Россия и Запад

Одна из самых печальных особенностей нашей своеобразной цивилизации состоит в том, что мы все еще открываем истины, ставшие избитыми в других странах и даже у на­родов, в некоторых отношениях более нас отсталых. Де­ло в том, что мы никогда не шли вместе с другими наро­дами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого ро­да на нас не распространилось. Дивная связь человеческих идей в преемстве поколений и история человеческого ду­ха, приведшие его во всем остальном мире к его тепе­решнему состоянию, на нас не оказали никакого дейст­вия. То, что у других составляет издавна самую суть об­щества и жизни, для нас еще только теория и умозрение. <...> Оглянитесь вокруг себя. Разве что-нибудь стоит про­чно на месте? Все – словно на перепутьи. <...> Не­счастные, не будем прибавлять к остальным нашим бедам еще одной лишней – созданием ложного представления о себе самих, не будем воображать себя живущими жи­знью чисто духовных существ, научимся благоразумно устраиваться в данной действительности... Но поговорим сначала еще о нашей стране, мы при этом не выйдем из своей темы. Без такого предварительного объяснения вы не сможете понять, что я хочу вам сказать. [c.4]

У всех народов есть период бурных волнений, страст­ного беспокойства, деятельности без обдуманных намере­ний. Люди в такое время блуждают по свету и телесно, и духовно. Это пора великих побуждений, обширных предприятий, сильных страстей у народов. Они тогда ме­чутся с неистовством, без ясной цели, но не без пользы для будущих поколений. Все общества прошли через та­кие периоды. В них народы наживают свои самые яркие воспоминания, свое чудесное, свою поэзию, свои самые сильные и плодотворные идеи, в этом и состоят необхо­димые устои обществ. Без этого они бы не сохранили в своей памяти ничего, к чему бы можно было пристра­ститься, что можно было бы полюбить, они были бы при­вязаны лишь к праху своей земли. Эта увлекательная пора в истории народов есть их юность, когда всего сильнее развиваются их дарования, и память о ней составляет от­раду и поучение в их зрелом возрасте. Мы, напротив, не имели ничего подобного. Сначала дикое варварство, за­тем грубое суеверие, далее – иноземное владычество, же­стокое, унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала,— вот печальная история на­шей юности. Пора бьющей через край деятельности, кипучей игры нравственных сил народа – ничего такого у нас. Пора нашей социальной жизни, соответствующая этому возрасту, была наполнена бесцветным и мрачным существованием без мощности, без напряжения, его ни­что не одушевляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства. Никаких чарующих воспоминаний, ника­ких прекрасных картин в памяти, никаких действенных наставлений в национальной традиции. Окиньте взором все прожитые нами века, все занятые пространства – и вы не найдете ни одного приковывающего к себе воспомина­ния, ни одного почтенного памятника, который бы гово­рил о [c.5] прошедшем с силою и рисовал его живо и картин­но. Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем, без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя. И если мы иногда волнуемся, то не в ожидании или не с пожеланием какого-нибудь общего блага, а в ребяче­ском легкомыслии младенца, когда он тянется и протяги­вает руки к погремушке, которую ему показывает корми­лица. <...>

Первые наши годы, протекшие в неподвижной дико­сти, не оставили никакого следа в нашем сознании, и нет в нас ничего лично нам присущего, на что могла бы опе­реться наша мысль; выделенные по странной воле судьбы из всеобщего движения человечества, не восприняли мы и традиционных идей человеческого рода. А между тем на них основана жизнь народов, из этих идей вытекает их будущее и происходит их нравственное развитие. Если мы хотим, подобно другим народам, иметь свое лицо, мы должны сначала как-то переначать у себя все воспитание человеческого рода. К нашим услугам – история народов и перед нашими глазами – итоги движения веков. Задача бесспорно трудная, и одному человеку, пожалуй, не исчерпать столь обширного предмета... Прежде всего, одна­ко, надо понять, в чем дело, в чем заключается это воспи­тание человеческого рода и каково занимаемое нами в об­щем строе место. <...>

