Мир как хаос и дисгармония. Всеобщая бессмыслица существования

В мифологии древней Греции мир представлялся как хаос, возникающий в результате столкновения, конфликта божественных, человеческих и стихийных сил. Согласно этой вульгарно-политеистической точки зрения, главный фактор в бытии есть влияние богов, капризных и непостоянных по отношению к человеку. Судьба человечества – есть судьба всего земного, временного. Это глубоко пессимистическая точка зрения. Вселенная (бытие) подчинена ритму возникновения и уничтожения.

Увековеченные «у Гомера в пластических образах, светлых и прекрасных»¹⁴ боги греческой мифологии отчасти сохранили свой демонический характер. Так, греческие боги подчинены мировой (природной) стихии, греческие боги так или иначе служат ей, а человека постоянно предают. С вульгарно-политеистической точки зрения, боги капризны и непостоянны, беспрестанно меняют свое отношение к человеку: то помогают ему, то вредят¹⁵.

«Античный человек … скорее сознавал некое родство между людьми и богами, … он мыслил богов существами неизмеримо более могущественными, чем он сам, и притом равнодушными к нему или даже враждебными или играющими им, как своей игрушкой, и он чувствовал зависимость всего бытия, в том числе и своего собственного, от беспощадных и равнодушных сил «рока» и потому был охвачен чувством своего ничтожества и «паническим» страхом»¹⁶. Греческие боги продолжают наравне с любовью внушать людям страх, так как «над этим миром, над людьми, над благими и правосудными богами … есть еще судьба, неведомая и оттого не вызывающая ни страха, ни любви»¹⁷. Представление судьбы неведомой рождается в человеке благодаря чувству зависимости человека, «ничтожества, слабости, безусловной подчиненности и порабощенности безмерно превышающим его силам бытия – будь то силы природы или скрытые за ними силы божественного порядка»¹⁸, человек чувствует себя «тварью» – существом, подобным вещи, все бытие которого всецело определяется инстанцией, его сотворившей.

В греческой мифологии боги подчинены судьбе, року, сами являлись частью всего этого. Судьбе принадлежит управление миром. «Судьба далеко не является всеобщим разумным законом, как понимают ее стоики … рок разбивается на множество роковых сил»¹⁹. Даже боги сами не могут нарушить рока, подчинены судьбе, карают людей за попытку вознестись над своею судьбою, «что представлялось возможным, хотя и крайне опасным делом, никогда не проходящим безнаказанно. Боги не прощают этого никогда, завидуя всем, перешедшим положенную меру, карая чрезмерное счастье, как высокомерие. Существует даже представление о дурном глазе богов … Еще у Геродота все божественное, т.е. всякое божество, завистливо и непостоянно … У Гомера … У ног Зевса стоят две урны: из одной он черпает добро, из другой – зло. Но Пиндар говорит, что таких урн не две, а три, и только в одной из них благо: и за каждое благо, посланное Зевсом, человек терпит от него две беды»²⁰.

Вселенная (бытие) представлена в греческой мифологии как бессмысленная жизненная суета, символом которой является замкнутый в себе порочный круг. Порочный круг – это символ дурной бесконечности, символ существования, заканчиваемого уничтожением, символ жизни, которую сменяет смерть. Такое понимание бытия характерно для древних. Мир предстает как нудный, злой, страдающий, находящийся в рабстве у Времени (настоящего момента, факта смерти) и Смерти, как мир, в котором полуреальное существование переходит в чистое небытие, в чистое ничто личного существования. «Смерть и Время царят на земле»²¹ (цитата из стихотворения В.С. Соловьева «Бедный друг, истомил тебя путь…» (1887)).

