Пять слов о богословии

СЛОВА ПЕРВОЕ И ВТОРОЕ

Публикуется по: Григорий Богослов. Собрание творений. В 2 т. Минск -

Москва, 2000. Т. 1. С. 468-502.

ПРОТИВ ЕВНОМИАН* И О БОГОСЛОВИИ ПЕРВОЕ, ИЛИ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЕ

* Евномиане отрицали не только единосущее, но и подобосущее Бога-Отца и

Бога-Сына. Кроме того, они учили, что можно совершенно постигнуть Бога умом

человеческим. Против этого последнего лжеучения евномиан направлено

настоящее слово.

Слово к хитрым в слове и начну от Писания: Я на тебя, гордыне (Иер. 50,

31), то есть на ученость, и слух, и мысль! Ибо есть, действительно есть

люди, у которых при наших речах чешутся и слух, и язык, и даже, как вижу, и

руки, которым приятны негодные пустословия и прекословия лжеименного знания

и ни к чему полезному не ведущие словопрения (1 Тим. 6, 4. 20). Ибо Павел,

проповедник и вводитель слова сокращенного (Рим. 9, 28), учитель и ученик

рыбаков, называет так все излишнее и изысканное в слове. Хорошо, если бы те,

о ком у нас речь, также были несколько искусны в деятельном любомудрии, как

оборотлив у них язык и способен приискивать благородные и отборные слова.

Тогда мало и, вероятно, меньше, чем ныне, стали бы они вдаваться в нелепые и

странные мудрования и словами (о смешном деле и выражусь смешно) играть, как

шашками. Но, оставив все пути благочестия, они имеют в виду одно -- задать

или решить какой-нибудь вопрос и походят на зрелищных борцов, представляющих

не ту борьбу, которая ведет к победе по законам ратоборства, но ту, которая

привлекает взоры не знающих дела и получает у них одобрение. И надобно же,

чтоб всякая площадь оглашалась их речами, чтоб на всяком пиршестве наводили

скуку пустословие и безвкусие, чтоб всякий праздник делался непраздничным и

полным уныния, а при всяком сетовании искали утешения в большем зле -- в

предложении вопросов, чтоб во всяком женском тереме -- этом убежище

простодушия -- нарушалось спокойствие и поспешностью в слове похищался цвет

стыдливости! А если дошло уже до этого, если зло стало неудержимо и

невыносимо, даже есть опасность, что и великое наше таинство1 обратят в

низкое ремесло, то пусть эти соглядатаи окажут столько терпения, чтоб, когда

отеческое сердце наше приходит в волнение и чувства наши терзаются, как

говорит божественный Иеремия (4, 19), им без ожесточения принять это о них

слово и хотя несколько, если только могут, удержав язык, преклонить к нам

слух. И без сомнения, вы не потерпите ущерба. Или буду говорить в уши

слышащих, и тогда слово принесет некоторый плод, именно тот, что вы

воспользуетесь словом, потому что, хотя сеющий слово сеет в сердце каждого,

однако же плодоносит одно доброе и плодотворное сердце. Или пойдите от меня,

смеясь и над этим словом, находя в нем новый предмет к возражениям и

злословию на меня, что доставит вам еще большее удовольствие. Не подивитесь

же, если скажу слово, и оно будет не по вашему закону и странно для вас,

которые слишком отважно и мужественно (боюсь оскорбить, сказав:

невежественно и дерзко) утверждают о себе, что знают все и всему в состоянии

научить.

Любомудрствовать о Боге можно не всякому, -- да! не всякому. -- Это

приобретается не дешево и не пресмыкающимися по земле! Присовокуплю еще:

можно любомудрствовать не всегда, не перед всяким и не всего касаясь, но

должно знать: когда, перед кем и сколько. Любомудрствовать о Боге можно не

всем; потому что способные к этому люди, испытавшие себя, которые провели

жизнь в созерцании, а прежде всего очистили, по крайней мере очищают, и душу

и тело. Для нечистого же, может быть, небезопасно и прикоснуться к чистому,

как для слабого зрения к солнечному лучу. Когда же можно? -- Когда бываем

свободны от внешней тины2 и мятежа, когда владычественное в нас3 не

сливается с негодными и блуждающими образами, как красота письмен,

перемешанных письменами худыми, или как благовоние мира, смешанного с

грязью. Ибо действительно нужно остановиться, чтоб познать Бога (Пс. 45,

11), и когда изберем время, судить о правоте Богословия (Пс. 74, 3). Перед

кем же можно? Перед теми, которые занимаются этим тщательно, а не наряду с

прочим толкуют с удовольствием и об этом после конских ристалищ, зрелищ и

песен, после удовлетворения чрева и того, что хуже чрева; ибо для последних

составляет часть забавы и то, чтоб поспорить о таких предметах и отличиться

тонкостью возражений. О чем же должно любомудрствовать, и в какой мере? О

том, что доступно для нас и в такой мере, до какой простираются состояние и

способность понимания в слушателе. Иначе, как превышающие меру звуки или

яства вредят одни слуху, другие телу, или, если угодно, как тяжести не по

силам вредны поднимающим, и сильные дожди -- земле; так и слушатели утратят

прежние силы, если их, скажу так, обременить и подавить грузом трудных

учений.

* Христианскую религию.

** Не порабощаемся плотью.

*** Ум.

И я не то говорю, будто бы не всегда должно памятовать о Боге (да не

нападают на нас за это люди на все готовые и скорые!). Памятовать о Боге

необходимее, нежели дышать; и, если можно так выразиться, кроме этого не

должно и делать ничего иного. И я один из одобряющих слово, которое

повелевает размышлять день и ночь (Пс. 1, 2), вечером и утром и в полдень

поведать (Псал. 54, 18), и благословлять Господа во всякое время (Пс. 33,

2). А если нужно присовокупить и сказанное Моисеем, то ложась, и вставая, и

идя дорогой (Втор. 6, 7), и справляющий другие дела должен памятовать о

Боге, и этой памятью возводить себя к чистоте. Таким образом, запрещаю не

памятовать о Боге, но богословствовать непрестанно, даже запрещаю не

богословствование, как бы оно было делом не благочестивым, но

безвременность, и не преподавание учения, но несоблюдение меры. Мед,

несмотря на то, что он мед, если принять в излишестве и до пресыщения,

производит рвоту. И время всякой вещи, как рассуждаю с Соломоном (Еккл.

3,1). Даже прекрасное не прекрасно, если произведено вне порядка, как,

например, совершенно неприличны цветы зимой, мужский наряд на женщине и

женский -- на мужчине, геометрия во время плача и слезы на пиру. Ужели же ни

во что будем ставить время единственно там, где всего более надобно уважать

благовременность? -- Нет, друзья и братья (все еще называю вас братьями,

хотя ведете себя и не по-братски)! Не так будем рассуждать, не побежим

дальше цели, как горячие и неудержимые кони, сбросив с себя всадника --

разум, и отринув добрую узду -- благоговение, но станем любо мудрствовать,

не выступая из назначенных христианину пределов, не будем переселяться в

Египет, не дадим увлекать себя к ассириянам, не воспоем песнь Господню на

земле чужой (Пс. 136, 4), т.е. вслух всякому, и стороннему и нашему, и врагу

и другу, и благонамеренному и злонамеренному, который чрезмерно тщательно

наблюдает за нами, и желал бы, чтобы в нас каждая искра худого обратилась в

пламя, сам тайно ее возжигает, раздувает, воздымает своим дыханием к небу,

выше сжигающего все окрест себя Вавилонского пламени. Поскольку в

собственных своих учениях не находят они для себя подкрепления, то ищут его

в том, что слабо у нас. А потому, как мухи на раны, нападают на наши (как

назвать это?) неудачи или погрешности.

Но не будем долее оставаться в неведении о себе самих и не уважать

приличия в таких предметах. Напротив, если невозможно истребить вражду, по

крайней мере, согласимся в том, чтоб о таинственном говорить таинственно, и

о святом -- свято. Перед имеющими оскверненный слух не станем повергать

того, о чем не должно всем разглашать. Не попустим, чтоб, в сравнении с

нами, оказались достойными большего почтения поклоняющиеся бесам, служители

срамных басен и вещей, потому что и они скорее прольют кровь свою, нежели

откроют учение свое непосвященным. Будем знать, что есть некоторое

благоприличие как в одежде, пище, смехе и походке, так и в слове и молчании;

тем более, что мы, кроме других наименований и сил, чтим в Боге и Слово.

Сами состязания да будут у нас подчинены законам. О рождени Бога, о

сотворении, о Боге из не сущих1, о сечении, делении и разрешении для чего

слушать тому, кто слушает это неприязненно? Для чего обвинителей делаем

судьями? Даем меч в руки врагам? Как и с какими, думаешь ты, понятиями

примет слово об этом тот, кто одобряет прелюбодеяние и деторастление, кто

поклоняется страстям и не может ничего представить выше телесного, кто вчера

и за день творил себе богов, богов, отличающихся делами самыми постыдными?