В чем заключается жизнь человека, говорит Цицерон, если память о протекших временах не связывает насто­ящего с прошлым? Мы же, явившись на свет, как неза­коннорожденные дети, лишенные наследства, без связи с людьми, предшественниками нашими на земле, не хра­ним в сердцах ничего из наставлений, вынесенных до на­шего существования. Каждому из нас приходится самому искать путей для возобновления связи с нитью, [c.6] оборван­ной в родной семье. То, что у других народов просто при­вычка, инстинкт, то нам приходится вбивать в свои голо­вы ударами молота. Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих. Мы так удивительно шествуем во времени, что по мере дви­жения вперед пережитое пропадает для нас безвозврат­но. Это естественное последствие культуры, всецело за­имствованной и подражательной. Внутреннего развития, естественного прогресса у нас нет, прежние идеи вымета­ются новыми, потому что последние не вырастают из пер­вых, а появляются у нас откуда-то извне. Мы воспринима­ем идеи только в готовом виде; поэтому те неизгладимые следы, которые отлагаются в умах последовательным раз­витием мысли и создают умственную силу, не бороздят наших сознаний. Мы растем, но не созреваем, мы подви­гаемся вперед, но в косвенном направлении, т. е. по ли­нии, не приводящей к цели. Мы подобны тем детям, ко­торых не заставляли самих рассуждать, так что, когда они вырастают, своего в них нет ничего, все их знание на по­верхности, вся их душа – вне их. Таковы же и мы.

Народы – существа нравственные, точно так, как и от­дельные личности. Их воспитывают века, как людей – го­ды. Про нас можно сказать, что мы составляем как бы ис­ключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые как бы не входят составной частью в человече­ство, а существуют лишь для того, чтобы преподать вели­кий урок миру. И, конечно, не пройдет без следа то наставление, которое суждено нам дать, но кто знает день, когда мы найдем себя среди человечества, и кто исчислит те бедствия, которые мы испытываем до свершения на­ших судеб? [c.7]

Народы Европы имеют общее лицо, семейное сход­ство; несмотря на их разделение на отрасли латинскую и тевтонскую, на южан и северян, существует связыва­ющая их в одно целое черта, явная для всякого, кто углу­бится в общие их судьбы. Вы знаете, еще не так давно вся Европа носила название христианского мира, и слово это значилось в публичном праве. Помимо общего всем обли­чья, каждый из народов этих имеет свои особые черты, но все это коренится в истории и в традициях и составля­ет наследственное достояние этих народов. А в их недрах каждый отдельный человек обладает своей долей общего наследства, без труда, без напряжения подбирает в жизни рассеянные в обществе знания и пользуется ими. Сравни­те то, что делается у нас, и судите сами, какие элементар­ные идеи можем почерпнуть в повседневном обиходе мы, чтобы ими так или иначе воспользоваться для руко­водства в жизни. Заметьте при этом, что дело идет здесь не об учености, не о чтении, не о чем-то литературном или научном, а просто о соприкосновении сознаний, о мыслях, охватывающих ребенка в колыбели, нашепты­ваемых ему в ласках матери, окружающих его среди игр, о тех, которые в форме различных чувств проникают в мозг его вместе с воздухом и которые образуют его нравственную природу ранее выхода в свет и появления в обществе. Вам надо назвать их? Это идеи долга, справед­ливости, права, порядка. Они имеют своим источником те самые события, которые создали там общество, они об­разуют составные элементы социального мира тех стран. Вот она, атмосфера Запада, это нечто большее, чем исто­рия или психология, это физиология европейца. А что вы взамен этого поставите у нас?

