждения - в условиях гражданского демократического мира. Недаром одно из классических определений демократии гласит, что это война всех против вся, переведенное в политическую парламентскую форму.

Вроде бы на статус универсальной социальной ценности может претендовать следующий лозунг, извлеченный нами из одной современной книжки: “благополучие всех на основе благополучия каждого”. Но эта формулировка столь абстрактна и безжизненна, что под ней опять-таки можно иметь в виду абсолютно все, что угодно. Кстати, все диктаторы в истории приходили к власти и насильственно удерживали ее под лозунгом “благополучия всех и каждого”, а насилие над личностью оправдывали ее же собственным неразумием и неспособностью видеть свое благо в благе остальных жителей государства и в сильной государственной власти как таковой.

Вроде бы попроще дела обстоят с витальными ценностями, и можно было бы сказать, что абсолютными, не знающими исключений, являются качественная и вкусная пища, бытовой комфорт, материальная обеспеченность и, наконец, физическое здоровье. В том, что эти ценности вполне объективны и вытекают из рациональных материальных потребностей людей сомневаться не приходится. Однако это еще не дает нам оснований делать заключение об их абсолютности. Современная медицина подтвердила объективную ценность голодания, а материальный достаток и комфорт, как прекрасно подметили Э. Фромм¹ и К. Лоренц², зачастую ведут к изнеженности и к совершенно порочной потребительской ориентации. Что касается физического здоровья, то иногда как раз телесные болезни и хвори заставляют человека радикально пересмотреть свои ценности и прежнюю жизнь. Более того, в борьбе с хворями дух подчас достигает высочайших творческих вершин, и неизвестно, достиг бы он их без этих тягчайших жизненных испытаний. Здесь достаточно вспомнить имена святого Серафима Саровского, Федора Достоевского, Николая Островского, Фредерика Шопена, Фридриха Ницше.

Все подобные примеры вроде бы заставляют констатировать: абсолютных ценностей вообще не существует, они все - более или менее относительны, т.е. ограничены вполне определенными временными рамками, а также социальными, культурными или экзистенциальными “пространственными” границами. Попытки же сформулировать ценностные максимы для всех времен и народов в лучшем случае сведутся к совершенно абстрактным и безжизненным банальностям.

Однако такой вывод неминуемо ведет к ценностному релятивизму с его культом относительности, особенности и, в конечном итоге, поверхностного субъективизма. Релятивизм всегда является реакцией на ценностный догматизм, который напротив, не желает знать никаких особенностей и исключений из аксиологических правил. Исток обеих порочных крайностей - в жестком противополагании абсолютного относительному в сфере ценностей. Это весьма похоже на жесткий разрыв ценностно объективного и ценностно субъективного, о чем речь шла выше.

На самом же деле абсолютные ценности, несомненно, существуют, но они потому и являются абсолютными, что не противостоят всему временному, текучему и особенному, т.е. относительному³, а могут быть творчески и свободно приложимы к этим относительным ситуациям развитой человеческой субъективностью.

Иными словами, ценностные абсолюты всегда способны брать поправку на специфику жизненного контекста, к которому применяются, и, более того, лишь в таком творческом применении и проявляют свой потенциал вечных и неизменных - абсолютных - ценностей. Таким образом, к атрибутам абсолютных ценностей можно отнести: 1) их регулятивный, а не нормирующий, характер, подразумевающий обязательное участие свободной человеческой воли; 2) их творческий характер, ориентирующий на своеобразное приложение и понимание в каждой конкретной жизненной ситуации.

Абсолютную ценность можно уподобить единому кристаллу со многими разноцветными гранями, способному каждый раз повернуться нужной гранью применительно к своеобразию запроса.

Чем более духовно развитой является личность, тем более гармонично и многомерно она понимает и применяет к жизни абсолютные духовные ценности. И наоборот: порочную личность больше всего тянет к релятивистской, а заурядную - к догматической ценностным установкам.

