Речь о достоинстве человека

Публикуется по: Эстетика Ренессанса. В 2 т. М., 1981. Т. 1. С.

248--265. Перевод JI. Н. Брагиной.

Я прочитал, уважаемые отцы, в писаниях арабов, что, когда спросили

Аб-даллу Сарацина, что кажется ему самым удивительным в мире, он ответил:

ничего нет более замечательного, чем человек. Этой мысли соответствуют и

слова Меркурия: "О Асклепий, великое чудо есть человек!" Когда я размышлял о

значении этих изречений, меня не удовлетворяли многочисленные аргументы,

приводимые многими в пользу превосходства человеческой природы: человек есть

посредник между всеми созданиями, близкий к высшим и господин над низшими,

истолкователь природы в силу проницательности ума, ясности мышления и

пытливости интеллекта, промежуток между неизменной вечностью и текущим

временем, узы мира, как говорят персы, Гименей, стоящий немного ниже

ангелов, по свидетельству Давида.

Все это значительно, но не то главное, что заслуживает наибольшего

восхищения. Почему же мы не восхищаемся в большей степени ангелами и

прекрасными небесными хорами? В конце концов, мне показалось, я понял,

почему человек самый счастливый из всех живых существ и достойный всеобщего

восхищения и какой жребий был уготован ему среди прочих судеб, завидный не

только для животных, но и для звезд и потусторонних душ. Невероятно и

удивительно! А как же иначе? Ведь именно поэтому человека по праву называют

и считают великим чудом, живым существом, действительно достойным

восхищения. Но что бы там ни было, выслушайте, отцы и снисходительно

простите мне эту речь.

Уже Всевышний Отец, Бог-Творец создал по законам мудрости мировое

обиталище, которое нам кажется августейшим храмом Божества. Наднебесную

сферу украсил разумом, небесные тела оживил вечными душами. Грязные,

загаженные части нижнего мира наполнил разнородной массой животных. Но,

закончив творение, пожелал мастер, чтобы был кто-то, кто оценил бы смысл

такой большой работы, любил бы ее красоту, восхищался ее размахом. Поэтому,

завершив все дела, как свидетельствуют Моисей и Тимей, задумал наконец

сотворить человека. Но не было ничего ни в прообразах, откуда Творец

произвел бы новое потомство, ни в хранилищах, что подарил бы в наследство

новому сыну, ни на скамьях небосвода, где восседал сам созерцатель

вселенной. Уже все было завершено; все было распределено по высшим, средним

и низшим сферам. Но не пристало отцовской мощи отсутствовать в последнем

потомстве, как будто она истощена, не подобало колебаться его мудрости в

необходимом деле из-за отсутствия совета, не приличествовало его

благодетельной любви, чтобы тот, кто в других должен был восхвалять Божескую

щедрость, осуждал бы ее в самом себе. И установил наконец лучший Творец,

чтобы тот, кому он не смог дать ничего собственного, имел общим с другими

все, что было свойственно отдельным творениям. Тогда согласился Бог с тем,

что человек -- творение неопределенного образа, и, поставив его в центре

мира, сказал: "Не даем мы тебе, о Адам, ни своего места, ни определенного

образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанность ты имел

по собственному желанию, согласно своей воле и своему решению. Образ прочих

творений определен в пределах установленных нами законов. Ты же, не

стесненный никакими пределами, определишь свой образ по своему решению, во

власть которого Я тебя предоставляю. Я ставлю тебя в центре мира, чтобы

оттуда тебе было удобнее обозревать все, что есть в мире. Я не сделал тебя

ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный

и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпочтешь. Ты

можешь переродиться в низшие, неразумные существа, но можешь переродиться по

велению своей души и в высшие, божественные". О, высшая щедрость Бога-Отца!

О, высшее и восхитительное счастье человека, которому дано владеть тем, чем

пожелает, и быть тем, кем хочет! Звери при рождении получают от материнской

утробы все то, чем будут владеть потом, как говорит Луцилий. Высшие души

либо сразу, либо чуть позже становятся тем, чем будут в вечном бессмертии. В

рождающихся людей отец вложил семена и зародыши разнородной жизни, и

соответственно тому, как каждый их возделает, они вырастут и дадут в нем

свои плоды. Возделает растительные. -- будет растением, чувственные. --

станет животным, рациональные, -- сделается небесным существом,

интеллектуальные, -- станет ангелом и сыном бога. А если его не удовлетворит

судьба ни одного из этих тво-рений, пусть вернется к своей изначальной

единичности и, став духом единым с Богом в уединенной мгле отца, который

стоит надо всем, будет превосходить всех. И как не удивляться нашему

хамелеонству! Или, вернее, чему иному можно удивляться более? И справедливо

говорил афинянин Асклепий, что за изменчивость облика и непостоянство

характера он сам был символически изображен в мистериях как Протей. Отсюда и

известные метаморфозы евреев и пифагорейцев. Ведь в тайной еврейской

теологии то святого Еноха превращают в божественного ангела, которого

называют "Mal'akh Adonay Shebaoth", то других превращают в иные божества.

Пифагорейцы нечестивых людей превращают в животных, а если верить Эмпедоклу,

то и в растения. Выражая эту мысль, Магомет часто повторял: "Тот, кто

отступит от божественного закона, станет животным, и вполне заслуженно". И

действительно, не кора составляет существо растения, но неразумная и ничего

не чувствующая природа, не кожа есть сущность упряжной лошади, но тупая и

чувственная душа, не кругообразное вещество составляет суть неба, а

правильный разум; и ангела создает не отделе-ние его от тела, но духовный

разум.

Если ты увидишь ползущего по земле на животе, ты увидишь не человека, а

кустарник, и если увидишь, подобно Калипсо, кого-либо, ослепленного пустыми

миражами фантазии, охваченного соблазнами раба чувств, ты увидишь не

человека, а животное. И если ты видишь философа, все распознающего

правильным разумом, уважай его, ибо небесное он существо, не земное. Если же

видишь чистого созерцателя, не ведающего плоти и погруженного в недра ума,

то это не земное и не небесное существо. Это -- более возвышенное,

божественное, облаченное в человеческую плоть. И кто не станет восхищаться

человеком, которого в священных еврейских и христианских писаниях

справедливо называют именем то всякой плоти, то всякого творения, так как он

сам формирует и превращает себя в любую плоть и приобретает свойства любого

создания! Поэтому перс Эвант, излагая философию халдеев, пишет, что у

человека нет собственного природного образа, но есть много извне

привходящих. Отсюда и выражение у халдеев: "Hanarich tharah sharinas":

человек -- животное многообразной и изменчивой природы. К чему это

относится? K тому, чтобы мы понимали, родившись -- при условии, что будем

тем, кем хотим быть, -- что важнейший наш долг заботиться о том, чтобы, по

крайней мере, о нас не говорили, что когда мы были в чести, то нас нельзя

было узнать, так как мы уподобились лишенным разума животным. Но лучше, если

о нас скажут словами пророка Асафа: "Вы -- боги и сыны всевышнего все

вы"._Мы не должны вредить себе, злоупотребляя милостивейшей добротой отца,

вместо того чтобы приветствовать свободный выбор, который он нам дал.