...Ясно, что на душу каждой отдель­ной личности из народа должно сильно влиять столь странное положение, когда народ [c.8] этот не в силах сосре­доточить своей мысли ни на каком ряде идей, которые постепенно развертывались в обществе и понемногу выте­кали одна из другой, когда все его участие в общем движении человеческого разума сводится к слепому, поверх­ностному, очень часто бестолковому подражанию другим народам. Вот почему, как вы можете заметить, всем нам не хватает какой-то устойчивости, какой-то последова­тельности в уме, какой-то логики. Силлогизм Запада нам чужд. В лучших умах наших есть что-то еще худшее, чем легковесность. Лучшие идеи, лишенные связи и последо­вательности, как бесплодные вспышки, парализуются в нашем мозгу. В природе человека – теряться, когда он не в состоянии связаться с тем, что было до него и что бу­дет после него; он тогда утрачивает всякую твердость, вся­кую уверенность. Раз он не руководим ощущением непре­рывной длительности, он чувствует себя заблудившимся в мире. Такие растерянные существа встречаются во всех странах; у нас – это общее свойство. Тут вовсе не лег­комыслие, ...тут – бессмысленность жизни без опыта и предвидения, не имеющей отношения ни к чему, кроме призрачного бытия особи, оторванной от своего видового целого, не считающейся ни с требованиями чести, ни с успехами какой-либо совокупности идей и интересов, ни даже с наследственными стремле­ниями данной семьи и со всем сводом предписаний и то­чек зрения, которые определяют и общественную, и част­ную жизнь в строе, основанном на памяти прошлого и на заботе о будущем. В наших головах нет решительно ниче­го общего, все там обособленно и все там шатко и непол­но; Я нахожу даже, что в нашем взгляде есть что-то до странности неопределенное, холодное, неуверенное, на­поминающее обличие народов, стоящих на самых низших ступенях социальной лестницы. В [c.9] чужих краях, особенно на юге, где лица так одушевлены и выразительны, я столько раз сравнивал лица моих земляков с лицами местных жителей и бывал поражен этой немотой наших выражений.

Иностранцы ставили нам в заслугу своего рода безза­ветную отвагу, особенно замечаемую в низших классах народа; но имея возможность наблюдать лишь отдельные черты народного характера, они не могли судить о нем в целом. Они не заметили, что та самая причина, которая делает нас подчас столь смелыми, постоянно лишает нас глубины и настойчивости; они не заметили, что свойство, делающее нас столь безразличными к случайностям жиз­ни, вызывает в нас также равнодушие к добру и злу, ко всякой истине, ко всякой лжи и что именно это и лишает нас тех сильных побуждений, которые направляют людей на путях к совершенствованию; они не заметили, что именно вследствие такой ленивой отваги даже и высшие классы – как ни тяжело, а приходится признать это – не свободны от пороков, которые у других свойственны только классам самым низшим; они, наконец, не замети­ли, что если мы обладаем некоторыми достоинствами на­родов молодых и здоровых, то мы не имеем ни одного, отличающего народы зрелые и высококультурные.

Я, конечно, не утверждаю, что среди нас одни только пороки, а среди народов Европы одни добродетели, от­нюдь нет. Но я говорю, что, судя о народах, надо исследо­вать общий дух, составляющий их сущность, ибо только этот общий дух способен вознести их к более совершен­ному нравственному состоянию и направить к бесконеч­ному развитию, а не та или другая черта их характера. [c.10]

Массы находятся под воздействием известных сил, стоящих у вершин общества. Массы непосредственно не размышляют. Среди них имеется известное число мыс­лителей, которые за них думают, которые дают толчок собирательному сознанию нации и приводят ее в движе­ние. Незначительное меньшинство мыслит, остальная часть чувствует, в итоге же получается общее движение. Это так у всех народов на земле... А теперь я вас спрошу, где наши мудрецы, где наши мыслители? Кто за нас когда-либо думал, кто за нас думает теперь?

А между тем, раскинувшись между двух великих де­лений мира, между Востоком и Западом, опираясь одним локтем на Китай, другим – на Германию, мы бы должны были сочетать в себе две великие основы духовной при­роды – воображение и разум и объединить в своем про­свещении исторические судьбы всего земного шара. Не эту роль предоставило нам Провидение. Напротив, оно как будто совсем не занималось нашей судьбой. Отказы­вая нам в своем обычном благодетельном влиянии на че­ловеческий разум, оно предоставило нас всецело самим себе, не захотело ни в чем вмешиваться в наши дела, не захотело ничему нас научить. Опыт времен для нас не су­ществует. Века и поколения протекли для нас бесплодно. Наблюдая нас, можно бы сказать, что здесь сведен на нет всеобщий закон человечества. Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого раз­ума, а все, что досталось нам от этого движения, мы иска­зили. Начиная с самых первых мгновений нашего соци­ального существования, от нас не вышло ничего пригод­ного для общего блага людей, ни одна полезная мысль не дала ростка на бесплодной почве [c.11] нашей родины, ни одна великая истина не была выдвинута из нашей среды; мы не дали себе труда ничего создать в области воображения, и из того, что создано воображением других, мы заим­ствовали одну лишь обманчивую внешность и бесполез­ную роскошь.

