Книга первая

Итак, вначале я мог бы правдиво и честно, не оскорбляя нашего слуха,

ответить на твои слова, Катон, о природе: то, что создала природа, может

быть только свято и достойно похвалы, как это небо, например, которое

простирается над нами, украшенное днем и ночью светилами и устроенное с

великим смыслом, красотой и пользой. Надо ли упоминать о морях, земле,

воздухе, горах, равнинах, реках, озерах, источниках, тучах и дождях? Надо ли

упоминать о домашних и диких животных, о птицах, рыбах, деревьях, пашнях?

Ничего нет созданного без высшего смысла, красоты и пользы. Свидетельством

тому может быть само строение нашего тела, как ясно показал умный и

красноречивый муж Лактанций в книге, названной им "О творении", хотя можно

привести и гораздо больше примеров, не хуже тех, о которых он

упоминает.<...>

1. Природа, как я уже сказал, не создала в людях многочисленных пороков

и не позволила этим порокам свирепствовать против нас, хотя обратное думают

невежественные и глупейшие стоики, бегущие от прикосновения и бледнеющие от

одного вида мурен, словно это змеи. Мы же не только не избегаем мурен, но

даже с величайшим наслаждением употребляем их в пищу, и если не хватит

прочих приправ, наверняка можно пошутить среди пиршества над невежеством и

глупостью стоиков.

2. Но ты скажешь, что не высоко ценишь эти наслаждения и считаешь их

детскими развлечениями, что предпочитаешь завоевать добродетель -- вещь

святую и вечную, -- с помощью которой достигается блаженство, что нет ничего

более далекого от сластолюбивой жизни, чем это блаженство; ведь жизнь людей,

любящих наслаждение, подобна жизни зверей. Это заявление вам, стоикам,

кажется голосом крепких и здоровых людей, мне же, напротив, -- голосом

больных, которые, услышав только шепот, кричат: "Уходите, замолчите,

перестаньте оглушать", а когда на их тело надето чуть больше одежд: "Горю,

погибаю, сейчас же снимите, что медлите?" Подобное следует относить не к

слабости человеческих тел, а к их болезни. То же самое можно сказать о пище:

если сладкое покажется на вкус отвратительным, что тому виной: пища или

вкусовые ощущения?

3. К чему я говорю это? К тому, что природа сделала доступными для тебя

наслаждения и одновременно создала душу, склонную к ним. Ты же не

благодаришь природу, и не знаю, из-за какого бешенства (именно так следует

назвать эту болезнь) предпочитаешь вести жизнь одинокую и печальную. И чтобы

еще больше увеличить несправедливость, вы, стоики, выступили против природы,

под руководством которой могли бы жить счастливо, как с ласковой матерью,

если бы у вас было хоть немного ума.

9. <...> В самом деле, чтобы показать, что вы совершенно сбились с

дороги, я скажу следующее: природа предложила смертным многочисленные блага,

наше же дело -- уметь хорошо пользоваться ими. Одни готовятся к войне, мы же

не отказываемся от мира, если это полезнее. Другие вверяют себя морю, мы с

берега беззаботно смеемся над плаванием или, скорее, над плавающими. Эти

из-за барышей, утомляясь, трудятся дни и ночи, мы спокойно радуемся тому,

что заработали. Там -- бесплодие, чума; мы удаляемся в другое место, где

более радостная жизнь. Так это разнообразие условий приведет к удовольствию,

будь то днем и ночью, в ясную и облачную погоду, летом и зимой. Будем

стремиться то к многолюдию городов, то к свободе и уединению сельских мест.

Пусть доставит нам удовольствие передвигаться то верхом, то пешком, то на

корабле, то в карете. Игру в кости сменим мячом, мяч пением, пение пляской.

В высшей степени недостойно из-за вашей глупости хулить наилучший

миропорядок. И если не по твоей вине с тобой случится какое-то несчастье,

выноси его мужественно и надейся на лучшие времена. Опасайся, однако,

оглядываясь на печальное, лишить себя радости и веселья. Таким образом, в

нашей власти следовать благам.

10. Что называть благами -- в этом между мной и тобой сильное

расхождение. Но разве хотим мы сопоставлять друг с другом и взвешивать

наслаждение и добродетель? Ведь если все следует отнести к наслаждению и

ничего к добродетели, то, на мой взгляд, твои положения окажутся

несостоятельными.

XIV

1. Но вернемся к делу. Ты, Катон, считаешь, что надо стремиться к

добродетели, я призываю к наслаждению. Оба эти понятия сами по себе

противоположны, и между ними нет никакой связи, подобно тому как говорится у

Лукана:

"...как пламя от моря

или земля от светил -- отличается право от пользы".

Ведь полезное -- то же самое, что и вызывающее наслаждение;

справедливое -- то же, что и добродетельное. Однако некоторые отличают

полезное от вызывающего наслаждение; их невежество настолько явно, что они

не нуждаются в опровержении. Как же назвать полезным то, что не будет ни

добродетельным, ни вызывающим наслаждение? Ничто не является полезным, что

не ощущалось бы; то же, что ощущается, приятно или неприятно. Более правы

те, кто разделил всякое благо на справедливое и вызывающее наслаждение (то

есть заключающее в себе пользу).

2. Итак, с самого начала следует сказать, что стремиться одновременно к

той и другой цели блага нельзя: не могут быть одна и та же цель и один

результат у таких противоположных вещей, как здоровье и болезнь, влажность и

сухость, легкое и тяжелое, свет и мрак, мир и война, если не встать на ту

позицию, что добродетельные качества не имеют отношения к высшей

добродетели, а служат для получения наслаждения. Так здраво полагает Эпикур,

и я это одобряю.

