[Мнение эпикурейца]

<...> «Ты превосходен, Джованни Марко, — говорит Вед-жо, — но вернусь к делу. Ты, Катан, считаешь, что надо стре­миться к добродетели, я — к наслаждению; оба эти [принципа], очевидно, сами по себе противоположны, и между ними нет никакой связи, подобно тому как говорится у Лукана:

...Как пламя от моря

Или земля от светил — отличается право от пользы.

Ведь полезное — то же самое, что исполненное наслажде­ния, справедливое то же, что добродетельное, хотя некоторые, чье невежество слишком явно, чтобы нуждаться в опровержении, отделяют полезное от исполненного наслаждения. Зачем же на­зывать, полезным то, что не является добродетельным или не исполнено наслаждения? Ничто не является полезным, что не ощущалось бы, то же, что ощущается, либо приятно, либо не­приятно. Вернее [сделали] те, кто разделил все благо на справед­ливое и исполненное наслаждения, что содержит в себе пользу.

Поэтому с самого начала надо установить, что добиваются — или этой или той цели блага, никоим образом обеих. Ибо не может быть одна и та же цель и один результат у противопо­ложных вещей, как-то; здоровье и болезнь, влажность и сухость, легкое и тяжелое, свет и мрак, мир и война; [они] могут быть только при условии, что добродетели не являются частями вы­сокой нравственности, а служат для получения наслаждения, как это полагает здраво Эпикур и как я это одобряю.

Уже с самого начала нельзя допустить, чтобы мы обошли молчанием определение того предмета, о котором идет речь, что необходимо делать в начале любых диспутов и что обычно делали все ученейшие мужи и у Цицерона предписывает Анто­ний: «Чтобы объяснить, что является предметом спора, дабы не

372

вынуждать речь блуждать и ошибаться, если противники не бу­дут понимать под тем, о чем они спорят, одно и то же».

Итак, наслаждение есть благо, которое ищут повсюду [и] ко­торое заключается в удовольствии души и тела, почти так опре­делял [его] Эпикур; греки называют его [наслаждение] «гедо-нэ». Ибо, как говорит Цицерон: «Нельзя найти никакого слова, которое вернее, чем наслаждение, выражало по-латыни то же, что по-гречески [понятие]. Под этим словом все [люди], где бы они ни находились, понимают две вещи: радость в душе от сла­достного волнения и удовольствие в теле».

Высокая нравственность есть благо, смысл которого заклю­чается в добродетелях [и которое] желанно ради него самого, а не ради чего-то другого, в этом мнении сходятся Сенека и про­чие стоики. Или, как говорит Цицерон, «под доброжелатель­ным как таковым мы понимаем то, что может быть похвальным по праву само по себе, независимо от всякой пользы, от каких-либо наград и результатов». Греки называют honestum χαλον, и я полагаю, что и этому определению ты, Катон, ничего не мо­жешь добавить. Каждый из нас называет свое благо не только высшим, но и единственным, ты — основываясь при этом на авторитете Зенона, я же — Аристиппа, который, на мой взгляд, понимал это правильнее всех.

Дело же я поведу в соответствии с правилами риторического искусства, т.е. законным образом. А именно начну с обоснова­ния своей задачи, затем позабочусь об опровержении против­ника. Итак, то, что наслаждение является высшим благом, не только полагали, как вижу, многие выдающиеся авторы, но и удостоверяет само общее мнение, которое называет общепри­нятым словом [в обиходной речи] блага души, блага тела и бла­га судьбы. Из них два последних, как считают трезвые люди стоики, не имеют в себе никакого блага, будто они суть зло. Поскольку нельзя отрицать, что они созданы природой и отда­ны во власть людей, не понимаю, почему они не числятся сре­ди благ, разве лишь всюду мы порицаем саму природу и виним ее в неразумии либо в несправедливости.

И называть ее именно неразумной свойственно людям, го­ворящим безрассудно. О том же, что она установила что-то бо­лее несправедливое, я даже не посчитал необходимым спорить, раз Катон не поставил это под сомнение в своей тщательной, как всегда, и страстной речи. А что вы думаете о его взгляде и убеждены ли им, [здесь] я испытываю опасение и из-за автори­тета [этого] человека, как я сказал, и из-за его красноречия.

373

Теперь же, наилучшие мужи, ради вашей ко мне и моей к каж­дому из вас благосклонности — я хочу попросить [вас], во-пер­вых, измерять это дело, действительно значительное ι е лично­стью [его] защитника, но качеством самой [защиты]; затем не благоволить в молчаливых размышлениях скорее стороне доб­родетели, чем наслаждения. Предоставьте делу идти своим че­редом. Я покажу, где потребуется, что само понятие высокой нравственности является пустым, нелепым и весьма опасным и что нет ничего приятнее, ничего превосходнее наслаждения.