Пусть наполнит душу святое стремление, чтобы мы, не довольствуясь

заурядным, страстно желали высшего, а также добивались (когда сможем, если

захотим) того, что положено всем людям. Отвергая земное, пренебрегая

небесным и, наконец, оставив позади все, что есть в мире, поспешим в

находящуюся над миром курию, самую близкую к высочайшей божественности.

Там, как рассказывают мистерии, первые места занимают серафим, херувим

и трон, не ведающие, что мы уже уступили им и добиваемся достоинства и

славы, неудовлетворенные вторыми местами, и если захотим, то не будем ни в

чем их ниже. Но что и как совершая? Давайте посмотрим, что делают они, какой

жизнью живут. И если мы будем жить так (а мы так можем), то сравняемся с

ними. Серафим горит в огне любви, херувим блистает великолепием разума, трон

хранит твердость судьи. Итак, если, предавшись деятельной жизни, мы примем

на себя справедливую заботу о низших, то укрепимся стойкой твердостью трона.

Если, освободившись отдел, предадимся созерцанию на досуге, постигая Творца

в работе и работу в Творце, то засверкаем светом херувима. Если только

загоримся истребляющим огнем любви к Творцу, то вспыхнем внезапно в образе

серафима.

Над троном, то есть над справедливым судьей, восседает Бог -- вечный

судья. Он летает над херувимом -- созерцателем, согревает его, почти возлежа

на нем. Дух Божий витает над водами, которые расположены над небесами и

восхваляют Бога в предрассветных гимнах. Здесь серафим -- обожатель в Боге и

Бог в нем; Бог и он -- единое.

Нам следует достигнуть высшего могущества тронов, рассуждая о нем, любя

его и величая серафимов.

Но каким образом кто-либо может рассуждать о неизвестном или любить

неизвестное? Моисей любил Бога, которого видел, и устраивал как судья в

народе то, что прежде увидел как созерцатель на горе. Итак, находящийся

посредине херувим своим светом готовит нас к серафическому огню и равным

образом озаряет нас для суда трона. Это и есть удел первого разума, порядок

Паллады, лежащий в основе созерцательной философии; это то, чему нам следует

прежде всего подражать и что мы должны исследовать и понять, чтобы подняться

к вершинам любви и спуститься хорошо обученными и готовыми к свершению дел.

Но ведь если необходимо строить нашу жизнь по образцу херувимов; нужно

видеть, как они живут и что делают. Но так как нам, плотским и имеющим вкус

к мирским вещам, невозможно этого достичь, то обратимся к древним отцам,

которые могут дать нам многочисленные верные свидетельства о подобных делах,

потому что они им близки и родственны. Посоветуемся с апостолом Павлом, ибо

когда он был вознесен на третье небо, то увидел, что делало войско

херувимов. Он ответит нам, что они очищаются, затем наполняются светом и,

наконец, достигают совершенств, как передает Дионисий. Так и мы, подражая на

земле жизни херувимов, подавляя наукой о морали порыв страстей и рассеивая

спорами тьму разума, очищаем душу, смывая грязь невежества и пороков, чтобы

страсти не бушевали необдуманно и не безумствовал иногда бесстыдный разум.

Тогда мы наполним очищенную и приведенную в порядок душу светом естественной

философии, чтобы затем совершенствовать ее познанием божественных вещей.

Не довольствуясь нашими святыми отцами, посоветуемся с патриархом

Яковом, чье изваяние сияет на месте славы. И мудрейший отец, который спит в

подземном царстве и бодрствует в небесном мире, даст нам совет, но

символически, как это ему свойственно. Есть лестница, скажет он, которая

тянется из глубины земли до вершины неба и разделена на множество ступенек.

На вершине этой лестницы восседает Господь; ангелы-созерцатели то

поднимаются, то спускаются по ней. И если мы, страстно стремясь к жизни

ангелов, должны добиться ее, то, спрашиваю, кто посмеет дотронуться до

лестницы Господа грязной ногой или плохо очищенными руками? Как говорится в

мистериях, нечистому нельзя касаться чистого.

Но каковы эти ноги и руки? Ноги души -- это, несомненно, та

презреннейшая часть, которая опирается как на всю материю, так и на верхний

слой земли, питающая и кормящая сила, горючий материал страстей, наставница

дающей наслаждение чувственности. А рука души, защитница страсти -- почему

мы не говорим о ней с гневом? -- сражается за нее, под солнцем и пылью эта

хищница отнимает то, чем сонная душа наслаждается в тени. Эти руки и ноги,

то есть всю чувственную часть, в которой заключен соблазн тела, как говорят,

силой пленяющий душу, мы, словно в реке, омываем в философии морали, чтобы

нас, как нечестивых и греховных, не сбросили с лестницы. Однако этого

недостаточно, если мы не захотим стать спутниками ангелов, носящихся по

лестнице Якова, не будем заранее хорошо подготовлены и обучены двигаться,

как положено, со ступеньки на ступеньку, никогда не сворачивая с пути и не

мешая друг другу. А когда мы достигнем этого красноречием или способностями

разума, то, оживленные духом херувимов, философствуя в соответствии со

ступенями лестницы, то есть природы, доискиваясь до сути всего, будем то

спускаться, расщепляя с титанической силой единое на многие части, как

Озириса, то подниматься, соединяя с Фебовой силой множество частей в единое

целое, как тело Озириса, до тех пор, пока не успокоимся блаженством

теологии, прильнув к груди отца, который восседает на вершине лестницы.

Спросим у справедливого Иова, который заключил с Богом договор о жизни,

прежде чем сам вступил в жизнь: "Чего больше всего желает высший Бог от

миллионов ангелов, которые ему служат?" "Конечно, мира", -- ответит Бог

согласно тому, как читается: "Того, который творит мир на небесах". И так

как средний ряд передает предписания высшего ряда низшему, то для нас слова

теолога Иова объясняет философия Эмпедокла, указывающая на двойную природу

нашей души: одна поднимает нас вверх, к небесам, другая сбрасывает вниз, в

преисподнюю, -- и сравнивает это с враждой и дружбой или с войной и миром,

как свидетельствуют его песни. Иов жалуется, что он, как безумный, был

вовлечен в раздор и сброшен в пропасть далеко от богов.