XV

1. Прежде всего нельзя обойти молчанием определение предмета, о котором

идет речь. Это необходимо делать в начале любого диспута, как обычно делали

ученейшие мужи и как предписывает у Цицерона М. Антоний, чтобы "точно

определить, о чем пойдет речь, потому что если собеседники по-разному

понимают свой предмет, то и весь разговор у них идет вкривь и вкось" Итак,

наслаждение -- это благо, к которому повсюду стремятся и которое заключается

в удовольствии души и тела; почти так определял его Эпикур. Греки называют

это благо "гедонэ". По мнению Цицерона, "никаким словом нельзя более

убедительно выразить это понятие, звучащее по гречески "гедонэ", чем

латинским voluptas; этому слову все, знающие латинский язык, придают два

значения: радость в душе от сладостного возбуждения и удовольствие тела.

2. Высшая добродетель [honestas] есть благо, смысл которого заключается

в добродетельных качествах и к которому следует стремиться ради него самого,

а не ради чего-то другого. В этом сходятся Сенека и прочие стоики. Или, как

говорит Цицерон , "под добродетельным мы понимаем то, что похвально по праву

само по себе, независимо от всякой пользы, от каких-либо результатов и

наград". Honestum греки называют calon. Полагаю, что к этому определению ты,

Катон, не можешь ничего добавить-. Каждый из нас называет свое благо не

только высшим, но и единственным, ты -- привлекая Зенона, я -- Аристиппа,

который, на мой взгляд, понимал это правильнее всех.

XVI

1. Я поведу дело в соответствии с правилами риторического искусства, а

именно начну с обоснования нашей задачи, затем позабочусь об опровержении

противника. Итак, о том, что наслаждение является высшим благом,

свидетельствуют как многие выдающиеся авторы, так и общее мнение, которое

этим словом повсюду теперь называет блага души, блага тела и блага судьбы.

Из них два последних трезвые стоики не хотят признавать за блага, как будто

они есть зло. Но раз нельзя отрицать, что эти блага созданы природой и

отданы во власть людям, не понимаю, почему они не числятся среди благ, если

мы их используем во благо; пожалуй, мы склонны повсюду порицать природу и

винить ее в глупости и несправедливости.

2. <...> Далее я покажу, что само понятие добродетели является пустым,

нелепым и безусловно опасным и губительным и что ничего нет приятнее и

превосходнее наслаждения.

3. Наконец, я молю и заклинаю, чтобы вас уже теперь не разубеждали

многие расходящиеся со мной и чтобы у вас не было желания поддерживать их и

скорее соглашаться с уловками людей, выдвигающих некую воображаемую

добродетель, чем с законом природы. Они громогласно воспевают стремления к

трудностям, что несомненно отрицает природа; мы, следующие законам природы,

говорим, что надо стремиться кудовольствиям; они призывают к бесцельным

трудам, мы -- к радости, они -- к мучениям, мы -- к наслаждениям, наконец,

они -- к смерти, мы -- к жизни. Вы уже ясно видите, в чем предмет спора. И

пока я спорю об этом, вы внимательно слушайте и верьте, что я не только

докажу правоту своего дела, но покажу, что противники никогда не делали

того, о чем говорят, и, обманывая по неразумию или сознательно (а это

большой аргумент в мою пользу), они предавались наслаждению. За это я их

весьма хвалю, ибо стремиться следует только к наслаждению, а лицемерие и

хула, к чему ты обычно прибегаешь, достойны порицания.

XVII

1. Блага внешних вещей потому называются благами, что готовят

наслаждение душе и телу, двум частям, из которых мы состоим. Ведь внешние

вещи сами по себе не имеют никакого значения. Какой смысл имеют деньги,

страстной любовью к которым охвачены многие, если не воспользоваться ими

теперь или не сохранить их для пользования в будущем, то есть для

наслаждения? Когда это не принимается во внимание, имеющие деньги и

богатства оказываются очень похожими на драконов и грифов, которые охраняют

у себя большие запасы золота и драгоценных камней, бесполезные для них, от

насильственного захвата людьми не менее тщательно, чем пищу и нежное

потомство. Впрочем, люди более глупы. Ведь драконы и грифы не испытывают при

этом никаких мучений. А сколько беспокойств, тревог и мучений переносим мы,

пример чему Эвклион, старик у Плавта. Подобного взгляда я придерживаюсь и

относительно прочих внешних вещей, таких, как знатность, родственные связи,

почести, власть, приобретаемые для радости их обладателей.

XVIII

Теперь скажу о благах тела, из которых самое главное -- здоровье, далее

красота, затем силы и, наконец, все остальное. Скажем коротко о здоровье.

Нет человека до такой степени лишенного здравого смысла, который был бы

врагом здоровья. Доказательством этому служит наша забота прежде всего о

сохранении и возвращении здоровья, хотя иное измышляют о Платоне и некоторых

других. Однако они хотели ограничить не здоровье, а пышность тел, подобную

пышности трав, которые развиваются сверх меры. Да и сам Платон считает

нелепостью пренебрегать здоровьем.

XIX

1. О втором благе следует сказать подробнее. В памятниках литературы

можно найти гораздо больше возвеличенных славой сильных мужей, чем красивых.

Таковы Геркулес, Мелеагр, Тесей, Гектор, Аякс и прочие, которых называют

героями, а также Главк, Дорифор, Милон, Полидамант, Никострат, которые

побеждали в жестоких сражениях. Это, однако, объясняется не тем, что

писатели предпочитают силу красоте. Но поскольку они рассказывают о деяниях

и чаще всего о военных, то называют, скорее, тех, кто совершал деяния, то

есть сильных мужей. Ведь деяние совершается силой, а не красотой. Однако

судить о дарах тела нет необходимости, так как мы решительно утверждаем, что

все они имеют отношение к нашему счастью.

