[Об эйд осах]

Надо, однако, постараться сказать о том же самом еще яс­нее. Положим, некто, отлив из золота всевозможные фигуры, без конца бросает их в переливку, превращая каждую во все остальные; если указать на одну из фигур и спросить, что же это такое, то будет куда осмотрительнее и ближе к истине, если он ответит «золото» и не станет говорить о треугольнике и про­чих рождающихся фигурах как о чем-то сущем, ибо в то мгно­вение, когда их именуют, они уже готовы перейти во что-то иное, и надо быть довольным, если хотя бы с некоторой долей уверенности можно допустить выражение «такое». Вот так об­стоит дело и с той природой, которая приемлет все тела. Ее следует всегда именовать тождественной, ибо она никогда не выходит за пределы своих возможностей; всегда воспринимая все, она никогда и никоим образом не усваивает никакой фор­мы, которая была бы подобна формам входящих в нее вещей. Природа эта по сути своей такова, что принимает любые отти­ски, находясь в движении и меняя формы под действием того, что в нее входит, и потому кажется, будто она в разное время бывает разной; а входящие в нее и выходящие из нее вещи —

130

это подражания вечносущему, отпечатки по его образцам, сня­тые удивительным и неизъяснимым способом, к которому мы еще вернемся.

Теперь же нам следует мысленно обособить три рода: то, что рождается, то, внутри.чего совершается рождение, и то, по об­разцу чего возрастает рождающееся. Воспринимающее начало можно уподобить матери, образец — отцу, а промежуточную природу — ребенку. Помыслим при этом, что, если отпечаток должен явить взору пестрейшее разнообразие, тогда то, что его приемлет, окажется лучше всего подготовленным к своему делу в случае, если оно будет чуждо всех форм, которые ему пред­стоит воспринять, ведь если бы оно было подобно чему-либо привходящему, то всякий раз, когда на него накладывалась бы противоположная или совершенно иная природа, оно давало бы искаженный отпечаток, через который проглядывали бы соб­ственные черты этой природы. Начало, которому предстояло вобрать в себя все роды вещей, само должно было быть лишено каких-либо форм, как при выделывании благовонных притира­ний прежде всего заботятся о том, чтобы жидкость, в которой должны растворяться благовония, по возможности не имела сво­его запаха. Или это можно сравнить с тем, как при вычерчива­нии фигур на каких-либо мягких поверхностях не допускают, чтобы на них уже заранее виднелась та или иная фигура, но для начала делают все возможно более гладким. Подобно этому и начало, назначение которого состоит в том, чтобы во всем сво­ем объеме хорошо воспринимать отпечатки всех вечно сущих вещей, само должно быть по природе своей чуждо каким бы то ни было формам. А потому мы не скажем, будто мать и воспри­емница всего, что рождено видимым и вообще чувственным, — это земля, воздух, огонь, вода или какой-либо другой [вид], который родился из этих четырех [стихий] либо из которого сами они родились. Напротив, обозначив его как незримый, бесформенный и всевосприемлющий вид (эйдос) чрезвычайно странным путем участвующий в мыслимом и до крайности неуло­вимый, мы не очень ошибемся. Если только предыдущие наши рассуждения помогают нам напасть на след этой природы, спра­ведливее всего было бы, пожалуй, сказать о ней так: огнем всякий раз является ее воспламеняющаяся часть, водой — ее увлажня­ющаяся часть, землей же и воздухом — те ее части, которые подражают этим [стихиям].

Однако нам следует определить наш предмет еще более точ­но и для этого рассмотреть, есть ли такая вещь, как огонь сам

131

по себе, и обстоит ли дело таким же образом с прочими веща­ми, о каждой из которых мы привыкли говорить как о сущест­вующей самой по себе? Или же только то, что мы видим либо вообще воспринимаем телесными ощущениями, обладает по­добной истинностью, а помимо этого вообще ничего и нигде нет? Может быть, мы понапрасну говорим об умопостигаемой идее каждой вещи, и идея эта не более чем слово? Нехорошо было бы оставить такой вопрос неисследованным и нерешен­ным, ограничившись простым утверждением, что дело-де об­стоит так и не иначе; с другой стороны, не стоит отягощать нашу и так пространную речь еще и пространным отступлени­ем. Поэтому, если бы удалось в немногих словах определить многое, это было бы наилучшим выходом. Итак, вот каков мой приговор. Если ум и истинное мнение — два разных рода, в таком случае идеи, недоступные нашим ощущениям и постига­емые одним лишь умом, безусловно, существуют сами по себе; если же, как представляется некоторым, истинное мнение ни­чем не отличается от ума, тогда следует приписать наибольшую достоверность тому, что воспринимается телесными ощущения­ми. Но следует признать, что это — два различных [рода]: они и рождены порознь, и осуществляют себя неодинаково. Так, ум рождается в нас от наставления, а истинное мнение — от убеж­дения; первый всегда способен отдать себе во всем правильный отчет, второе — безотчетно; первый не может быть сдвинут с места убеждением, второе подвластно переубеждению; нако­нец, истинное мнение, как приходится признать, дано любому человеку, ум же есть достояние богов и лишь малой горстки людей. Если все это так, приходится признать, во-первых, что есть тождественная идея, нерожденная и негибнущая, ничего не воспринимающая в себя откуда бы то ни было и сама ни во что не входящая, незримая и никак не ощущаемая, но отданная на попечение мысли. Во-вторых, есть нечто подобное этой идее и носящее то же имя — ощутимое, рожденное, вечно движуще­еся, возникающее в некоем месте и вновь из него исчезающее, и оно воспринимается посредством мнения, соединенного с ощу­щением. В-третьих, есть еще один род, а именно пространство: оно вечно, не приемлет разрушения, дарует обитель всему рож­дающемуся, но само воспринимается вне ощущения, посредст­вом некоего незаконного умозаключения, и поверить в него почти невозможно. Мы видим его как бы в грезах и утвержда­ем, будто всякому бытию непременно должно быть где-то, в каком-то месте и занимать какое-то пространство, а то, что не

132

находится ни на земле, ни на небесах, будто бы и не существу­ет. Эти и родственные им понятия мы в сонном забытьи пере­носим и на непричастную сну природу истинного бытия, а про­будившись, оказываемся не в силах сделать разграничение и молвить истину, а именно что, поскольку образ не в себе самом носит причину собственного рождения, но неизменно являет собою призрак чего-то иного, ему и до'лжно родиться внутри чего-то иного, как бы прилепившись к сущности, или вообще не быть ничем. Между тем на подмогу истинному бытию вы­ступает тот безупречно истинный довод, согласно которому, если некая вещь представляется то чем-то одним, то другим, причем ни то, ни другое взаимно друг друга не порождает, то вещь эта будет одновременно единой и раздельной. <...>