Ведь, действительно, среди нас множество разногласий, отцы! Дома у нас

идет тяжелая междоусобная распря и гражданская война. Если бы мы захотели и

страстно пожелали мира, который поднял бы нас так высоко, что мы оказались

бы среди возвышенных Господа, то единственное, что успокоило бы и обуздало

нас вполне, это философия морали. И если бы человек в нас самих просил бы у

"врагов" только перемирия, то и тогда обуздал бы свои животные порывы и

пылкий гнев льва. И если, заботясь о себе, мы пожелали бы затем вечного

мира, то он наступил бы, обильно утолив наши желания, и, принеся в жертву

двух животных, заключил бы между телом и духом нерушимый договор о священном

мире.

Диалектика успокоит разум, который мучается из-за словесных

противоречий и коварных силлогизмов. Естественная философия уймет споры и

борьбу мнений, которые угнетают, раскалывают и терзают беспокойную душу, но

при этом заставит нас помнить, что природа, согласно Гераклиту, рождена

войной и поэтому названа Гомером борьбой. Поэтому невозможно найти в природе

настоящего покоя и прочного мира, которые являются привилегией и милостью ее

госпожи -- святейшей теологии. Теология укажет нам путь к миру и поведет как

провожатый. Издали увидев нас, спешащих, она воскликнет: "Подойдите ко мне,

вы, находящиеся в затруднении, подойдите, и я успокою вас; подойдите ко мне,

и я дам вам мир, который не могут вам дать ни вселенная, ни природа". И мы,

ласково позванные и так радушно приглашенные, с окрыленными, как у Меркурия,

ногами устремимся в объятия благословенной матери, насладимся желаемым миром

-- святейшим миром, неразрывными узами и согласной дружбой, благодаря

которой все души не только согласованно живут в едином разуме, который выше

всех разумов, но некоторым образом сливаются в единое целое.

Такая дружба, как говорят пифагорейцы, является целью всей философии;

такой мир Богустанавливает на небесах, и ангелы, сходящие на землю,

сообща-юто нем людям доброй воли, чтобы благодаря этому миру люди,

восходящие на небо, сами стали ангелами. Такой мир мы пожелали бы друзьям,

нашему времени, каждому дому, в который бы мы вошли, и нашей душе, чтобы она

стала благодаря ему местом пребывания Бога, и, после того как смоет с себя

грязь с помощью морали и диалектики, украсилась многообразной философией,

подобно пышно украшенному дворцу, портал увенчала бы гирляндами теологии, и

тогда вместе с отцом сойдет король славы и сделает в ней свое пристанище.

Душа окажется достойной столь снисходительного гостя. Отделанная золотом,

как свадебная тога, она примет выдающегося гостя не как гостя, а как

нареченного, с которым никогда не разлучаются, и захочет отделиться от

своего местопребывания и, забыв дом своего отца и даже себя, пожелает

умереть в себе самой, чтобы жить в нареченном, в присутствии которого смерть

его святых поистине блаженна. Я говорю -- смерть, если можно назвать смертью

полноту жизни, размышление над которой является целью философии, как

говорили мудрецы. Давайте позовем самого Моисея, который лишь немногим

меньше того обильного источника священной и невыразимой мысли, откуда пьют

нектар ангелы. Выслушаем же судью, который должен прийти к нам и объявит

тому, кто живет в пустынном одиночестве плоти, следующие законы. Тот, кто

еще греховен, нуждается в морали, поэтому пусть живет с людьми не в

святилище, а под открытым небом, как жрецы фессалийские, пока не очистится

от гре-хов. Тот же, кто упорядочил образ жизни и принят в храм, пусть не

приобщается к священнодействию, но прежде усердно послужит таинствам

философии диалектическим послушничеством; и, допущенный наконец к таинствам

в звании жреца философии, пусть созерцает то пышный многоцветный звездный

наряд всевышнего Бога-царя, то небесный канделябр -- семисвечник, чтобы

потом, принятый в лоно храма за заслуги в возвышенной теологии, наслаждался

славой господней, когда уже никакое покрывало не скрывает образа Бога. Да,

Моисей приказывает нам это и, приказывая, убеждает и побуждает, чтобы мы с

помощью философии готовились к будущей небесной славе. Но в действительности

же не только христианские и Моисеевы таинства, но и теология древних, о

которой я намерен спорить, раскрывает нам успехи и достоинство свободных

искусств. Разве иного желают для себя посвященные в греческие таинства? Ведь

первый же из них, кто очистится с помощью морали и диалектики --

очистительных занятий, как мы их называем, -- будет принят в мистерии! Но

чем иным может быть участие в мистериях, если не разъяснением тайн природы

посредством философии? Только после того как они будут таким образом

подготовлены, наступит эта эпоптейя, то есть видение божественных дел через

свет теологии. И кто не станет добиваться посвящения в эти таинства? Кто,

пренебрегая всем земным, презирая дары судьбы, не заботясь о теле, не

пожелает стать сотрапезником богов, еще живя на земле и получив дар

бессмертия, напоив нектаром себя -- смертное существо! Кто не захочет так

быть завороженным платоновским "Федром" и так воодушевиться экстазом

Сократа, чтобы на крыльях бежать из этого мира, вместилища дьявола, и

достигнуть быстро небесного Иерусалима! Мы будем возбуждаться, отцы,

восторгами Сократа, которые настолько выводят нас за пределы рассудка, что

возносят нас и наш разум к Богу. Эти восторги тем более будут возбуждать

нас, если мы сами приведем сначала в движение то, что есть в нас самих. И

действительно, если с помощью морали до соответствующих разумных пределов

будут напряжены силы страсти так, чтобы они согласовывались между собой в

нерушимой гармонии, если с помощью диалектики будет развиваться разум, то,

возбужденные пылом муз, мы будем упиваться небесной гармонией. Тогда

предводитель муз Вакх в своих таинствах -- зримых проявлениях природы, --

раскрывая нам, ставшим философами, тайны Бога, напитает нас из богатств

Божьего дома, в котором мы, если будем верными, как Моисей, приблизившись к

священной теологии, вдохновимся двойным пылом. И когда поднимемся на самую

высокую вершину, то, сопоставляя в вечности все, что было, есть и будет, и

созерцая первородную красоту, мы станем прорицателями Феба, его крылатыми

поклонниками, и тогда, как порывом возбужденные невыразимой любовью, подобно

окружающим нас пылким серафимам, мы, полные Божеством, станем тем, кто нас

создал.

Если кто-либо будет исследовать значение и тайный смысл священных имен

Аполлона, то увидит, что они свидетельствуют о том, что Бог является

философом не менее, чем прорицателем.