2. Но чтобы не казалось, что я начал доказывать, не понимая, коротко

скажу о том, что меня к этому привело. В войне обычно красивые не сражаются,

но, что гораздо важнее, в войне сражаются за красивое. Умолчав о прочих

[красивых] вещах, которых жаждут человеческие глаза, ограничусь одним

примером. Все известные смельчаки, герои и полубоги с неутомимым пылом и

упорством вступили в борьбу за одну прекрасную женщину. И ты не должен

считать, что греки сражались ради мщения, поклявшись прекратить войну только

после возвращения Елены, или что троянцы сражались ради спасения своего

достоинства, чтобы не казалось, что они возвращают Елену из-за страха.

Воспользуюсь здесь словами Квинтилиана: "Троянские вожди не считают

недостойным, что греки и троянцы терпят столько несчастий в течение столь

длительного времени из-за красоты Елены".

3. Какой же в самом деле должна была бы быть ее красота! Ведь об этом

говорит не Парис, который ее похищает, не какой-нибудь юноша, не кто-нибудь

из толпы, но говорят старики и мудрейшие советники Приама. И даже изнуренный

десятилетней войной и потерявший стольких детей царь, кому эта красота,

ставшая источником многих слез, должна была быть ненавистна и отвратительна,

слушает, несмотря на угрожающую опасность, эти разговоры и, называя Елену

дочерью, дает ей место рядом с собой, прощает ее и не считает, что она была

причиной несчастий. Наконец, среди крупнейших авторов нет разногласий в том,

что красота в теле -- главное, так что многие не колеблются предпочесть ее

даже хорошему здоровью, видимо, считая, что она заключает в себе равным

образом и здоровье. Об этом сказано у Цицерона: "Привлекательность и красоту

тела невозможно отделить от здоровья", хотя правильнее было бы сказать:

"здоровье не может быть отделено от привлекательности и красоты". В самом

деле, многие здоровы без красоты, но никто не красив без здоровья.

4. <...> Итак, красота является основным даром тела, и Овидий, как

известно, называет ее даром бога, то есть природы. И если она дана людям,

кто посчитает, как несправедливый судья, что природа не почтила нас этим

даром, а обманула? Клянусь, я не могу это допустить. Ведь если здоровье,

силу, крепость и ловкость тела не следует отвергать, почему надо отвергать

красоту, стремление и любовь к которой, как мы знаем, глубоко укоренились в

наших чувствах?

5. Разве хвалил бы Гомер, неоспоримый глава поэтов, телесные

достоинства двух великих мужей, царя и величайшего из воителей (говорю об

Агамемноне и Ахилле), если бы не понимал, что эти достоинства являются

великим благом? Хотя, по-моему, он хвалил не столько ту красоту, которую

нашел в них, сколько ту, которую сам выдумал, чтобы восхвалять ее и учить,

что она -- великое благо, свойственное великим личностям и достойное быть

показанным открыто и всенародно, с тем чтобы и одаренный красотой и

созерцающие ее получали наслаждение.

6. Наш же поэт Вергилий, второй, бесспорно, после Гомера, почтил в

словах красоту Лавза, Турна, Палланта, Энея, Юла. Он высказался о ней,

говоря об Эвриале: "Доблесть милее вдвойне, если доблестный телом

прекрасен". Этот стих порицал где-то Сенека, принадлежащий к стоикам, как

будто в самом деле нужно желать, чтобы вещи отличались безобразием, и как

будто Платон не увещевал Ксенократа приносить жертву Грациям, исправившим

его единственный порок. Поэтому легко ответить на вопрос, почему некоторые

примечательны такими же телесными уродствами, как Ксенократ, о котором я

только что сказал, и Терсит, об уродстве которого упоминал Гомер. Они для

того рождены безобразными, чтобы красивые выделялись.

7. Ведь все кажется более ценным при сравнении с низким, и это

настолько очевидно, что не нуждается в доказательстве. Тем не менее сами

безобразные в некотором отношении вызывают удовольствие, а именно когда

восхищаются, созерцая красивых, что, конечно, с трудом могут делать сами

красивые, которые взирают не на самих себя, а на других. Впрочем, разве это

относится к моему намерению? Сознательно опуская многое, ибо надо держаться

меры, я сказал бы только о Пифагоре; он, как говорят, был величествен и,

подозреваю, по этой причине встретил большую доброжелательность при

распространении своего учения. Ведь общеизвестно, что как стряпчему, так и

автору комедий и трагедий очень помогает телесное благородство.

ХХ

1. Пойдем далее и тут же скажем о красоте другого пола. Как говорит

Терен-ций, природа -- создательница мира -- дала многим женщинам лицо

красивое и благородное. Для чего, спрашивается: чтобы одарить их украшением

или оскорбить; чтобы они наслаждались этим даром или пренебрегали им?

Конечно, чтобы наслаждались и радовались. Впрочем, нет другой причины, по

которой природа так старательно потрудилась в отделывании лиц. Ведь что

приятнее, что привлекательнее и милее красивого лица? Оно настолько приятно,

что взглянувший на небо едва ли найдет там что-нибудь более радующее. Наряду

с тем, что в человеческих лицах проявляется особое неописуемое искусство

--так что меня столь большое разнообразие лиц наводит часто на мысль о чуде,

-- есть, однако, в их красоте много сходного, поэтому можно сказать вместе с

Овидием: "Множество красивых лиц заставляет колебаться мое суждение".

2. Украшение женщин -- не только прекрасное лицо, но и волосы, так

восхваляемые Гомером у Елены и многих других, грудь и бедра, и, наконец, все

тело, если женщины стройны, белы, полны соков, если пропорции их совершенны]

Поэтому мы видим, что у многих изображений женщин и богинь обнажены не

только голова, но у одной -- рука, у другой -- грудь, у третьей -- голень,

чтобы была видна какая-нибудь часть телесной красоты каждой. Многое вообще

не скрыто одеждой, и клянусь, это еще лучше и приятней, пример чему --

скульптура Дианы, купающейся в источнике в окружении нимф и застигнутой

врасплох Актеоном. Правда, Ювенал говорит, что в живописи требуется скрыть

некоторые части тела. Но почему нужно скрывать то, что, вероятно, является

лучшим; Овидий, например, говорит:

"Лучше еще, что скрыто!"

