О Достоевском

…Гегель как-то сказал, что великий человек обрекает потомство на истолкование себя. И был прав. Говоря о великом художнике или [c.57] философе, необходимо помнить, что он видел все существующее на земле, под землей и над землей по-иному, чем видим мы; он и переживал их по-иному – своим непосредственным опытом, творческим созерцанием, проницательным мышлением; по-иному – именно по-особому; по-особому – именно в смысле глубины, размаха и значимости.

Когда два человека произносят одно и то же слово, им и невдомек, что каждый при этом может думать, видеть и выражать нечто совсем другое, особое, свое.

Если же речь идет о великом провидце, о гениальном мыслителе, надо всегда быть настороже, чтобы не истолковать его превратно, не исказить его; ведь здесь все непросто, здесь ничего нельзя предугадать. Здесь только один путь: постараться проникнуться способом его восприятия, добыть себе его духовные очки; представить себе его творческий акт во всем его своеобразии и, исходя из этого акта, попробовать жить и созерцать, как он. Это не всегда легко, скорее, даже крайне трудно; но это единственно верный путь. (Там же. Т.6. Кн. 3. С. 277.)

…Так обстоит дело со всеми гениальными людьми: они – пророки своего народа, и по образу и подобию своего народа несут по жизни бремя этого мира и боль этого мира как бремя и боль Господа, и предлагают нести это бремя и эту боль другим людям – бери, неси, претерпевай. (Там же. С. 279.)

...Много читал; первыми, кого он заказал, выйдя из тюрьмы, были античные историки, новые экономисты, отцы Церкви, Коран, кантовская «Критика чистого разума» и гегелевская «История философии». И так – всю жизнь. Все это подстегивало его творческие, крайне своеобразные, выверенные самым точным, самым бескомпромиссным способом собственные замыслы. (Там же. С. 301.) [c.58]

…Величие его состоит как раз в том, что он по-своему смотрит на все происходящее в горнем мире, в этом мире и по ту сторону его, видит сущность всего и отражает ее в своем творчестве.

Ему удается уловить момент становления этой сущности, которая часто, может быть, даже в большинстве случаев ускользает от нас или переживается нами как-то отстраненно, как-то глухо, как-то запутанно, смутно; как бы в laterna magica, в которой еще не вспыхнул свет, еще отсутствует оптическая цельность.

Но он видит реалии будней и духовные потребности людей во всей значимости их содержания и, соответственно, формы, во всем их неразрывном единстве.

А это означает, как я уже говорил, что он переживает все и созерцает не так, как мы. По-другому, по-особому, я говорил: в смысле глубины, размаха, значительности.

…Достоверность изображения психических переживаний его героев необычайно точна, не в меру велика (т.е. превосходит масштабы истинного искусства) порою просто ослепительна… (Там же. С. 308-309.)

…Он видел и переживал все, как никто другой – и чудесное, мощное сияние всеединящей любви, и разделяющую, разрывную силу ненависти, и эгоистичную силу закоренелой жестокости. Он видел то и другое и вопрошал с дрогнувшим от ужаса сердцем: что же сильней всего этого, что изначально? За кем будущее? Где путь к целительному единению?

И что бы он ни писал, мы всегда ждем этого живого, молитвенного вопроса: он всегда присутствует, но, как правило, в тени.

Под этим углом зрения и надо читать его книги.

Почему человек зол? Откуда эта его разорванная снаружи и изнутри экзистенция? Несправедливость ли социальной организации тому виной? Тогда, может быть, поискать избавления на пути к социализму на основе религиозной любви (в духе Сен-Симона и Фурье)? [c.59] Почему праведные и гармонично-добрые люди оказываются в аду каторжной тюрьмы? В людских ли страстях все дело? Или в сердечной ранимости? Или в форме личностного существования, разрозненности, эгоизме инстинкта самосохранения?

Имеет ли вообще право на существование отдельный человек? Может ли он сам по себе созерцать, что-то по себе выбирать, поступать, как ему вздумается?

Откуда он знает, что- добро, а что – зло? Совесть ли подсказывает? А что такое совесть? Где граница между личной совестью и личностным произволом? Что есть преступление? Что важнее – идея или любовь? Дозволяется ли человеку лишать другого жизни? Не убийцы ли мы в душе? Не есть ли злая воля уже преступление? Почему из любви порой возникает желание убить? Любовь ли страстная влюбленность?..

Как может человек быть праведным, если он носит в себе двойственность мыслей и злоречивость воли?

Тогда как может Спаситель требовать от нас совершенства?...Если человек волен, значит, он волен любить и ненавидеть? Почему же тогда он не избирает инстинктивно блаженство любви? По неразумению? А что есть разум? Из-за неверия? Что же тогда вера?

Вся человеческая жизнь, как однажды сказал Достоевский, есть битва, в которой «дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей».

А человек как таковой? Сам человек? Как он может стать зверем, пауком, сладострастным и жестоким насекомым?