И поскольку Аммоний достаточно полно рассказал об этом, у меня нет

основания говорить об этом иначе. О, отцы, пусть овладевают душой три

дельфийские правила, необходимые особенно тому, кто намеревается войти в

святейший и августейший храм не ложного, но истинного Аполлона, озаряющего

всякую душу, входящую в этот мир! Вы увидите, что нас вдохновляло только то,

что мы все силы посвятили трехчастной философии, о которой сейчас идет речь.

Знаменитое "ничего слишком", согласно критерию меры, справедливо

предписывает норму и правило всякой добродетели, о чем говорит этика.

Знаменитое "познай самого себя" побуждает и вдохновляет нас на познание всей

природы, с которой человек связан как бы брачными узами. Тот же, кто познает

самого себя, все познает в себе, как писали сначала Зороастр, а затем Платон

в "Алкивиаде".

Затем, озаренные этим знанием благодаря философии природы, уже близкие

к Богу, произнося "Еl", то есть "ES" с теологическим приветствием "ты есть",

обратимся к Аполлону радостно и фамильярно. Но посоветуемся также с

мудрейшим Пифагором, тем более мудрым, что он никогда не считал себя

достойным имени мудреца. Прежде всего он посоветует нам не отдыхать сверх

меры, то есть не оставлять в праздном бездействии разумную часть,

посредством которой душа все измеряет, судит и проверяет, но управлять ею и

с помощью упражнений и правил диалектики постоянно ее побуждать. Он укажет

нам далее, что следует особенно остерегаться двух вещей: не мочиться против

солнца и не обрезать ногтей во время жертвоприношения.

Только после того как с помощью морали освободимся от чрезмерной

страсти к наслаждениям и удалим обрезки ногтей, так сказать, острые выступы

гнева и жало души, мы примем участие в жертвоприношении, то есть в тех

упоминавшихся мистериях Вакха, отцом которых справедливо считается солнце, и

только тогда предадимся созерцанию.

Затем он укажет, чтобы мы накормили петуха, то есть напитали

божественную часть нашей души познанием божественных дел как истинной пищей

и небесной амброзией. Это -- тот петух, чьего вида боится и опасается лев,

то есть всякая земная власть. Это -- тот петух, которому дан интеллект,

читаем у Иова. Когда этот петух поет, заблудившийся человек приходит в себя.

Этот петух ежедневно поет на утренней заре, когда звезды восхваляют Бога.

Сократ, когда умирал, и был уже недосягаем для болезней, и надеялся,

что божественная часть его души соединится с высшей божественностью мира,

сказал, что этим петухом он обязан Эскулапу, врачевателю душ.

Посмотрим памятники халдеев и увидим (если им можно верить), какие

науки и искусства открывают смертным путь к счастью. Халдейские толкователи

пишут, будто Зороастр сказал, что существует крылатая душа, которая

стремительно падает в тело, когда крылья ее опадают, и поднимается к небу,

когда они вырастают. На вопрос учеников, каким образом летающие души

приобретают покрытые перьями крылья, он ответил: "Оросите крылья живительной

водой". А когда его спросили, откуда достать эту воду, он ответил по обычаю

сравнением: "Рай Господа омывается и орошается четырьмя потоками --

зачерпните оттуда целебную воду".

Название текущего с севера -- Пишон, что значит справедливость;

текущего с запада -- Дикон, то есть искупление; текущего с востока --

Хиддекель, что значит просвещение; текущего с юга -- Перат, что можно

толковать как благочестие.

Обратим внимание, отцы, и тщательно поразмыслим над тем, что скрывается

за этими положениями Зороастра: разумеется, именно то, что этикой, как

иберийскими волнами, мы смываем грязь с глаз, диалектикой, как ватерпасом,

выпрямляем их взгляд; затем, созерцая природу, привыкаем терпеть еще слабый

свет правды, подобный свету восходящего солнца, чтобы, наконец, с помощью

теологии и культа Бога мы могли, подобно небесным орлам, переносить яркое

сияние солнца.

Кажется, эти утренние, дневные и вечерние знания сначала были воспеты

Давидом, а затем истолкованы Августином. Это -- тот яркий свет, который

непосредственно возбуждает серафимов и равным образом озаряет херувимов. Это

то место, куда всегда стремился древний отец Авраам, Там нет нечистых духов,

согласно учению каббалистов. И если только дозволено предать гласности

что-либо из тайных мистерий хотя бы намеком -- ведь после того как внезапное

падение с неба обрекло человека на заблуждение и, согласно Иеремии, "окна"

были открыты и смерть поразила печень и сердце, -- то мы призовем небесного

врача Раффаила, который излечит нас моралью и диалектикой, как целебными

лекарствами. Затем Гавриил, сила Бога, приютит нас, оздоровленных, и поведет

через чудеса природы, повсюду указывая на доброту и могущество Бога, и,

наконец, передаст нас верховному жрецу Михаилу, который наградит нас,

отличившихся в занятиях философией, жреческим саном теологии, как короной из

драгоценных камней.

Вот причины, почтеннейшие отцы, которые не только вдохновляют, но

увлекают меня на изучение философии. Конечно, я не говорил бы об этом, если

бы не желал ответить тем, кто имеет обыкновение осуждать изучение философии,

в особенности выдающимися людьми, и тем, кто вообще живет заурядной жизнью.

Ведь в действительности изучение философии является несчастьем нашего

времени, так как находится скорее в презрении и поругании, чем в почете и

славе.

Губительное и чудовищное убеждение, что заниматься философией надлежит

немногим либо вообще не следует заниматься ею, поразило все умы. Никто не

станет исследовать причин вещей, движения природы, устройства вселенной,

замыслов Бога, небесных и земных мистерий, если не может добиться какой-либо

благодарности или получить какую-либо выгоду для себя. К сожалению, учеными

стали считать только тех, кто изучает науки за вознаграждение. Скромная

Паллада, посланная клюдям сдарами богов, освистывается, порицается,

изгоняется; нет никого, кто любил бы ее, кто бы ей покровительствовал, разве

что сама, продаваясь и извлекая жалкое вознаграждение из оскверненной

девственности, принесет добытые позором деньги в шкаф любимого. С огромным

сожалением я отмечаю: в наше время не правители, а философы думают и

заявляют, что не следует заниматься философией, так как философам не

установлены ни вознаграждения, ни премии, как будто они не показали тем

самым, что не являются философами. И действительно, так как их жизнь

проходит в поисках денег или славы, то они даже для самих себя не размышляют

над истиной. Я не стыжусь похвалить себя за то, что никогда не занимался

философией иначе, как из любви к ней, и в исследованиях и размышлениях

никогда не рассчитывал ни на какое вознаграждение или оплату, кроме

формирования моей души и постижения истины, к которой я страстно стремился.