Ведь если женщинам, имеющим красивые волосы, красивое лицо, красивую

грудь, мы позволяем обнажать эти части тела, почему мы несправедливы к

женщинам, которые красивы другими частями тела?

3. Однако возвратимся к тому, от чего отошли. Для чего существует

превосходная красота телесных членов, созданная удивительным умом природы?

Может быть, для того, чтобы блекнуть от старости и терять сок и свежесть,

подобно виноградной кисти, остающейся на лозе вплоть до зимы, тогда как нам,

мужчинам, при виде таких соблазнов сгорать от желания? В таком случае было

бы лучше не создавать красивых женщин, как это сделала природа с остальными

животными, которые не умеют различать между безобразными и красивыми, хотя

иначе сказал Овидий о быке Пасифаи, выбиравшем больше среди телок, чем среди

остальных коров; равным образом это встречается и у мужчин. Как мы провожаем

женщин пылающим взором, так и они нас, если наружность красива. Никто не

станет отрицать, что мужчины и женщины для того рождаются красивыми и, что

особенно важно, со склонностью к взаимности, чтобы наслаждаться, взирая друг

на друга, любя друг друга и проводя вместе жизнь. Клянусь, что если бы все

мужчины и женщины были так же безобразны, как твои, Катон, соседи, супруги

Руфий и Катина, изнуренные страстью и болезнью, я убежал бы в пустыню и

избегал людей, словно змей. Что сказать более? Кто не восхваляет красоту,

тот слеп душой и телом, а если имеет глаза, то должен быть их лишен, так как

не чувствует, что имеет их. Я сказал о зрении и осязании только одного рода.

XXI

1. Можно перечислить и многое другое. В самом деле, для чего, если не

для нашего украшения, создала природа золото, серебро, драгоценные камни,

дорогую шерсть, мрамор? Кто может в этом сомневаться, если он не враг

истине? Даже сами боги, с чьим величием ничто не сравнится в человеческих

делах, охотно позволяют украшать себя подобными предметами, и ничего нет у

нас священнее храмов. Стоит ли упоминать о созданном руками людей, например,

о статуях, картинах, великолепных искусствах, публичных зрелищах, и разве

меньше нужно ценить дары полей и виноградников, которыми, как известно,

наслаждались с восторгом не только землепашцы" но знатные люди и даже цари,

как Лаэрт, Кир? Надо ли говорить о лошадях и собаках, созданных для нашего

удовольствия?

2. И хотя все это так, некоторые строгие философы лишили себя зрения,

из-за чего восхваляются многим; клянусь, я тоже их хвалю и заявляю, что они

сделали дело, достойное самих себя. Действительно, подобных уродов следует

лишить зрения, если они имели его. Думаю, они должны быть сравнены с Эдипом

и низвергнуты в преисподнюю даже ниже Эдипа, так как не достойны ни видеть,

ни быть видимыми. И вообще самое абсурдное и в словах и в делах создано

философами.

XXII

1. Обратим теперь внимание на речь, чем едва ли не единственным мы

превосходим животных, хотя Ксенофонт то же самое думает о славе; однако, по

мнению Вергилия, к славе восприимчивы и лошади, например, в "Георгиках" он

говорит:

"Как переносит позор, наблюдай, как пальмой гордится".

О смехе мы уже сказали. Говоря от имени мужчин, разве убежал бы я,

заслышав случайно какую-нибудь сладкогласую, какой, говорят, была Клеопатра,

и прервал беседу, которую она со мной завела? И поскольку с помощью слуха

воспринимается не только речь, разве заткну я уши, словно от пения сирен,

услышав, что где-то запела чистым и искусным голосом, как у нашего Карино

Амфризино, какая-то девушка? Мне же приятнее слушать пение женщин, чем

мужчин.

2. А если кому приятнее делать наоборот, значит, он всюду стремится

отыскивать неприятные звуки, например стук молотобойцев, шум падающих с гор

Рейна и Нила, а если говорить о человеческих голосах, -- рыдания и вопли. И

раз он им радуется, его надо заставить слушать свой собственный плач.

Здравый смысл до такой степени далек от того, чтобы отвергать песню, что,

по-видимому, с давних пор никакому делу люди не отдавали больше труда, чем

музыке. Некоторые авторы даже утверждают, что музыка древнейшее из всех

любимых занятий, поэтому так же древне и стремление к наслаждению.

3. Действительно, музыка не доставляет ничего, кроме удовольствия.

Множество музыкальных инструментов, известных даже неучам, указывает на

широкое распространение этого приятного занятия, каковое, если верить молве,

воздействует даже на богов. Вот почему поэты, которые называют себя

божественными прорицателями, часто поют, доставляя удовольствие богам или

людям, или тем и другим вместе, Кроме того, в древние времена музыканты

почитались наравне с прорицателями и мудрецами. В сочинениях "Государство" и

"Тимей", так же как и в других работах, Платон считал, что музыка необходима

гражданину. Что еще прибавить? Наши уши услаждает не только пение людей, но

и пение птиц. Я уже не говорю, насколько приятно каждому собственное пение,

о чем хорошо знают испытавшие это. Ведь я и сам с детства приложил к этой

науке много труда, как потому, что она, казалось, помогает поэтическому и

ораторскому искусству, так и потому, что она приятнейшее занятие.