…Так и слышится страдающий вопль-вопрос, рвущийся из его груди: «Человек! Куда тебя несет? Что можно сделать с твоим пропавшим, зачерствелым сердцем? Ибо к всеединой, братской осанне ведет лишь чистое и поющее сердце отрекающегося…» [c.60]

А что же белый свет? Что есть эта борьба между светом и тьмой – между поющим сердцем и глухонемым бесом, вселившимся в человека?

Вопросы, вопросы… Интригующие, взыскующие вопросы. Вопросы почти без ответа. Это и есть философия Достоевского. Не система разгадок и ответов. Не догма спасения, не успокаивающий и вгоняющий в сон кондуит, а принципиально безупречный, безошибочный ориентир.

Достоевский, как и Пушкин, – новый человек. Человек новой эпохи, проснувшийся в пустыне, который должен пойти на поиски и все найти. Человек из новой эры – после Рождества Христова, – которому тем не менее приходится снова искать Христа. Он уже чует Его. Однако еще должен найти и признать. Ибо между новым человеком и Откровением Христа провисает внутренний мир секуляризованной души и внешний мир секуляризованной науки, который, как видно, воздвигли, а справиться не могут.

Вкусили плода с древа познания, а плод-то был пьянящий, усыпляющий, ослепляющий. Нельзя вернуться назад, в то прежнее время – до вкушения, и вперед двигаться нельзя – в состоянии опьянения, усыпления и ослепления. В этом состоянии человеку надлежит спрашивать, а не отвечать; сомневаться, а не поучать; отчаиваться, а не идти вперед.

Достоевский – исполин этого времени. Титан нового мира…

Достоевский вопрошает. Его вопросы горячи по тону, предельно резки, точны в формулировке. Они обращены к самому себе, как у Марка Аврелия, к Богу, как у Августина, к другим – как это и подобает искусству.

Он – великий мастер страстно-ясного вопрошания: до конца искренний, до конца пламенный, до конца точный, философски – достоверный. [c.61]

На такие вопросы всегда отвечают сверху, даже тогда, когда они само сомнение, притом отчаявшееся сомнение, как это имело место в Августином или Декартом. На них отвечают, ибо страстность вопрошающего уже сама в себе содержит ответ _ ведь она Божественного происхождения и сама добывает для себя ответ сверху, от пылающего в небесах огня.

Но это вопрошание всегда художественно смоделировано. И не так, чтобы искусство искажалось в нем философствованием, а так, чтобы философия поддерживалась и прикрывалась искусством. Ответы не высказываются напрямую, а символизируются в судьбах главных героев: терзает совесть убийцу Раскольникова; вешается мертвое сердце – Ставрогин; из-за своей аморальности терпит крах Иван Карамазов – богоборец; мерзкий полудьявол и каторжник Федор получает оплеуху и побои; чахнет под ношею мировой скорби блаженный идиот князь Мышкин и т.д.

Ничего от рассудочного мелкотемья. Ничего от нарочитой тенденциозности. Истинное искусство и истинная философия. Но философия, сокрытая в художественной форме, как в той притче, в которой старый отец говорит лишь намеком своим сыновьям о спрятанном кладе: пусть каждый роется, копает и хлопочет вокруг клада, пока у каждого в результате собственного созерцания не расцветет духовное сокровище. Это и есть клад.

В этом заключается воспитательная сила Достоевского – в мощном стимуле для самосозерцания и самостоятельности мысли – на пути к Христу.

А в результате приходишь к главному ответу, который он дает: мир во зле лежит, но не безнадежно болен; люди страдают в нем всю жизнь; страдаем и мы; всю жизнь мы пребываем в чистилище; вот почему мы должны быть готовы к тому, что на почве всякого добра может произрасти злое начало, а на всякой закоренелой злобе, какой бы глубокой она ни была, может зародиться воля к совершенству, [c.62] любви, свет совести. Ибо Бог сильнее, чем все человеческое и недочеловеческое.

Итак, я попытался отыскать и открыть вам двери в мир образов Достоевского.

Вход свободен. А то, что дают эти образы, пусть каждый сам изведает и испытает. (Там же. С. 334-337.)

То, что выстрадал, что созерцал сердцем Достоевский, было осмысленным, осмысленным всегда, порою с предельной отточенностью, порою с невыносимо горькой ясностью. Осмысленное он доводил до полной очевидности, всю жизнь вынашивая потребность внушить эти очевидные содержания другим.

Он был не просто созерцателем, но в известной мере и пропагандистом созерцаемого; не только страдальцем за истину, но и глашатаем ее, и пророком. Он пытался быть не только гистологом и микроскопистом человеческих страстей, но и врачевателем.

Он не мог смотреть на разъединяющее столкновение страстей в этом мире, не мог не вступиться за великое единение людей, за спасительную общность. Страдая от зла, он желал добра. И желал его страстно, грезил им, молился, мечтал, предвосхищал возможное будущее, с уверенностью пытался выстроить его в картину неизбежно грядущего.

…Но это никоим образом не есть надуманное, искусственно раздутое пророчество. Это совершенно не в русском духе. Нет. Напротив, начинается разговор о самом важном в жизни (и как правило, под историческим углом зрения), в свете любви к Отечеству и к людям, а дальше все само по себе находит развитие. (Там же. С. 341-342.)