Жизнь загробная представляется не более как закономерный итог жизни земной, как подобие жизни земной, вытравленное Временем²². Ад у древних и христиан также подчинен ритму возникновения и уничтожения, об этом красноречиво говорят многочисленные образы ада. Царь Иксион, вечно вращающийся в огненном колесе, бочка Данаид, муки Тантала, Сизифова работа – вот классические изображения бессмысленной жизни у греков. «Данаиды, по смерти осужденные за свое мужеубийство вечно и бесплодно носить в преисподней воду в бездонную, никогда не наполнявшуюся бочку … прикованный Титий, с непрестанно терзаемой коршуном печенью, которая все снова вырастает (то же – у Прометея); Иксион – вертящийся в огненном колесе неутолимой страсти; Тантал, томимый жаждою и голодом, но только раздразниваемый видом бегущей от него холодной воды и подымающихся от него ветвей с золотыми плодами; Сизиф, напрасно влекущий в гору тяжкий камень, который у самой вершины срывается обратно на равнину … и т.д. – вот»²³ выражающие дурную бесконечность образы, образы «некоторого долгого и беспредельно томительного “теперь”»²⁴, вечного, застывшего «теперь», никогда не делающегося прошедшим, образы дурной продолжаемости смерти. Страшное и гнусное видение.

Аналогичные образы адских мук можно найти и у христиан. Например, Сведенборг видел в аду Кальвина, осужденного вечно писать книгу о предопределении. Каждый вновь написанный лист проваливался в бездну, вследствие чего Кальвин обречен без конца начинать работу сызнова. В аду все – вечное повторение, не достигающая конца и цели работа. Змей, сам себя кусающий за хвост, – вот яркое символическое изображение этого символического круговращения.

Круговращение – это не есть что-то только воображаемое нами. Ад таится уже в той действительности, которую мы видим и наблюдаем, чуткие души в самой нашей повседневной жизни распознают его в несомненных явлениях. Недаром интуиция порочного круга, лежащего в основе мирового процесса, есть пафос всякого пессимизма, религиозного и философского. Возьмем ли мы пессимистическое мироощущение древней Индии, учение Гераклита и Платона о вечном круговращении вселенной или Ницше – о вечном возвращении, – всюду мы найдем варианты на одну и ту же тему: мировой процесс есть бесконечное круговращение, вечное повторение одного и того же, – стремление, бессильное создать что-либо новое в мире. «Жизненный круг», «в котором в той или в другой форме вращается на земле всякая жизнь … целиком выражается словами церковной молитвы: «земля еси и в землю отыдеши». Всякий наблюдаемый нами на земле круг жизни с роковой необходимостью замыкается смертью и облекается в форму дурной бесконечности беспрестанно возвращающихся рождений и смертей. Всякая жизнь стремится подняться над землею и неизбежно вновь на нее ниспадает, смешиваясь с прахом»²⁵.

Гениальное выражение этой мысли дается устами «черта» в «Братьях Карамазовых» Достоевского. «Ты думаешь все про теперешнюю землю, – говорит он Ивану Карамазову. – Да ведь теперешняя земля, может, сама биллион раз повторялась; ну, отживала, трескалась, рассыпалась, разлагалась на составные начала, опять вода, яже бе над твердию, потом опять комета, опять солнце, опять из солнца земля, ведь это развитие, может уже бесконечно повторялось и все в одном и том же виде, до черточки. Скучища неприличнейшая».

В этом изображении Достоевского уже не ад, а сама вселенная представляется как нескончаемая «сизифова работа». Но впечатление «скуки» производит это круговращение лишь до тех пор, пока идет речь о мертвом веществе. Скучным может казаться бесконечное чередование прилива и отлива в море, бессмысленная и вечная смена образования и разрушения солнечных систем и, наконец, бессмысленное вращение земли, наподобие волчка, вокруг своей оси. Но, когда мы от мертвого переходим к живому, ощущение этой всеобщей суеты становится несравненно более болезненным, ибо оно связывается с мучительным впечатлением неудачи. В жизни живых существ все целесообразно, все направлено к цели. Мы испытываем острую душевную боль при виде этого повторения низшей формы существования в высшей. Мы имеем здесь уже не простое отсутствие цели, а цель недостигнутую. Единственная цель живых организмов – цель сохранения жизни.