XXIII

1. Пойдем далее, чтобы окончить разговор о двух оставшихся чувствах, и

прежде всего о вкусе. Не буду перечислять разные виды пищи, о природе и

мастерстве приготовления которой создали книги не только повара, но и медики

и даже некоторые философы. В пище, приготовленной из мяса животных, птиц,

рыб, пресмыкающихся или из смеси их, можно наблюдать такое же разнообразие,

как и в женских лицах, поэтому приходится колебаться, что предпочесть

(впрочем, и с остальными чувствами может случиться подобное). Теренций

потому и говорит:

"Ставят стол сомнительный...",

чтобы ты колебался в выборе. Если же кто-то осмеливается бранить пищу

или уклоняться от нее, то он, видимо, больше хвалит смерть, чем жизнь, так

что его следует изморить постом, то есть как раз тем, что одобряется, и я

снова и снова молю, чтобы он погиб от голода.

2. Что же касается того, что многих хвалят за бережливость, святость

жизни, достойную удивления экономию, то они, по-видимому, едва ли отличаются

от древних, грубых и диких людей, почти подобных животным, которые делали

так, исходя из возможностей, и еще не знали богатств в то время.

"...когда скромным жилищем

Грот прохладный служил, которого тень заключала

Вместе весь дом -- и огонь, и ларов, и скот, и владельца;

В те времена, что супруга в горах устилала лесное

Ложе соломой листвой и шкурами дикого зверя".

Но мало-помалу люди ушли от той дикой жизни и с каждым днем стали все

больше наслаждаться изобилием, которое повсюду, придя однажды, словно

хозяин, никогда больше не оставляло дома.

3. Однако до сих пор многие никогда и не уходили от той жизни. Но кто

они? Те, о которых излишне говорить, например гараманты и некоторые южные

народы, питающиеся саранчой, или северные, о которых говорит Вергилий:

"Кислое пьют молоко, смешав его с конскою кровью".

Гимнософисты, хвалимые Ксенофонтом, а также египетские жрецы, кичащиеся

своей древностью и мудростью, и жрецы критского Юпитера, видимо, побуждены к

этому какой-то безумной яростью и похожи на фанатиков, которые, как стоики,

делают все из пустого хвастовства.

4. Лакедемоняне же, далекие от этого тщеславия, бережливы не из-за

презрения к пище, а из-за чрезмерной любви к войне. Думаю, они поступают

вдвойне глупо: как потому, что отравляют себе жизнь, так и потому, что

относятся легко к смерти. Но стоит ли удивляться постыдным нравам

спартанцев, тех же лакедемонян, которые считают воровство признаком

трудолюбия и воруют друг у друга, словно упражняются в добром искусстве.

Красноречие же из своего государства изгнали. Что касается разговоров о

воздержании Пифагора, то это отрицали Аристотель и его ученик музыкант

Аристоксен, а впоследствии Плутарх и некоторые другие; подобное можно было

выдумать об Эмпедокле и Орфее.

5. А если даже они были воздержанными, разве следует тотчас, совсем не

раздумывая, подражать им? Для чего они это делали? Для того, чтобы не

вводить кого-то в расходы? Или чтобы казалось, что они мудрее других и не

живут по обычаю? Или же им не нравились мясо и другие продукты, раз они не

употребляли их? Например, некоторые отказываются от вина, почему и

называются трезвенниками; ведь от того, что не нравится, воздерживаться

легко. Поэтому нужно смотреть не на то, что делают, а по какой причине и

сколь правильно делают. Я уж не буду говорить, что Эмпедокл, желая считаться

богом, прыгнул в Этну, а Орфей был обвинен в каком-то значительном позорном

поступке.

6. Вообще о пище пусть каждый думает что хочет. Мне же всегда казалось,

что в высшей степени умно и справедливо говорит тот, кто хотел бы получить

журавлиную шею, чтобы продлить наслаждение, если только длинная шея дает

продолжительное наслаждение в еде и питье. Отчего же я не могу сказать то,

что думаю? О, если бы у человека было не пять, а пятьдесят или пятьсот

чувств! Ведь если хороши те, которые мы имеем, почему бы нам не пожелать и

других такого же рода?

XXIV

1. Перейдем к винам, восхвалять которые не стыдно в любой речи.

Действительно, разве мы не можем здесь повторить самую большую похвалу,

которую я высказал выше, а именно что питьем вина мы отличаемся от животных.

Смех же я не могу так хвалить и воздавать благодарность природе за то, что

она дала его главным образом людям вместе с плачем и слезами, хотя Вергилий,

следуя поэтическому обычаю, показал коня Палланта оплакивающим смерть

хозяина, а Гомер наделил слезами коней Ахилла по случаю смерти Патрокла. Не

отрицаю, что плач, жалобы и смех даны только людям; первые в основном для

облегчения страданий, второй для выражения радости; но особенно благодарить

природу надо за более важное, если к тому же учесть, что смех имеет большое

сходство с плачем.

2. Итак, я воздаю природе величайшие благодарности за все, о чем только

что говорил, и, соединив все это вместе, хочу выступить с большой и громкой

хвалебной речью. Пожалуй, двумя вещами мы, люди, превосходим прочие живые

существа: тем, что обладаем речью и что можем пить вино; первое выходит из

нас, а второе входит. И хотя не всегда приятно говорить, когда есть удобный

момент, пить же всегда приятно, если не испорчены вина или не повреждены

вкусовые ощущения. Нам и природой дано так, что в детстве человек раньше

узнает вина, чем начинает говорить, и старик разучивается сначала хорошо

говорить, а затем хорошо пить, до такой степени растет день ото дня

наслаждение этим естественным даром природы; поэтому у Теренция и сказано

"орлиная старость".

3. Поскольку я назвал эту птицу, мне могут возразить: разве некоторые

птицы не пьют вина? Им отвечу так: разве некоторые птицы не говорят?

