[Об удовольствиях]

Духовные удовольствия утопийцы ценят более (они считают их первыми и самыми главными). Важнейшая часть их, полага­ют они, происходит из упражнений в добродетели и из созна­ния благой жизни. Из тех удовольствий, которые доставляет тело, пальму первенства они отдают здоровью. Ибо к радостям еды, питья — всего, что только может таким образом порадо­вать, полагают они, надобно стремиться, но только для здоровья. Ибо все это приятно не само по себе, но оттого, что оно проти­востоит тайком подкрадывающемуся недугу. Как мудрецу более приличествует избегать болезней, чем желать иметь от них сна­добья, скорее надобно прогонять страдания, чем искать облег­чения от них, так и утопийцы думают, что предпочтительнее не нуждаться в удовольствиях такого рода, чем утешаться ими.

Если кто-нибудь полагает, что он испытывает подобное бла­женство, то ему необходимо признать, что он лишь тогда обре-

432

тает наибольшее счастье, когда выпадает ему на долю прово­дить жизнь в постоянном голоде, жажде, зуде, еде, питии, чеса­нии и потираний. Кто, однако, не видит, что такая жизнь не только отвратительна, но и жалка? Конечно, эти удовольствия как наименее подлинные, изо всех самые низкие, и они никог­да не появляются иначе, как вкупе с противоположными стра­даниями. Ибо с удовольствием от еды связан голод, да и не в равной мере. Ибо страдание как сильнее, так и продолжитель­нее. Возникает оно прежде удовольствия и не исчезает до той поры, пока не умрет вместе с ним и удовольствие.

Так вот утопийцы полагают, что подобного рода удовольст­вия не надобно высоко ставить, если только не вынудит к ним необходимость. Однако утопийцы радуются им и с благодарно­стью признают милость матери-природы, которая с наинеж­нейшей сладостью склоняет свое потомство даже к тому, что надобно делать по необходимости и постоянно. Ведь с каким отвращением пришлось бы жить, если как и прочие хвори, ко­торые беспокоят нас реже, так и ежедневные недомогания из-за голода и жажды надобно было бы нам прогонять ядами и горькими снадобьями?

Утопийцы охотно сохраняют красоту, силу, проворство — эти особые и приятные дары природы. Более того, те удоволь­ствия, которые воспринимаются с помощью ушей, глаз, носа, которые природа пожелала дать человеку как его свойства и особенности (ибо нет другого рода живых существ, которых тро­гает вид и красота мира или же волнуют запахи — у прочих это бывает только разве для того, чтобы распознать пищу; и не веда­ют они отличия созвучных друг с другом или разных звуков), — все это, говорю я, утопийцы признают за некую приятную при­праву жизни. Во всем этом у них есть такое ограничение: меньшее удовольствие не должно мешать большему, а также порождать когда-нибудь страдание, которое — они считают — неизбежно наступит, если удовольствие бесчестно.

И они полагают, что презирать красоту, ослаблять силы, об­ращать проворство в лень, истощать тело постами, причинять вред здоровью и отвергать прочие благодеяния природы в высшей степени безумно, жестоко по отношению к себе и чрезвычайно неблагодарно по отношению к природе. Это значит отвергать свои обязательства перед ней, отклонять все ее дары. Разве только кто-нибудь, пренебрегая своими выгодами, станет более пылко печься о других людях и об обществе, ожидая взамен этого сво­его труда от Бога большего удовольствия.

433

В ином случае это значит сокрушать самого себя из-за пус­того призрака добродетели безо всякой пользы для кого-либо или для того, чтобы быть в силах менее тягостно переносить беды, которые, возможно, никогда не произойдут.

Таково их суждение о добродетели и удовольствии. Они ве­рят, что если религия, ниспосланная с небес, не внушит чело­веку чего-либо более святого, то с помощью человеческого разума нельзя выискать ничего более верного. Разбирать, правильно они об этом думают или нет, нам не дозволяет время, да и нет в этом необходимости. Ведь мы взялись только рассказать об их устоях, а не защищать их.<...>