Удивительное дело. Даже в области той науки, кото­рая все охватывает, наша история ни с чем не связана, ни­чего не объясняет, ничего не доказывает. <...> В крови у нас есть что-то такое, что отвергает всякий настоящий прогресс. <...> Одним словом, мы жили и сей­час еще живем лишь для того, чтобы преподать какой-то великий урок отдаленным потомкам, которые поймут его; пока, что бы там ни говорили, мы составляем пробел в порядке разумного существования. Я не могу довольно надивиться на эту пустоту, на эту поразительную оторван­ность нашего социального бытия. В этом, наверное, отча­сти повинна наша непостижимая судьба. <...>

В то время, когда среди борьбы между исполненным силы варварством народов севера и возвышенной мыслью религии воздвигалось здание современной цивилизации, что делали мы? По воле роковой судьбы мы обратились за нравственным учением, которое должно было нас вос­питать, к растленной Византии, к предмету глубокого презрения этих народов. Только что перед тем эту семью вырвал из вселенского братства один честолюбивый ум, вследствие этого мы и восприняли идею в искаженном людской страстью виде. В Европе все тогда было одуше­влено животворным началом единства. Все там из него истекало, все там сосредоточивалось. Все умственное дви­жение той поры только и стремилось установить един­ство человеческой мысли, и всякий импульс истекал из властной потребности найти мировую [c.12] идею, эту вдохно­вительницу новых времен. Чуждые этому чудотворному принципу, мы стали жертвой завоевания. И когда, затем, освободившись от чужеземного ига, мы могли бы вос­пользоваться идеями, расцветшими за это время среди на­ших братьев на Западе, если бы только не были отторгну­ты от общей семьи, мы подпали рабству, еще более тяже­лому, и притом освященному самым фактом избавления нас от ига.

Сколько ярких лучей тогда уже вспыхнуло среди ка­жущегося мрака, покрывавшего Европу. Большинство знаний, которыми ныне гордится человеческий ум, уже предугадывалось в умах; характер нового общества уже определился, и, обращаясь назад к языческой древности, мир христианский снова обрел формы прекрасного, которых ему еще недоставало. До нас же, замкнутых в нашей схизме, ничего из происходившего в Европе не доходило. Нам не было дела до великой всемирной работы. Выда­ющиеся качества, которыми религия одарила современ­ные народы и которые в глазах здравого смысла ставят их настолько выше древних...; новые силы, которыми она обо­гатила человеческий ум; нравы, которые под влиянием преклонения перед безоружной властью стали столь же мягкими, как ранее они были жестоки,— все это прошло мимо нас. Вопреки имени христиан, которое мы носили, в то самое время, когда христианство величественно ше­ствовало по пути, указанному божественным его основа­телем, и увлекало за собой поколения людей, мы не дви­гались с места. Весь мир перестраивался заново, у нас же ничего не созидалось: мы по-прежнему ютились в своих лачугах из бревешек и соломы. Словом, новые судьбы че­ловеческого рода не для нас совершались. Хотя мы и хри­стиане, не для нас созревали плоды христианства. [c.13]

Я вас спрашиваю: не нелепость ли господствующее у нас предположение, будто этот прогресс народов Евро­пы, столь медленно совершившийся и притом под пря­мым и явным воздействием одной нравственной силы, мы можем себе сразу усвоить, да еще не дав себе ясного отчета в том, как он совершился?

Ничего не понимает в христианстве тот, кто не заме­чает его чисто исторической стороны, составляющей столь существенную часть вероучения, что в ней до неко­торой степени заключается вся философия христианства, так как именно здесь обнаруживается, что оно сделало для людей и что ему предстоит сделать для них в буду­щем. <...> В мире христианском все должно ве­сти непременно к установлению совершенного строя на земле, да и ведет к этому на самом деле, иначе факты опровергали бы слова Спасителя. <...>

В христианстве есть две легко различимые стороны. Во-первых, его действие на личность, во-вторых, его действие на мировой разум. В Верховном Разуме то и другое естественно сливается и приводит к одной и той же цели. Но наш ограниченный взгляд не в силах охва­тить все протяжение времен, в которые осуществляются вечные предначертания божественной мудрости. Нам не­обходимо различать божественное действие, проявля­ющееся в данное время в жизни человека, от того дейст­вия, которое проявляется лишь в бесконечности. В день окончательного завершения дела искупления все сердца и все умы составят одно чувство и одну мысль, и падут все стены, разделяющие народы и вероисповедания. Но в на­стоящее время каждому валено знать свое место в общем строе призвания христиан, т. е. знать, каковы те средства, которые он находит в себе и вокруг себя, для того, [c.14] чтобы сотрудничать в достижении цели, стоящей перед всем че­ловеческим обществом в целом.