Полагаю, что поскольку они это делают по принуждению и несовершенно, не

стоит говорить ни о том, что они обладают даром речи, ни о том, что они пьют

вино. Итак, питье вина, как и речь, является естественным свойством,

присущим только людям. Какая похвала способна в достаточной мере быть

достойной этого блага!

4. О, вино -- создатель веселья, учитель радостей, спутник счастливого

времени, утеха в несчастье! Ты -- руководитель пиров, ты -- вождь и

правитель свадеб, ты -- судья мира, согласия и дружбы; ты -- отец

сладчайшего сна, ты -- восстановитель сил в уставших телах, как говорит твой

почитатель Гомер, ты -- облегчение в тревогах и заботах, ты из немощных

делаешь нас сильными, из робких смелыми, из немых красноречивыми! Итак, да

здравствуют верные и постоянные наслаждения в любом возрасте, для любого

пола! Действительно, скажу по справедливости, хотя и без охоты: пиры нас

часто утомляют, часто вызывают отвращение, долгое время держат

пресытившимися, приносят расстройство желудка; стариков же они совершенно не

увеселяют. В питье же вина не имеет значения ни сколько выпито, ни когда

выпито, и оно, как говорится, всегда без ущерба доставляет удовольствие как

прочим возрастам, так и более всего старикам.

5. Спросишь, почему? Потому что для человека в старости почти все

теряет свою прелесть; что же касается святых даров Бахуса, они с каждым днем

становятся все более прекрасными. И если поверить Тибуллу:

"Сок этот нас научил, как голос возвысить до песни,

Так же размеренный лад дал неискуеным ногам".

Не только поэты воздавали честь Бахусу и посвятили одну вершину Парнаса

Аполлону, а другую Бахусу, почему у Ювенала говорится: "И устремляются они к

владыкам Нисы и Кирры", но также и философы, глава которых Платон как в

первой и второй книгах "Законов", так и в "Пире" считает, что если душа и

тело пылают от вина, то оно является неким разогревающим и возбуждающим

средством для ума и доблести.

6. Долго перечислять, как много великих мужей заслужило славу у

потомков своей любовью к вину дома и в походе, на отдыхе и в труде, например

Агесилай, Александр, сам основатель законов и нравов Солон и равный ему у

римлян строгий Катон, о котором в лирических "Одах" Горация говорится:

"И сам Катон свой дух высокий

Цельным вином согревал охотно".

7. Для себя же я предусмотрел единственное убежище в старости, и когда

подойдет поздняя старость, то есть когда мы ослабнем и будем лишены многого

из пищи, любовных и прочих утех, я посвящу всего себя служению этому делу.

Поэтому я уже давно, как вы знаете, вырубил в подземной каменной скале,

которая примыкает к моим строениям, погреба и позаботился (чему больше всего

радуюсь) их наполнить превосходнейшим вином различного цвета, вкуса и

запаха. Ведь в нем -- о чем я опрометчиво не сказал, хотя невозможно о

большом деле рассказать в короткой речи, -- проявляется удивительная

щедрость природы.

8. В самом деле, если посмотреть на все, что существует в мире, то не

найти ничего наделенного таким великим разнообразием цвета, вкуса и запаха.

Когда пьешь, услаждает даже цвет вина, чего нет в пище. Вот почему для питья

надо использовать большие и широкие бокалы, как это обычно и делали древние

цари, что известно от поэтов. И Г. Марий, по обычаю отца Либера, пользовался

большим сосудом. Поэтому на веселых пирах, особенно в конце их, подают

бокалы больших размеров, и я знаю достоверно, каких и сколько этих бокалов

должно быть. Если вы одобряете мое намерение, то последуете ему, а я,

который во всем остальном могу считаться вашим учеником, в этом деле свято

обещаю быть, если угодно, вашим учителем, верным и испытанным. <...>

XXVI

1. <...> Мне остается коротко сказать о последнем чувстве. Я имею в

виду обоняние, которое считают самым тонким из чувств, так как если есть

неприятный запах, все остальное, что могло быть приятным, обязательно теряет

свою прелесть. С помощью обоняния воспринимаются многие запахи, как

природные, например запахи цветов, фимиам в честь богов, ароматы вин, так и

созданные искусством смертных, например запахи яств и благовоний. Поэтому у

многих сохранился вплоть до нашего времени прекрасный обычай приходить в

публичные места надушенными благовониями -- вещь весьма достойная почтенного

гражданина. И, напротив, нет ничего презреннее тех людей, о которых говорит

Флакк:

"Пахнет духами Руфил -- и козлом воняет Горгоний".

2. К чему многие слова? Нельзя отвергать жен, какими бы они ни были --

некрасивыми, строптивыми, косноязычными, немыми, больными, но тех, от

которых исходит неприятный запах, отвергать можно. И гораздо больше следует

порицать этот запах в нас, мужчинах, часто заседающих в суде, в сенате,

магистрате, особенно если мы возбуждаем отвращение к себе не только телесным

пороком, как эти женщины, но и пороком души, как Руфил и Горгоний.

Этим грешат стоики так же, как и всем прочим. Если же по бедности

своего состояния нельзя душиться бальзамом или другими ценными благовониями,

надо любить по крайней мере чистоту и душиться мускусом, что не принесет

больших расходов.

3. О, мудрейшие наши предки, которые даже то, что предписывает природа,

не только не осмеливались делать, чтобы не оскорбить обоняние, но и говорить

об этом. Ведь если мы правильно рассудим, речь избегает, пожалуй, только тех

вещей, которые оскорбляют чувство обоняния; примеры даже стыдно приводить.

Стоики же, словно не имея носа, не считают дурным говорить и делать эти

непристойности в частных и общественных местах; еще бы -- ведь это

естественно, будто не они говорили, что природа создала вещи, которых

следует остерегаться, например яды. Но оставим стоиков с их дурными запахами

и непристойными высказываниями. Спрашивается, почему создано столько

запахов? Почему только людям дана и врождена способность их распознавать?