Что же касается предметных формулировок подобных абсолютных ценностных максим, то некоторые из них, совпадающие с универсальными истинами человеческого бытия, мы уже приводили.

В принципе, человеческое сообщество сознательно, а чаще всего неосознаваемо, всегда исповедует какие-то абсолютные ценностные регулятивы и человеческие качества, инстинктивно отторгая то, что этим максимам противостоит и потому подрывает устои совместного общежития. Так, в любом обществе ценятся мужество, добросердечие и искренность, а безусловно осуждаются трусость, завистливость и лживость. Везде предосудительным являются невежество и непрофессионализм, а особым почетом окружаются мудрецы и компетентные в своем деле люди. Во все эпохи особым почитанием окружались неподкупные политики, и, наоборот, считалась позорной политическая продажность. В любом нормальном обществе оберегаются нормальные отношения между полами, без чего немыслимы ни полноценная семья, ни психологически здоровое воспитание детей, ни гармоничные взаимоотношения поколений. Противоестественные половые отношения начали получать государственную санкцию лишь со второй половины прошлого века. Этот факт вместе с поощрением эвтаназии, операций по перемене пола, бесконтрольных вторжений в человеческий геном; санкционированием политического лоббирования и оправданием откровенной покупки политических кресел¹, - являются не менее зримыми знаками глубочайшего ценностного кризиса современной цивилизации, нежели политический терроризм.

Когда витальный и социальный антиценностный “низ” начинает занимать место ценностного “верха”, то паралелльно нападкам начинают подвергаться как раз абсолютные, а вовсе не относительные, духовные максимы человеческого бытия. Тогда-то и начинается “варваризация культуры” по меткому замечанию Й. Хейзинги. “Под варваризацией, - поясняет это непривычное словосочетание голландский культуролог, - можно понимать культурный процесс, в ходе которого достигнутое духовное содержание самой высокой пробы исподволь заглушается и вытесняется элементами низшего содержания... Бастионы технического совершенства, экономической и политической эффективности ни в коей мере не ограждают нашу культуру от сползания в варварство. Варварство тоже может пользоваться всеми этими средствами. Оснащенное с таким совершенством, варварство станет только сильнее и деспотичнее.”² Эта констатация была сделана Й. Хейзингой в середине 30-х годов прошлого века, но разве что-нибудь принципиально изменилось с тех пор? И разве со времен Ницше мы не наблюдаем регулярных и упорных попыток подвести под этот кризисный процесс давно и хорошо известную скептико-софистическую, сугубо релятивистическую, аксиологическую базу? И разве опять-таки не Сократ с Платоном - эти глашатаи абсолютных ценностных максим - становятся объектами самых кощунственных и агрессивных нападок?

Тем не менее, есть основания питать исторический оптимизм. Тенденция к “выворачиванию ценностного мира наизнанку” активизирует защитников ценностных абсолютов духовной природы, ибо чем выше статус ценностной максимы, тем меньше она подвержена при своем гибком понимании ветрам исторических перемен, а чем ожесточеннее на нее нападают - тем ярче она светит.

В самом деле, разве не подтверждается сегодня абсолютная ценность физического, нравственного и интеллектуального совершенствования личности, которая тем самым увеличивает и общий удельный вес добра в этом мире? При этом ясно, что такие восходящие пути всегда глубоко своеобразны и личностны¹. Разве не является во всех отношениях универсально значимым процесс добровольного социального единения людей, объединенных желанием сохранить “чистой” природу и “высокой” культуру ради обеспечения максимально благоприятных условий как раз для свободного совершенствования личности? И разве не высочайшая ценность - готовность личности бескорыстно и жертвенно служить такому общему благу, где как раз и можно быстрее всего взойти вверх по ступеням личного совершенствования? Наконец, разве не будет абсолютной духовной максимой требование уважать чужие системы ценностей, которые не попирают и не оскверняют твои собственные?

Здесь мы выходим на проблему соотношения общечеловеческих и национальных ценностей.