Это стремление было всегда столь сильным, что, отбросив заботу обо всех

частных и общественных делах, я предавался покою размышления, и ни зависть

недоброжелателей, ни хула врагов науки не смогли и не смогут отвлечь меня от

этого. Именно философия научила меня зависеть скорее от собственного мнения,

чем от чужих суждений, и всегда думать не о том, чтобы не слышать зла, но о

том, чтобы не сказать или не сделать, его самому.

Я уверен, ученейшие отцы, что насколько мой предполагаемый диспут

окажется приятным вам, любителям свободных искусств, почтившим его своим

присутствием, настолько для многих других он окажется тягостным и

обременительным. Я знаю немало таких, кто и раньше осуждал мою инициативу и

теперь порицает ее всяческим образом.

Многие имели обыкновение хулить скорее тех, кто поступает правильно и

свято во имя добродетели, нежели тех, кто действует неправильно и грешно во

имя порока. Другие вообще осуждают такие диспуты и такой способ обсуждения

доктрины, доказывая, что это делается более для демонстрации блеска ума и

учености, а не для достижения самого знания.

Одни, не осуждая такого рода практику, однако, не допускают ее с моей

стороны, так как я в 24 года осмелился предложить диспут о высших таинствах

христианской теологии, о высочайших аргументах философии, о неизвестных

науках, притом в прославленнейшем городе при огромном стечении ученейших

мужей.

Другие же, разрешая этот диспут, не хотят, чтобы обсуждались все 900

тезисов, клеветнически утверждая, что это не только честолюбиво и

высокомерно, но и выше моих сил. Я сдался бы перед этими возражениями, если

бы к тому побудила меня философия, которую я излагаю теперь. Я отвечу по ее

совету, если буду убежден, что этот диспут будет организован с целью

обсуждения и полемики.

Пусть зависть, которая, по утверждению Платона, отсутствует у богов, не

создает в наших умах стремление критиковать. Давайте без предубеждения

посмотрим, следовало ли мне выступать с диспутом по стольким вопросам. Не

буду возражать тем, кто порицает обычай публичного диспута, -- это вина,

если она считается таковой, общая у меня не только с вами, выдающимися

учеными, которые очень часто решали эту задачу с большой славой и похвалой,

но с Платоном, Аристотелем и самыми прославленными философами всех времен. У

них не было более верного способа достичь понимания истины, кроме частого

упражнения в диспутах. Подобно тому как гимнастика укрепляет тело, так,

несомненно, эта своеобразная духовная палестра делает силы души тверже и

непоколебимее. Полагаю, нечто иное хотели символически выразить поэты

знаменитым оружием Паллады или евреи, утверждающие, что железо -- знак

мудрости, -- как то, что это очень почетный вид состязания, необходимый как

для выявления, так и для защиты истины. Не случайно халдеи при рождении

будущего философа желали, чтобы Марс смотрел на Меркурия как бы с

треугольного положения, ибо вся философия, если лишить ее сражений и битв,

стала бы ленивой и сонной. Мне труднее защититься от тех, кто говорит, будто

я не способен для такого предприятия: если бы я, считал себя равным, то,

пожалуй, был бы нескромным, а если сочту себя неспособным, то буду казаться

безрассудным и опрометчивым. Вы видите, в какие теснины я попал, в каком

положении оказался, что не могу без вины обещать того, что затем не смогу

дать без порицания. Я мог бы привести слова Иова -- "дух существует во всем"

-- и вместе с Тимофеем услышать: "пусть никто не осуждает твою молодость".

Скажу искренне, что во мне нет ничего ни великого, ни особенного. Не отрицая

того, что я образован и питаю страсть к литературе, я все же не присваиваю и

не принимаю имени ученого. Отчего же я взвалил на свои плечи это тяжелое

бремя? Не потому, что я не сознавал свою слабость, но потому, что знал: быть

побежденным в таком сражении, то есть в ученом диспуте, тоже полезно, и в

этом его отличительное свойство.

Поэтому даже слабому не следует избегать сражения, но более того, он

может и должен бросаться в бой. Ибо потерпевший поражение благодаря этому

получит от победителя не ущерб, а награду -- ведь он придет к будущим

сражениям более ученым и опытным. Вдохновленный такой надеждой, я, слабый

солдат, не побоялся вступить в столь тяжелое состязание с самыми сильными и

храбрыми.

Если же это было сделано смело, то судить следует не столько по моему

возрасту, сколько по исходу сражения.

Остается, в-третьих, ответить тем, которые возмущены большим числом

представленных тезисов, как будто эта тяжесть упала на их плечи, а не мне

одному пришлось нести ее, как бы ни было тяжело. Конечно, неприлично и

весьма мелочно определять меру чужого труда, да притом в деле, в котором,

как говорит Цицерон, чем больше стремиться к умеренности, тем лучше.

Несомненно, в таком большом предприятии я по необходимости должен был либо

уступить, либо, если смогу, убедить. Не понимаю, почему похвально

представить десять тезисов и повинно представлять девятьсот. Если я не

выдержу испытания, то ненавидящие пусть меня обвинят, а любящие -- простят.

К тому же тот факт, что столь тяжелое и большое предприятие затеял юноша

слабых способностей и недостаточно ученый, заслуживает скорее похвалы, чем

обвинения. Ведь говорит поэт: если не хватит сил, будет похвальной смелость;

в большом деле много значит и желание. Но если в наше время подражатели

Горгия Леонтина имеют обыкновение предлагать для диспута не только девятьсот

тезисов, но все вопросы по всем наукам, что похвально, то почему мне не

позволяется -- или хотя бы пусть не ставится в вину -- поспорить по многим,

но конкретным и определенным вопросам? Говорят, что это чрезмерно и

честолюбиво. Я же, наоборот, утверждаю, что сделать это не только не лишне,

но необходимо, ибо если задуматься о принципе философствования, то станет

ясно, что это совершенно необходимо.

Те, которые причисляют себя к философским школам Фомы или Скота и у

которых сейчас многое в руках, могут обсуждать свою доктрину в немногих

предложенных для дискуссии вопросах. Для себя же я решил, никому не присягая

на верность, пройдя путями всех учителей философии, все исследовать, изучать

все школы.

Поскольку надо коснуться всех доктрин, чтобы не казалось, будто я

защищаю одну и пренебрегаю остальными, предложенные вопросы в совокупности

должны были оказаться многочисленными, даже если совсем мало сказать по

каждому из них. Не следует меня порицать, если я буду гостем повсюду, куда

меня забросит судьба. Всеми древними было отмечено, что при изучении

различных сочинений не следует проходить мимо того, что может натолкнуть на

тщательные размышления; это особенно отмечал Аристотель, которого Платон

называл поэтому "читателем". Ясно, что лишь недалекому уму свойственно

ограничить себя Портиком или Академией.