Почему люди получают наслаждение от их обоняния?

XXVII

1. Ведь чувства остальных животных, хотя они и те же самые, менее всего

сходны с прекрасными и достойными человека чувствами. Животные не умеют

различать и выбирать красивое; наслаждаются только своим пением или пением

своих сородичей, осязания почти вовсе лишены, их вкус не дает им возможности

почувствовать разнообразие пищи и выбрать лучшее, обонянием они пользуются

только для того, чтобы добыть пищу, находящуюся на расстоянии, однако и это

по природе не у всех, и, вероятно, никто из них никакого наслаждения от

этого чувства не получает.

XXVIII

1. Не знаю, как случилось, что, когда я начал рассуждать о телесных

благах, речь отклонилась к благам внешним. Скорей всего, когда я показал,

что красота помещена среди благ, ибо услаждает глаза, пришло на ум нечто

другое, также имеющее отношение к превосходству красоты. Это были внешние

блага. Таким образом я, не подозревая, исследовал всякое наслаждение,

которое вызывается внешними благами. Тем не менее вышло очень кстати,

поскольку внешние блага приносят большее наслаждение, чем блага тела. Ведь

красота приятнее кому-либо чужая, нежели своя, как я сказал относительно

мужчин и женщин. А если кто наслаждается своей красотой или голосом, то

наслаждается ими словно внешней вещью.

2. Действительно, одна и та же вещь не может содержаться в чем-то и

заключать его в себе. Нечто иное есть цвет по сравнению с глазом, пение по

сравнению с ухом. Цвету и пению так же радуется глаз и ухо, как уста гранату

и нос запаху розы. Потому цвет и звук, как наши, так и чужие, числятся среди

внешних благ. Сила же, быстрота и другие качества, которые являются благами

тела -- ни чужие, ни свои -- никому не приносят радости потому, что после

красоты они, по-видимому, не принимаются в расчет, поскольку наслаждения не

вызывают. Из этого ясно, что внешние блага, а не блага тела дают, а чувства

воспринимают наслаждения. Как после этого можно удивляться, что внешние

блага называются благами, между тем как они и являются почти единственными

благами.

XXIX

1. Однако блага тела важны для многих других вещей, например, чтобы

приносить похвалу, которая является радостью, присущей душе и приходящей

извне из восхищенных отзывов людей; а также и для многого другого. И если

сами они не рождают телесного наслаждения, то готовят нечто такое, чем тела

наслаждаются. Например, Геракл, сообщают поэты, среди многих выдающихся

женихов был расценен как самый достойный Деяниры, поскольку оказался

сильнейшим среди соревнующихся. Равным образом в беге, устроенном для

женихов, Пелоп и Гиппомен добыли один Гипподамию, другой -- Аталанту.

XXX

1. Поэтому, как красота превосходит силу, так внешние блага превосходят

блага телесные. Ведь я объяснил, что красота является внешней вещью, сила

же, хотя она многим кажется телесным ощущением, является благом здоровья,

так как без нее нельзя ни возвратить, ни сохранить его.

XXXI

1. Как бы то ни было, достойно замечания, что только то должно

называться наслаждением, в чем сходятся воспринимающее и воспринимаемое:

глаза и блеск, небо и гранат и тому подобное. Мы справедливо называем

наслаждение благом потому, что оно происходит от обоих, словно от своих

родителей. Душа и тело со своей стороны воспринимают, внешнее

воспринимается.

XXXII

1. Мы сказали о внешних благах, которые относятся к телу. Блага,

относящиеся к душе, я назвал выше: благородство, родственные связи, власть,

должности и тому подобное; впрочем, некоторая часть их приносит большую

радость телу. У меня нет намерения говорить о них больше, поскольку

происходят они не столько от природы, сколько от людей, так же как и такие

блага души, как ремесло, знание, наука. Мы же говорим о предусмотрительности

и разумности природы, которая, какя показал, для того создала столько благ,

чтобы мы ими наслаждались.

XXXIII

1. Те четыре качества, <...> которых вы требуете с обычным для вас

высокомерием, не достигают ничего другого, как той же самой цели. Но я бы

сразу не согласился с тем, что есть только четыре источника добродетели и

только четыре аффекта, о чем будет сказано в другое время, так как сейчас в

этом нет необходимости. Благоразумие -- я скажу об этой очевидной вещи очень

кратко -- заключается в том, чтобы уметь предвидеть выгодное для себя и

избежать невыгодного. Поэтому Энний и говорит: "Тщетна мудрость того

мудреца, который не может быть полезен себе самому. Умеренность состоит в

воздержании от какой-либо одной радости, чтобы наслаждаться многими и

большими.

2. Справедливость -- в снискании у людей расположения и благодарности,

в приобретении выгод. <...> Скромность (некоторые исключают ее из числа

добродетелей) является, на мой взгляд, не чем иным, как своего рода

средством для приобретения у людей авторитета и расположения благодаря тому,

что нет нелепости в голосе, лице, жестах, походке, одежде.

XXXIV

1. Перед вами истинное и краткое определение добродетелей. Среди них

наслаждение не блудница среди матрон, как болтает позорнейший род людей --

стоики, а госпожа среди служанок. Приказывая им: одной поспешить, другой

возвратиться, третьей остаться, четвертой ожидать, она восседает без дела

сама и пользуется их услугами.

XXXV

1. <...>Ты, Катон, привел много примеров; поскольку нет смысла каждый

из них в отдельности опровергать, нужно сразу заметить следующее: что бы ни

делали те, которых ты перечислил, они делали это ради одного наслаждения, и

этого даже ты не смог бы опровергнуть. В подтверждение скажу, что природа

выделила роду живых существ одно и главное: сохранять свою жизнь и тело и

уклоняться от того, что кажется вредным. Но ничто более не сохраняет жизнь,

чем наслаждение с помощью органов чувств, зрения, вкуса, слуха, обоняния,

осязания, без чего мы не можем жить; без добродетели же можем. Так что если

кто-то жесток и несправедлив по отношению к любому из чувств, он действует

вопреки природе и вопреки своей пользе.