Непременно должен быть, следовательно, особенный круг идей, в пределах которого идет движение сознаний в том обществе, где цель эта должна осуществиться, т. е. там, где идея Откровения должна созреть и достигнуть всей своей полноты. Этот круг идей, эта нравственная сфера неизбежно вызывают особенный род существова­ния и особенную точку зрения, которые, хотя могут быть и не тождественными у всякого отдельного лица, однако же, по сравнению с нами, как и по сравнению со всеми неевропейскими народами, создают одну и ту же особен­ность в поведении, как следствие той огромной работы духа в течение восемнадцати веков, куда влились все стра­сти, все интересы, все страдания, все усилия воображения и разума.

Все народы Европы, подвигаясь из века в век, шли ру­ка об руку. Что бы они ни делали, каждый по-своему, они все же постоянно сходятся на одном и том же пути. <...> Вспомните, что в течение пятнадцати веков у них был один язык при обращении к Богу, один нрав­ственный авторитет, одно и то же убеждение. Подумай­те, в течение пятнадцати веков, ежегодно в один и тот же день, в один и тот же час, в тех же выражениях они воз­носили свой голос к Верховному Существу, прославляя Его в величайшем из Его благодеяний: дивное созвучие в тысячу раз более величественное, чем все гармонии фи­зического мира. После этого ясно, что раз та сфера, в ко­торой живут европейцы и которая одна лишь может при­вести человечество к его конечному назначению, есть ре­зультат влияния, произведенного на них религией, и раз слабость наших верований или недостаток нашего веро­учения удерживали нас вне этого мирового движения, в котором [c.15] социальная идея христианства развилась и по­лучила определенное выражение, а мы были откинуты к числу народов, которым суждено использовать воз­действие христианства во всей силе лишь косвенно и с большим опозданием, то необходимо стремиться все­ми способами оживить наши верования и дать нам воис­тину христианский импульс, ибо ведь там все совершило христианство. Так вот что я имел в виду, говоря о необхо­димости снова начать у нас воспитание человеческого рода.

Вся история нового общества происходит на почве убеждений. Значит, это настоящее воспитание. Утверж­денное с самого начала на этой основе, новое общество двигалось вперед лишь под влиянием мысли. Интересы в нем всегда следовали за идеями, а никогда им не пред­шествовали. В этом обществе постоянно из убеждений создавались интересы, никогда интересы не вызывали убе­ждений. Все политические революции были там в прин­ципе переворотами нравственного порядка. Искали исти­ны – нашли свободу и благоденствие. Только так объяс­няется исключительное явление нового общества и его цивилизации; иначе в нем ничего нельзя было бы понять. <...>

Итак, главный, можно сказать, единственный инте­рес у новых народов заключался лишь в убеждении. Все интересы – материальные, положительные, личные – по­глощались этим.

Я знаю, вместо преклонения перед таким чудесным порывом человеческой природы к возможному совер­шенству его называли фанатизмом и суеверием. ...Что касается нас, мы можем только завидовать судьбе народов, кото­рые в этом столкновении убеждений, в этих кровавых схватках в защиту истины создали себе мир понятий, какого мы не можем себе даже и представить, [c.16] а не то что перенестись туда телом и душою, как мы на это при­тязаем.

Повторю еще раз: разумеется, в странах Европы не все исполнено ума, добродетели, религии, – совсем нет. Но все там таинственно подчинено силе, безраздельно царив­шей в ряде веков; все в ней вытекает из того продолжи­тельного сцепления фактов и идей, которым создано те­перешнее состояние общества. (Чаадаев П.Я. Философические письма. Письмо первое // Сочинения. – М., 1989. С. 18-31.)