Если не познаешь все школы весьма близко, не сумеешь выделть из них

свою собственную. Добавлю, что каждая школа имеет свою особенность. В самом

деле, если начать с наших школ, к которым подошла в итоге философия, то у

Иоанна Скота есть что-то свежее и спорное, у Фомы -- прочное и однородное, у

Эгидия -- чистое и точное, у Франциска -- резкое и остроумное, у Альберта --

старинное, всеобъемлющее и величественное, у Генриха, как мне кажется, --

всегда возвышенное и достойное уважения. У арабов: Аверроэса -- твердое и

непоколебимое, Авемпаса и Аль-Фараби -- основательное и обдуманное, Авиценны

-- божественное и платоновское. У греков в целом философия чистая и ясная; у

Симплиция -- пространная и достоверная, у Темистия -- самая краткая и

изящная, у Александра -- последовательная и искусная, у Теофраста --

основательно разработанная, у Аммония -- гладкая и приятная. А если

обратиться к платоникам, то -- не говоря о многих, -- у Порфирия радует

изобилие доказательств и многообразная религия, у Ямвлиха -- восхищает

скрытая философия и мистерии варваров, у Плотина нет ничего особенно

предпочтительного, так как он всюду показывает себя достойным восхищения, о

вещах божественных говорит божественно, а когда ведет речь о вещах

человеческих, покоряет людей такой мудростью и тонкостью мысли, что его с

трудом понимают даже сами платоники.

Я опускаю более поздних -- Прокла, изобилующего азиатской

плодовитостью, и его учеников -- Дамаския, Олимпиодора и многих других, -- у

всех у них обнаруживается нечто божественное, что является характерной

чертой платоников.

И главное, всякая школа, выступающая с более правильным учением и

мешающая нападкам на благодеяния разума, только укрепляет истину, а не

подрывает, как разгорается, а не гаснет раздуваемое ветром пламя.

Движимый этими соображениями, я желал широкого обсуждения взглядов не

одной, как некоторым хотелось бы, но многих школ, чтобы благодаря дискуссии

по различным вопросам и сопоставлению разных школ яснее засиял свет истины,

который Платон называет в "Письмах" восходящим солнцем нашей души. Как можно

говорить только о философии многих латинян, то есть Альберта, Фомы, Скота,

Эгидия, Франциска, Генриха, опуская греческих и арабских философов, тогда

как вся мудрость распространялась от варваров к грекам, от греков к нам, --

настолько, что, как говорят некоторые наши философы, в философствовании

достаточно довольствоваться чужими открытиями и совершенствовать добытое

другими. Как можно рассуждать с перипатетиками о природе, не обращаясь при

этом к Академии платоников, чье учение о божественном было чистейшим и

высшим среди всех философских доктрин, как свидетельствует Августин, и

только теперь, насколько мне известно (не взыщите на слове), впервые спустя

много веков вынесено на публичное обсуждение.

Зачем нужно подвергать обсуждению мнения других, если мы без даров

приходим на симпозиум ученых, не предлагая ничего своего, то есть добытого

нашим умом? Ведь недостойно, говорит Сенека, познавать, только комментируя,

словно открытия других ставили преграду нашему творчеству, словно природная

сила ума в нас иссякла настолько, что не может создать самостоятельно

доказательства пусть не истины, но хотя бы отдаленного о ней напоминания?

Ведь если колон землю, а муж жену ненавидят за бесплодие, то, конечно,

божественный разум тем более будет ненавидеть бесплодную душу, чем более

благородное мог бы ожидать от союза с ней потомство. Поэтому, не

довольствуясь тем, что, за исключением главных учений, я многое почерпнул из

древней теологии Меркурия Трисмегиста, а также из халдейских мистерий, я

предложил для диспута о природе и Боге немало открытого и обдуманного мной

самим.

Во-первых, -- мысль о примирении Аристотеля и Платона, о чем думали

многие, но что никто в достаточной мере не обосновал. Среди римлян Боэций

предполагал сделать это, но в конце концов так и не исполнил своего

намерения. Симпликий у греков утверждал то же самое; но увы, если бы он

действительно сделал то, что обещал! Августин писал в "Академиках", что было

немало попыток доказать в глубокомысленных рассуждениях тождество философии

Платона и Аристотеля. Иоанн Грамматик говорил, что Платон отличается от

Аристотеля только в мнении тех, кто не понимает сказанного Платоном, однако

доказывать это он предоставил потомкам. Между прочим, я глубоко убежден, что

многие положения Скота и Фомы тоже вполне согласуются с утверждениями

Аверроэса и Авиценны, хотя их учения считают противоречащими друг другу.

Во-вторых, то, что мы извлекли для себя из этой аристотелевской --

платоновской философии, мы изложили в 72 новых тезисах о физике и

метафизике. Уверяю, что если кто-нибудь и сможет разрешить -- а это,

кажется, скоро станет ясно -- предложенный мною вопрос о природе и боге, то

лишь с помощью более совершенного метода, весьма отличного оттого, которому

нас обучали в школах и которым украшают философию ученые нашего времени. И

пусть никто не удивляется, почтенные отцы, что я в таком юном возрасте,

когда позволено, как говорится, только читать чужие труды, захотел выступить

с новой философией. Похвалите ее, если она сможет защитить себя, осудите ее,

если она не будет одобрена. Наконец, если нашим открытиям и нашим сочинениям

суждено найти признание, то пусть подсчитывают не годы автора, а его заслуги

или недостатки.

Кроме того, мы предложили и другое нововведение -- способ

философствования с помощью чисел, которому следовали античные теологи,

особенно Пифагор, Аглаофам, Филолай, Платон и первые платоники, но который

был забыт по небрежению потомков, как и прочее прекрасное, так что теперь он

едва обретает некоторую форму. Платон писал в "Послезаконии", что среди всех

свободных искусств и умозрительных наук более божественной является наука

числа. На вопрос, почему человек умнее животного, он отвечал -- потому что

умеет считать. Об этом упоминает и Аристотель в "Проблемах". Абуназар писал,

что, по мнению Авензоара Вавилонского, тот знает все, кто владеет искусством

исчисления. Нельзя было бы правильно судить о вещах, если бы под наукой о

числах понималось искусство счета, в котором особенно опытны сейчас купцы.

Это отмечал Платон, открыто предостерегая нас от того, чтобы мы не считали

божественной арифметику торговцев. В надежде, что после долгих бессонных

ночей мне удалось овладеть возвышенной арифметикой, я и обещал, осознавая

опасность такого дела, публично ответить с помощью математики на 74 вопроса,

которые считаются главными среди тезисов о природе и Боге.