Человек испытывает жестокое страдание от окружающей нас бессмыслицы, мысль о всеобщей бессмыслице существования гнетет нас. Чем выше мы поднимаемся в лестнице существ, тем мучительнее и соблазнительнее это созерцание всеобщей суеты. Когда мы начинаем размышлять о судьбе человека, наша скорбь осложняется чувством острого оскорбления и граничит с беспросветным отчаянием. Человек повторяет в своей жизни низшее из низкого, что есть на свете, – бессмысленное вращение мертвого вещества, прозябание растения и все отталкивающее, что есть в мире животном. Еврипид писал о том, что смерть полностью уничтожает того, «кто назывался прежде человеком; и тот, кто до рождения был ничто, умирая, – по словам поэта – снова, в смысле личного существования, есть не более, как ничто»²⁶.

Вся жизнь в той или другой форме вращается на земле в жизненном круге, который воспроизводит в осложненном виде все то же бессмысленное вращение волчка вокруг своей оси. Нам становится тошно от такой жизни. Можно ли назвать жизнью это бессмысленное чередование рождений и смертей, эту однообразную смену умирающих поколений? Скорее всего, нет. Это – не жизнь, а пустая видимость, призрак жизни.

Жизнь человеческого рода в древней философии обозначалось образом круговорота, как образом рождения и умирания. «Идея круговорота гораздо старше идеи прогресса, и, конечно, она небеспочвенна.

Наш мир подобен колесу, что вверх и вниз стремит судьба.

Так плотник мастерит равно и колыбели и гроба:

Приходит тот, уходит сей, а он работает всегда»²⁷.

Люди уходят, рушатся царства, но жизнь продолжается в детях, вновь создаются великолепные царства. Смерть сильна, выстригает траву на газоне жизни, но и жизнь не сдается, справляется с потерями, вновь вырастает трава на скошенных участках. Весь тварный мир несет в себе образ круговорота, змеи, кусающей себя за хвост, стремящейся преодолеть свою тварность, огненного колеса.

Время представляется еще «потопом». Весь временный процесс представляется непрерывно текущей водой, «потопом на истребление всякой плоти» (Быт. IX, 12-15), губительным течением смерти, гераклитовым «все течет»²⁸. А человек представляется рабом этого течения, рабом тварного существования (рабом существования, которое влачат все твари). Такой взгляд на бытие дает нам повседневный (чувственный) опыт.

В XVII-XVIII вв. последователи Рене Декарта считали, что в век прозы, науки и механических искусств (промышленности) поэзия стала уже невозможной, ибо она – результат невежества и отсталости. Картезианцы (так называли последователей Декарта) восстали против безусловного авторитета античности с точки зрения строгого рационализма. Мифы древних – детские сказки. Аббат де Обиньяк доказывал, что произведения Гомера суть беспорядочное собрание басен, распевавшихся на ярмарках слепыми и что сам Гомер никогда не существовал. Таким образом, критиковались и отрицались все предшествующие формы социокультурной жизни. Мировоззрение прежних эпох было отвергнуто как нелепый клубок предрассудков и химерических представлений. Вместе с темными временами древности и средневековья подверглись осуждению предания и сказки простого народа, остатки средневековой народной драмы. Так, Лейбниц рассматривал сферу искусства как предварительную ступень научного мышления – область малых и темных представлений. На этой идее основана и книга немца Баумгартена, которого принято считать основателем эстетики как науки. Языческая и христианская мифология объявлялась темной бессмыслицей «поэтических времен».

Чем непримиримее было отношение к мифологии, тем нелепее становились выдумки (мифы) самого рационального сознания (прогресс, социализм, коммунизм, материализм и т.д.), которые наполнили культуру с тех времен. Таким образом, происходил отрыв новых поколений от органического склада жизни. Новые поколения стали не выше религии, как они сами о себе думают, но вне подлинных религиозных исканий (которые переросли архаичную магическую форму, оформились мистически). Булгаков Сергей Николаевич (русский экономист, религиозный философ и богослов, с 1918 г. – священник) (1871-1944) призывал не забывать о религиозных корнях западноевропейской культуры, так как именно эти религиозные корни питают культурное древо и, до известной степени, обезвреживают своими здоровыми соками многие ядовитые плоды. Поэтому рационализм не так страшен у себя на родине, в Европе, но страшен в культурной пустыне, каковой в то время (XIX в.) была Россия²⁹.