О морали и религии

Мои произведения называли школой подозрения, еще бо­лее – школой презрения, к счастью, также школой мужества и даже дерзости. И действительно, я и сам не думаю, чтобы кто-то когда-либо глядел на мир с таким глубоким подозрени­ем, как я, и не только в качестве случайного адвоката дьявола, но и – выражаясь богословски – в качестве врага и допросчи­ка Бога... И сколько лживости мне еще нужно, чтобы я мог всегда сызнова позволять себе роскошь моей правдивости? До­вольно, я еще живу; а жизнь уж так устроена, что она основана не на морали; она ищет заблуждения, она живет заблуждением. (Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое// Ницше Ф. Сочинения. В 2 т. — М. 1990. Т. 1. С.232-233.)

Наша любовь к ближним – разве она не есть стремление к новой собственности?

Здесь проступает основное противоречие той морали, которая нынче в таком большом почете: мотивы этой морали противоречат ее принципу!

То, чем эта мораль хочет доказать себя, она опровергает сама своим критерием морального! Положение «ты должен отречься от самого себя и принести себя в жертву» должно было бы, во избежание конфликта с собственной моралью, быть введено в силу таким существом, которое при этом отреклось [c.68] бы от своей выгоды и, быть может, обрело бы собственную гибель в акте требуемого самопожертвования личности. Но покуда ближний (или общество) рекомендует альтруизм ради пользы, в силе остается прямо противоположное положение: «ты должен искать себе выгоды, даже за счет всех других», стало быть, здесь на одном дыхании проповедуется «ты должен» и «ты не должен». (Ницше Ф. Веселая наука// Ницше Ф. Сочинения. В 2 т. — М. 1990. Т. 1. С .584–585.)

Стадный инстинкт. Там, где мы застаем мораль, там находим мы расценку и иерархию человеческих стремлений и поступков. Эта оценка и иерархия всегда оказываются выражением потребностей общины и стада: то, что идет им на пользу во-первых, во-вторых и в-третьих, – это и служит высшим масштабом при оценке каждой в отдельности.

Моралью каждый побуждается быть функцией стада и лишь в качестве таковой приписывает себе ценность. Поскольку условия сохранения одной общины весьма отличались от условий сохранения другой, то существовали весьма различные морали, и с точки зрения предстоящих еще существенных преобразований стад и общин, государств и обществ можно решиться на пророчество, что впереди предстоят еще весьма различные морали. Моральность есть стадный инстинкт в отдельном человеке. (Там же. С. 588.)

Все, что имеет ценность в нынешнем мире, имеет ее не само по себе, не по своей природе – в природе нет никаких цен­ностей, но оттого, что ему однажды придали ценность, [c.69] по­дарили ее, и этими деятелями и дарителями были мы! Только мы и создали мир, до которого есть какое-то дело человеку! (Там же. С. 638.)

Да, друзья мои! Пробил час отвращения ко всей моральной болтовне одних в адрес других!... Мы же хотим стать тем, что мы есть, – новыми, неповторимыми, несравнимыми, полагаю­щими себе собственные законы, себя-самих-творящими! (Там же. С. 655.)

Безумный человек. Слышали ли вы о том безумном челове­ке, который в светлый полдень зажег фонарь, выбежал на рынок и все время кричал: «Я ищу Бога!... Бог умер! Бог не воск­реснет! И мы его убили! Как утешимся мы, убийцы из убийц!... Какой водой можем мы очиститься? Разве величие этого дела не слишком велико для нас? Не должны ли мы сами обратиться в богов, чтобы оказаться достойными его? Никогда не было совершено дела более великого, и кто родится после нас, будет, благодаря этому деянию, принадлежать к истории высшей, чем вся прежняя история!». (Там же. С. 592–593.)

Величайшее из новых событий – что «Бог умер» и что вера в Христианского Бога стала чем-то не заслуживающим дове­рия – начинает уже бросать на Европу свои первые тени... Но... само событие слишком еще велико, слишком отдалено, слиш­ком недоступно восприятию большинства... Впредь с погребе­нием этой веры должно рухнуть все воздвигнутое на ней, опи­равшееся на нее, вросшее в нее, – к примеру, вся наша[c.70] евро­пейская мораль. (Там же. С. 662.)

Вера всегда больше всего жаждется, упорнее всего взыскуется там, где не достает воли: ибо воля, как аффект поведения, и есть решительный признак самообладания и силы. Это значит: чем меньше умеет некто повелевать, тем назойливее влечется он к тому, кто повелевает, и повелевает строго, – к Богу, монар­ху, званию, врачу, духовнику, догме, партийной совести. (Там же. С. 668.)