Мы выдвинули и положения о магии, смысл которых в том, что есть две

магии, одна из которых полностью основана на действиях и власти демонов, что

чудовищно и подлежит осуждению; другая же, если хорошо поразмыслить, есть не

что иное, как завершающая ступень философии природы. Греки упоминают и ту и

другую, одну называя колдовством и не считая ее достойной имени "магия",

другую же -- высшую и совершенную науку-- обозначая специальным термином

"магия", В самом деле, как утверждает Порфирий, на языке персов "магия"

значит то же, что у нас -- толкование и почитание божественного.

Итак, отцы, есть большое, даже громадное различие между этими науками.

Одну осуждает не только христианская религия, но все законы, всякое хорошо

устроенное государство. Другую одобряют и ценят все ученые, все народы,

серьезно занимающиеся изучением астрономии и теологии. Первая -- самая

лживая из наук, вторая -- надежная и прочная. Всякий, кто занимался первой,

всегда делал это тайно, потому что на ее сторонников это навлекало позор и

бесчестие; другая стала источником высшей научной славы и почета как в

древности, так и в более поздние времена. Среди тех, кто занимался первой,

никогда не было ни философа, ни человека, стремящегося к изучению наук, а

для овладения второй Пифагор, Эмпедокл, Демокрит, Платон пересекали море и

по возвращении восхваляли ее, хотя не раскрывали ее тайн. Первую нельзя

обосновать ни доводами, ни ссылками на авторитеты; вторая прославлена

выдающимися основателями, особенно двумя -- Ксалмосидом, которому следовал

Аббарис Гиперборейский, Зороастром, но не тем, о котором вы, возможно,

думаете, а сыном Ормузда. На наш вопрос, чем является та и другая магия,

отвечает Платон в "Алкивиаде": магия Зороастра -- это наука о божественном,

которой персидские цари обучали сыновей, чтобы те на примере небесного

царства научились управлять своим собственным государством. А в "Хармиде" он

говорит, что магия Ксалмосида -- это медицина души, благодаря которой

достигается душевное самообладание так же, как благодаря другой медицине --

здоровье тела. Этого мнения придерживались позже Каронд, Дамигерон,

Аполлоний, Останес и Дардан. Придерживался ее и Гомер, скрывший ее, как и

все другие науки, под видом странствований своего Улисса, -- я постараюсь

доказать это когда-нибудь в своей "Поэтической теологии". Следовали этому

Евдокс и Гермипп и пости все те, кто исследовал мистерии Платона и Пифагора.

Из более поздних, кто занимался магией, я назову троих: Алкинда Араба,

Роджера Бэкона и Гвилельма Парижского. Упоминал о ней и Плотин, говоривший,

что маг -- слуга, а не хозяин природы. Этот ученейший муж, поддерживая и

обосновывая одну магию, к другой испытывал столь сильное отвращение, что,

будучи приглашен на таинства злых демонов, вполне справедливо ответил, что

будет лучше, если они ему представятся, чем он им. Одна магия делает

человека рабом, подверженным влиянию злых сил, другая -- их повелителем и

господином. Наконец, одна не может завоевать себе ни имени искусства, ни

звания науки, а другая включает в себя богатство древних мистерий, ведет к

глубочайшему проникновению в скрытые тайны явлений, к познанию природы в

целом. Одна, как бы призывая из тьмы к свету среди сил, порожденных и

рассеянных в мире милостью Бога, не столько творит чудеса, сколько усердно

служит творящей их природе. Другая глубоко изучает гармонию вселенной,

которую греки более выразительно называли (взаимное тяготение), и

всматривается пристально в тайны природы, воздавая каждой вещи должное

почитание -- так называемую ворожбу магов -- в уединенных местах, на лоне

природы, в тайниках Бога, выставляя на всеобщее обозрение тайные чудеса, и

благодаря этому сама она как бы является их творцом. И как крестьянин

подвязывает виноградные лозы к вязам, так маг сочетает землю с небом, то

есть низшее женит на силах высшего.

Итак, ясно, что насколько одна магия противоестественна и ложна,

настолько другая -- божественна и благотворна. И особенно важно то, что

одна, предавая человека врагам Бога, отвращает его от Бога, а другая

возбуждает в нем восторг перед Божественными Творениями, следствием чего

являются вера, надежда и любовь.

Ничто не привлекает к религии и богопочитанию больше, чем постоянное

созерцание чудотворств Бога. Когда мы хорошо их изучим с помощью

естественной магии, о которой шла речь, то в горячей вере и проникновенной

любви к Творцу будем петь: "Небеса и вся земля полны величием твоей славы".

Но довольно о магии, о которой я уже достаточно сказал, -- я знаю, что

многие, подобно собакам, которые лают на незнакомых, часто осуждают и

ненавидят то, что им неизвестно.

Перехожу к положениям, почерпнутым из древних еврейских мистерий,

которые я привел для упрочения священной католической веры и которые,

возможно, считают лживыми баснями и вздорной болтовней те, кто не понимает

их смысла. Я хочу, чтобы всем было ясно, каковы эти тезисы, откуда

проистекают, в какой мере и какими известными авторами подтверждаются,

несколько они благочестивы и насколько полезны для защиты нашей религии от

дерзкой клеветы евреев.

Как знаменитые ученые евреи, так и наши богословы -- Ездра, Иларий,

Ориген -- писали, что Моисею на горе божественно открылся не только закон,

который он оставил потомкам, записав его в пяти книгах, но и истинное

толкование его тайного смысла. И было предписано Богом Моисею, чтобы сделал

закон достоянием народа, но толкование закона не записывал бы в книгах и не

разглашал, а чтобы открыл его только самому Иисусу Навину, а тот затем --

другим преемникам, самым главным из жрецов, при соблюдении благоговейной

тайны.

Достаточно было этого простого устного сообщения, чтобы познать

могущество Бога, его гнев против нечестивых, снисходительность кдобрым и

справедливость во всем, и научиться благодаря спасительным божественным

предначертаниям добродетельной жизни и культу истинной религии. Ведь

разгласить перед народом тайные мистерии, скрытые под покровом закона, под

грубым словесным украшением, эти тайники высочайшей божественности, разве не

значило бы бросить святое собакам и метать жемчуг перед свиньями?

Итак, скрывать от толпы то, что должно быть сообщено превосходнейшим --

таким, как Павел, утверждавший, что говорил только мудрое, -- было делом

божественного предначертания, а не человеческого решения. Древние философы

свято соблюдали это правило. Пифагор не написал ничего, за исключением того

немногого, что он передал дочери Дамо, умирая. Изваяния сфинксов у

египетских храмов указывают на то, что тайные учения следует сохранять в

неприкосновенности от невежественной толпы с помощью неразрешимых загадок.