Так кто же мы?

Первый и самый существенный ответ на этот вопрос звучит у Достоевского в духе истинно народной педагогики: нам прежде всего [c.63] самим надо понять, кто мы есть, и самоутвердиться в политике; мы – русская интеллигенция.

…Русская интеллигенция должна завоевать доверие и любовь своего народа, должна сама проявить любовь, понимание и жертвенность по отношению к народу, перестроиться, слиться с родной землей, вобрать в себя великие, подлинные основы характера собственного народа. Потому что народ есть истинный носитель истинных содержаний и актов.

…Достоевский не боится говорить горькую правду в лицо русской интеллигенции, чтобы затем с удовлетворением отметить, что наступила новая эра, что русская интеллигенция (исключая революционеров-бомбистов) открыла для себя верный путь и уже вступила на него, ведь посмотрите: «у нас уже кишит новыми людьми, из этого нового людского пламени, которые хотят правды (в жизни), только правды, без обычной лжи, и которые отдадут все без остатка, чтобы добиться этой правды».

«Это наступающая будущая Россия честных людей, которым нужна только правда». «Они не устыдятся своего идеализма» в большой уверенности, что «истина и честь» всегда одержат победу.

…А народ? Что же народ? Что у него есть сказать?

Вспомним, что Достоевскому, почти как никому другому, пришлось пережить и наблюдать русский народ в лице его самых опустившихся, страшных экземпляров. Но – и его благороднейших, лучших представителей. Посредственность навязывалась ему сама по себе в течение всей жизни. Обладая удивительно тонким духовным чутьем, улавливающим любую душевную волну, уж он-то умел и сказать, и дать оценку.

Он не закрывает глаза на слабости, страсти и пороки русского народа, а говорит о них с суровой горечью, порою резко, но никогда неприязненно: состояние народа сразу после отмены крепостного права, длившегося 200 лет, он изображает как нечто ужасающее [c.64] – нравственный упадок, пьянство, взаимоэксплуатация. А как могло быть иначе? Откуда же взяться у нас истинной гражданственности и политическому разуму? Но надо отличать красоту внутри ядра от наносного варварства. Эта грубая черная масса, недавно еще крепостная, отягощенная пороками и дурными привычками, имеет большое сердце.

Каждый мошенник знает, что он мошенник; каждый падший знает о своем падении, как знает и то, что где-то есть правда и что эта правда всегда превыше всего…

Так что в этой душе грязь наносная, а порою – дьявольский соблазн. Если же заглянуть вглубь, увидишь удивительную сердцевину.

И вскорости поймешь, что у русских иные преступления совершаются лишь из дерзания, из стремления к экстремальному, из потребности дойти до крайней черты и заглянуть в бездну – возможно, чтобы проверить самого себя, свою веру и свою совесть. Страстный темперамент уводит людей к крайностям.

Но вместе с тем мы видим твердую сердцевину, искреннюю чистосердечность и от века данную внутреннюю гармонию.

Русский народ далеко не стадо, далеко не нация рабов, и здесь даже просто крестьянин ощущает себя глубоко индивидуальной личностью.

Русский народ вовсе не испорчен душой – он не материалист, не озабочен собственной выгодой; стоит только ему увидеть перед собою великую цель, он станет служить ей с самобытной душевной радостью, ибо в нем дремлет большой запас духовных созидательных сил.

Он очень неприхотлив; в его натуре нет европейской угловатости, непроницаемости, неподатливости.

И все это имеет место из-за его чистого, искреннего и широко открытого сердца; с ним связана и его удивительная веротерпимость. [c.65]

Он никогда не презирает других народов или чужой веры, он не умеет долго ненавидеть; живя с ним, очень скоро почувствуешь это идущее изнутри дыхание мягкости и доброжелательности, милосердия и смирения.

Он всегда склонен к милосердию и к всепрощению – даже если сидит в суде присяжных, в душе чувствует свою вину за случившееся и готов простить или признать смягчающие обстоятельства.

Его мышление так же ясно, широко и проникновенно, как и сердце. Отсюда – и его язык.

Надо просто сказать, что он обладает необычайным инстинктом всечеловечности он уживается со всеми и со всем. И это все благодаря своему по-христиански чувствительному сердцу.

Там, в глубинах сердца, следует искать и находить его сущность: и не только его живое и верное чутье, его юмор и способность к самой здравой над собой критике, но и самое главное – его христианскую веру и его христианский жизненный идеал со стоической преданностью его главной идее.

…Такими видит Достоевский русскую душу и русский народ в их сути. И эта суть решающа и определяюща.

…Народ не есть Бог: он может заблуждаться и ошибаться…, но даже если Россию постигнут величайшие лишения и соблазны, мы должны верить, «что и тогда народ спасет себя сам, себя и нас, как это случалось не раз, и о чем свидетельствует вся его история»… (Там же. С. 354-360.) [c.66]

(Философия ХХ века. Под редакцией проф. Д.ф.н. Ивановой А.А. Учебно-методическое пособие. - М: ИПЦ МИТХТ, 1999.)