XXXVI

1. Что же касается того, что наслаждение является приятным, когда оно

необычно, то ты не должен ни осуждать это обстоятельство, ни восхищаться им.

Ведь ничто не наслаждает больше, нежели редкость и разнообразие. Например,

[мы хотим] то сидеть, то стоять, то ходить, то лежать, то бежать или

упражнять члены все новыми и новыми движениями и не можем выносить долго

одно и то же. Равным образом и в пище нам требуется то сладкое, то кислое,

то жидкое, то сухое, как у Плавта:

"Маслин, говядины хотите ль, каперсов?"

То же и в прочих вещах. Редкость же имеет такую силу, что мы пойдем

смотреть скорее на урода, чем на нормального, на смерть осужденного, чем на

религиозную службу, на фокусы, чем на свадьбу. Потому что второе случается

ежедневно, оно словно бы под рукой, им можно воспользоваться по нашей воле,

первого же, пожалуй, не будем возможности увидеть позже, если мы как можно

раньше не используем представившийся случай. <...>

XLVI

1. Не отрицаю, что у слушающего может возникнуть тайная мысль: нельзя

избежать глаз, ушей и мнения общества/Чтобы закрыть все пути противникам, я

буду так себя вести, что в случае, если что-то будет противоречить

общепризнанному убеждению или я буду подозревать какое-либо неудовольствие в

отношении к себе, я самым тщательным образом постараюсь избежать этого: и не

потому что оно дурно, но потому, что важнее, чтобы ты был любим народом.

Многое можно делать с полным правом, но в одном месте это позволено, в

другом -- нет.

2. Например, не принято делать и потому запрещается открыто завтракать

или обедать, заботиться о чистоте тела, совершать таинство брака (подобной

стыдливостью иные стоики не обладают, ибо они бесстыдны не только на словах,

но и на деле). И, напротив, принято рыдать на похоронах близких, бить себя в

грудь и лицо, рвать волосы, раздирать одежды; эти вещи можно порицать, так

как они бесполезны, однако не только не следует их бранить, но даже надо

подражать им. Ибо нельзя противиться, как обычно делают стоики, но нужно

повиноваться народу, как стремительному потоку, и если ты не допустишь

несправедливости и обиды по отношению к нему, ты поступишь в достаточной

степени умно.

XLVII

1. Впрочем, заодно со мной, ибо все измеряют наслаждением, не только

те, кто обрабатывает поля и которых по справедливости хвалит Вергилий, но и

те, кто населяет города, -- старые и малые, греки и варвары, следующие не

Эпикуру, Метродору или Аристиппу, но самой природе, учительнице и славному

вождю, как говорит Лукреций: "и влечет сама богиня-наслаждение -- вождь

жизни". Кто заботится, как ты заявляешь, о добродетели, или, как я скажу,

помышляет о ней? Пусть назовут меня лжецом, если кто-то может в достаточной

степени объяснить толково, что, собственно, представляет из себя добродетель

и ее дары. Существуют сложнейшие и весьма запутанные рассуждения философов о

долге, в которых утверждается различное.

2. Но каким образом их смогут понять необразованные? И напротив, о

наслаждении знают даже дети. Но что говорить о людях, когда боги (которых

вы, строгие цензоры, осуждаете) не только не порицают это стремление в нас,

но часто сами занимаются этим. Я мог бы назвать любовные связи (осуждаемые

вами в высшей степени) разных богов и прежде всего Юпитера, если только их

можно перечислить. Кто из богов осуждает хороводы, пиры, игры? Но Катон,

взывающий к самой сути философии, называет это баснями. Ладно, пусть басни,

видишь, насколько я уступаю тебе! Но почему поэты, величайшие из людей,

приписывают это богам. В одном из двух ты должен уступить: или признать, что

поэты говорят о богах истину, или что они сами были такими, какими хотели

видеть богов. Здесь нет третьего.

З. Ведь никто не считает для себя недостойным и низким то, что подобает

богам. И кто дерзнул бы, не скажу, ставить себя выше поэтов, но сравниваться

с ними -- Гомером, Вергилием, Пиндаром, Овидием -- и порицать их суждения и

жизнь? Станешь ли говорить теперь, что природа гневается на невежественную

массу, если поэты -- вожди остальных -- стремятся к наслаждению или, вернее

сказать, наносят богам оскорбление, не вызывая их гнева? Что же такое

природа, если не боги? Или ты боишься ее, а их не боишься? Разве не видно,

что все писатели, за исключением немногих философов, согласно одобряют

наслаждение? И за то превозносили они в многочисленных похвалах первый век,

за то называли его золотым, когда боги жили вместе с людьми, что он был

свободен от тягот и полон наслаждений. К их мнению пришли все народы и нации

-- каждый в отдельности и все вместе, на этом они стоят и навеки останутся.

XLVIII

1. Право же, если бы этот спор о достоинстве вынесен был на голосование

народа, то есть человечества, ибо это дело мировое, и решалось бы, кому

отдать первенство в мудрости -- эпикурейцам или стоикам, -- то думаю, на

нашей стороне было бы полное единодушие, а вас бы не только отвергли, но и

заклеймили высшим бесчестием. Не говорю уж об опасности, которой

подвергались бы ваши жизни со стороны такого множества противников. В самом

деле, зачем богам и людям отречение, умеренность и бережливость, если эти

свойства не имеют отношения к чему-либо полезному? В противном случае они

непонятны человеческим телам, ненавистны ушам, наконец, достойны того, чтобы

все государства с шумом изгнали их в безлюдные места, на самый край пустыни.