Платон, когда писал Дионисию о некоторых высших субстанциях, утверждал,

что необходимо говорить загадками, чтобы в случае, если письмо окажется в

чужих руках, не было бы раскрыто его содержание.

Аристотель заявлял, что его сочинение "Метафизика", в котором речь идет

о божественном, опубликовано и в то же время не опубликовано. Что еще

добавить?

Иисус Христос, наставник жизни, как отмечал Ориген, многое открыл

ученикам, которые не захотели, однако, записать все, чтобы не сделать тайное

достоянием толпы.

Еще больше подтверждает эту мысль Дионисий Ареопагит, говоря, что самые

тайные мистерии передавались основателем нашей религии устно, без письмен,

от ума к уму. Когда же таким образом открылось посвященным истинное

толкование закона, переданного Богом Моисею, то оно получило название

Каббала, что по-еврейски означает "принятие"; имеется в виду, что это учение

он оставил после себя не в письменных памятниках, а в последовательном ряде

откровений, передаваемых как бы по праву наследства от одного к другому.

После того как евреи были спасены Киром от вавилонского пленения и был

восстановлен храм под Зоровавелем, они обратились к восстановлению закона.

Бывший тогда главой церкви Ездра, исправив книгу Моисея и ясно понимая, что

вследствие изгнаний, убийств, бегства, пленения израильского народа

установленный предками обычай передавать учение устно соблюдаться не может,

и чтобы в будущем не пропали тайны высочайшего учения, открытого Моисею

Богом, так как невозможно дольше сохранять в памяти комментарии к нему,

постановил на собрании самых выдающихся тогда ученых, чтобы каждый сообщил

всем то, что сохранил в памяти о тайнах закона, а приглашенные должны были

все это записать в семидесяти книгах (по тогдашнему числу ученых на

синедрионе).

А чтобы вы, отцы, верили в этом деле не только мне одному, послушайте

самого Ездру, который сказал так: "По прошествии сорока дней молвил слово

Всевышний. То, что ты написал раньше, обнародуй, чтобы прочли достойные и

недостойные, а последующие семьдесят книг сохрани для передачи самым ученым

мужам твоего народа. В них -- жила разума, источник мудрости и река знания.

Так я и сделал". Таковы слова Ездры. Это -- книги науки каббалы, в них --

Ездра ясно и с основанием назвал это -- есть жила разума, то есть

невыразимая теология сверхсущной божественности; источник мудрости, то есть

подлинная метафизика познаваемых и ангельских форм, рука науки (scientiae

flumen), то есть самая надежная философия природы.

Папа Сикст IV, предшественник нынешнего папы Иннокентия VIII, при

котором мы благоденствуем, заботливо и тщательно следил за тем, чтобы эти

книги были изданы на латинском языке для общей пользы нашей религии. Когда

он умер, три из них были переведены на латинский. У евреев эти книги

пользуются сейчас таким почтением, что никому до сорока лет не разрешается к

ним прикасаться. Я приобрел их для себя за немалую цену, перечитывал

неустанно, с большим тщанием, и увидел в них-- свидетель мне Бог-- не

столько религию Моисея, сколько христианскую. Там я читал то же, что мы

ежедневно читаем у Павла, Дионисия, Иеронима и Августина -- о таинстве

Троицы, о воплощении слова, о божественности мессии, о первородном грехе, об

искуплении его Христом, о небесном Иерусалиме, о падении демонов, об

ангельских хорах, о чистилище, о воздаяниях ада. В том, что относится к

философии, ты прямо слышишь Пифагора и Платона, первоначала которых так

связаны с христианской верой, что наш Августин воздал Богу огромную

благодарность за то, что ему в руки попали книги платоников.

Вообще у нас с евреями почти не найдется такого спорного вопроса, по

которому их нельзя было бы опровергнуть и победить доказательствами из

каббалистических книг так, что не останется никакого уголка, в котором они

могли бы укрыться. Самым надежным свидетелем этого я считаю Антония Хроника,

чрезвычайно знающего человека, который своими ушами слышал, когда был у него

на пиру, как Дактиль Еврей, опытный в этой науке, всецело присоединился к

христианскому учению о троице.

Но, возвращаясь к подлежащим рассмотрению разделам нашего диспута,

приведем наше толкование стихов Орфея и Зороастра. Греки читали всего Орфея,

а Зороастра частично, халдеи же знали его полностью. Оба считаются отцами и

творцами древней науки. Подумайте сами, могу ли я умолчать о Зо-роастре,

которого часто и всегда с большим почтением упоминают платоники; Ямвлих

пишет, что Пифагор имел теологию Орфея как образец при создании своей

философии. Говорят даже, что высказывания Пифагора только потому считаются

священными, что основываются на положениях Орфея; здесь находится

первоисточник сокровенной науки о числах и всего возвышенного и великого в

греческой философии. Но (таков обычай древних богословов) Орфей так глубоко

скрыл тайный смысл своих учений под поэтическим покрывалом, что, когда

читают его стихи, думают, что за ними нет ничего, кроме пустых басен. Мне

хотелось сказать об этом, чтобы стало ясно, сколь трудным было для меня

выявить тайный философский смысл загадок и туманных мест басен -- и,

главное, без всякой помощи других толкователей в столь тяжелом и

неизведанном деле.

Собаки лают на меня еще за то, что я будто бы собрал для показа всякие

пустяки, словно я не выставил именно все неясные, в высшей степени спорные

вопросы, вызывающие распрю между основными философскими школами, словно я не

выставил многое из того, что нападающие на меня не знают, да и не стремятся

узнать, считая себя главными среди философов. Я настолько далек от подобной

ошибки, что попытался ввести спор в возможно более узкие рамки. Впрочем,

если бы я захотел расчленить предмет на части, как обыкновенно делают

другие, то, наверное, получилось бы бесконечное число.

Умолчу о прочем, но разве найдется кто-нибудь, кто не знает, что один

тезис из девятисот -- о примирении философии Платона и Аристотеля -- я могу

вне всякого подозрения в стремлении к многословию разделить на шестьсот

параграфов, если не больше, перечисляя заодно и все те вопросы, по которым

другие расходятся, но, как я полагаю, будут приведены мною к согласию.

Скажу, однако, хотя это неблагоразумно и не в моем характере, -- но меня

заставляют говорить недоброжелатели и завистники, -- что я хочу на этом

собрании убедить вас не столько в том, что знаю многое, сколько в том, что

знаю, чего не знают многие.

Итак, почтеннейшие отцы, поскольку вам уже ясна суть дела, то, чтобы не

томить вас, ибо я вижу, что вы, подготовленные и оснащенные, весьма жаждете

битвы, -- начнем схватку в добрый час, сигнал уже прозвучал.