Наконец, я молю и заклинаю, чтобы вас уже теперь не раз­убеждало множество тех, кто расходится со мной, и чтобы не было у вас желания поддерживать их и скорее соглашаться с уловками людей, выдвинувших некую воображаемую высокую нравственность, чем с законом природы. Они громогласно вос­певают стремления к трудностям, что, несомненно, отрицает природа. Мы, придерживающиеся законов самой природы, гово­рим о стремлении к удовольствиям, они [призыьают] к бесцель­ным страданиям; мы — к радости, они — к мучениям, мы — к наслаждениям; наконец, они — к смерти, мы — к жизни. Вы уже ясно видите, в чем предмет спора. И пока я спорю об этом, вы внимательно слушайте и надейтесь, что я не только докажу [правоту] своего дела, но также разъясню, что противники ни­когда не делали того, о чем говорят, и, постоянно обманывая или по неразумию, или из-за бесстыдства (а это сильный аргу­мент в мою пользу), они служили наслаждению; это я весьма хвалю. Ибо никакой вещи не следует добиваться, кроме на­слаждения; а искусство лицемерия, к которому ты обычно при­бегаешь, и более того — хулы, [само] достойно хулы».

Тогда Лоренцо говорит: «Ты прекрасно обещаешь, Веджо, и не только возбуждаешь в нас внимание, но даже и одобрение. Воистину клянусь богами, моя душа молча склоняется в твою пользу, и я прошу (не в обиду Катону будь сказано), чтобы ты доказал то, что пообещал — вещь, которая, право же, послужит мне в удовольствие, что, надеюсь, равным образом выпадет на долю [и] остальным. Итак, не бойся, что в этом деле тебе будет недоставать благосклонного отношения. Даже если мы и испы­тываем сомнения в том, что ты докажешь [это], однако, что тебе должно быть более приятно, желаем, чтобы ты доказал».

Здесь Катон говорит: «Вот у тебя, как в древней пословице, мышь разоблачена своей собственной уликой. Сколь открыто Лоренцо сознался в тайне, чтобы не сказать болезни, своей ду­ши! Узнаешь одного, узнаешь двоих. Имей в виду, что соединя-

374

ются не только в результате расположения, поэтических заня­тий, возраста, но и порочных взглядов. А что ты будешь делать, когда этот не докажет то, что обещал? Разве сможешь ты, при­знавшись добровольно в своем грехе и в известной мере похва­лившись, прикрыть [его] покровом? Разве будешь отрицать, что сказал эти слова, или заявишь, что они выскользнули по нера­зумию? А потому, чтобы знал ты, что ты сделал, говоря столь дерзко [развязно], [скажу]: он не докажет дела наслаждения, а ты окажешься негодником».

Тогда Веджо: «Не страшись, Лоренцо, слов Катона. Если ты окажешься негодником, то я того более негодник. Но тебя и остальных присутствующих я прошу уповать на благое. Пускай мне будет позволено всегда наслаждаться вашей любовью, что­бы решиться на защиту этого дела — не потому, что я страстно желаю, чтобы наслаждение было высшим благом, но потому, что [так] считаю. Но вернемся к делу. Поскольку надо будет спорить о справедливости деяний природы, так как относительно мудрости ее мы сомневаться не можем, что обычно признают также стоики, посмотрим, есть ли какие-то блага у тела и внеш­них вещей.

Блага, как я сказал, внешних вещей потому называются бла­гами, что готовят наслаждение душе и телу, двум [частям], из которых мы состоим. В противном случае сами по себе они совершенно бесполезны. Действительно, какой смысл в день­гах, страстной любовью к которым охвачены многие, если не воспользоваться ими теперь или не сохранить их для пользова­ния в будущем, т.е. для наслаждения. Без этого же соображения имеющие денежные богатства кажутся мне очень похожими на драконов и грифов, которые огромные запасы золота и драго­ценных камней, бесполезные для них (разве лишь случайно они получают удовольствие от их вида), охраняют в неких местах от захвата их пришедшими людьми не менее тщательно, чем пищу и нежное потомство. Впрочем, люди глупее драконов и грифов. Те ведь никаких мучений не испытывают, охраняя богатства; а сколько беспокойства, сколько тревог, сколько мук переносим мы, пример чему Евклион, старик у Плавта. Подобный взгляд [у меня] и на прочие внешние вещи, такие, как благородство, родственные связи, почести, власть, приобретенные для удо­вольствия их обладателей.

А теперь скажу о благах тела, из которых самое главное — здоровье, далее — красота, затем — силы и, наконец, все остальное. О здоровье можно сказать кратко. Никогда не было

375

никого до такой степени лишенного здравого смысла, кто враж­дебно относился бы к здоровью. Доказательством этому служит то, что все мы прежде всего думаем о сохранении и возвращении здоровья, хотя иное измышляют о Платоне и некоторых других. Однако не хотели ограничить и урезать [уменьшить] не здо­ровье, а тучность тела, подобную бурно растущим травам. Да и сам Платон считает нелепостью пренебрегать здоровьем. <...>