Не с понятиями ли (к каким он привык) грубыми, срамными, невежественными? И

богословие твое не сделает ли он поборником своих собственных богов и

страстей? Если мы сами употребляем такие изречения во зло, то еще труднее

убедить противников наших, чтоб любомудрствовали, как следовало бы нам. Если

мы сами у себя изобретательны на зло (Рим. 1, 30), то как им не коснуться

того, что действительно в нас есть? Вот следствия нашей междоусобной брани!

Вот польза от подвизающихся за слово более, нежели угодно Слову, и от

подвергающихся одной участи с лишенными ума, которые зажигают свой

собственный дом, или терзают детей, или гонят от себя родителей, считая их

чужими!

* Ариане учили о Сыне Божием, что было, когда Его не было, и что,

следовательно, Он стал из не сущего сущим.

Но, отлучив от слова чуждое и многочисленный легион, поступивший в

глубину, послав в стадо свиней, обратимся к себе самим (что составляет

второй предмет нашего слова) и как изваяние высечем богослова во всей

красоте. Прежде же всего поразмыслим о том, что значит такое ревнование о

слове и эта болезнь языка? Что за новый недуг? Что за ненасытность? Для

чего, связав руки, вооружили мы язык? Не хвалим ни страннолюбия, ни

братолюбия, ни любви супружеской, ни целомудрия; не дивимся ни питанию

нищих, ни псалмопению, ни всенощному стоянию, ни слезам; не изнуряем тела

постами, не преселяемся к Богу молитвой, не подчиняем (как правильно

рассуждающие о своем составе) худшего лучшему, то есть плоти духу; не

обращаем жизни в помышление о смерти; помня о горнем благородстве, не

удерживаем за собой владычества над страстями; не укрощаем в себе ни ярости,

делающей надменными и зверскими, ни унижающего превозношения, ни

безрассудной скорби, ни необузданного сладострастия, ни блудливого смеха, ни

наглого взора, ни ненасытного слуха, ни неумеренной говорливости, ни

превратного образа мыслей, ни всего, что против нас у нас же самих берет

лукавый, вводящий, как говорит Писание, смерть сквозе окно (Иер. 9, 21), то

есть через чувства. У нас все наоборот. Как цари даруют пощаду после победы,

так мы даем свободу страстям других, если только потворствуют нам и

дерзостнее или нечестивее устремляются против Бога, и за недоброе воздаем

худой наградой, за нечестие -- своевольством.

Но я буду спрашивать тебя мало, совопросник и вещий муж, ты же Мне

объясняй, говорит Иову Вещавший сквозь бурю и облака (Иов. 38, 1--3). Что

слышишь, много у Бога обителей или одна? -- Без сомнения согласишься, что

много, а не одна? Все ли он должны наполниться? Или одни наполнятся, а

другие нет, но останутся пустыми и приготовлены напрасно? -- Конечно все,

потому что у Бога ничего не бывает напрасно. -- Но можешь ли сказать, что

понимаешь под таковой обителью: тамошнее ли упокоение и славу, уготованную

блаженным, или что другое? -- Не другое что, а это. -- Но согласившись в

этом, рассмотрим еще следующее. Есть ли что-нибудь такое, как я полагаю, что

доставляло бы нам эти обители; или нет ничего такого? -- Непременно есть

нечто. -- Что же такое? -- Есть разные роды жизни и избрания, и ведут к той

или другой обители по мере веры, почему и называются у нас путями. -- И

всеми ли путями, или некоторыми из них должно идти? -- Если возможно, пусть

один идет всеми. А если нет, то, сколько может, большим числом путей. Если

же и того нельзя, то некоторыми. Но если и это невозможно, то примется в

уважение, как мне, по крайней мере, кажется, когда кто-нибудь и одним пойдет

преимущественно. -- Правильно понимаешь это. Поэтому что же, по твоему

мнению, означается словом, когда слышишь, что путь один и притом тесен? --

Путь один относительно добродетели, потому что и она одна, хотя и делится на

многие виды. Тесен же он по причине трудов и потому, что для многих

непроходим, а именно для великого числа противников, для всех, которые идет

путем порока. Так и я думаю. -- Но если это справедливо, то почему же

наилучший, как будто уличив наше учение в какой-то скудости, оставили вы все

прочие пути, а стремитесь и спешите на этот один путь, на путь, как вам

представляется, разума и умозрения, а как я скажу -- пустословия и

мечтательности? Да вразумит вас Павел, который, по исчислении дарований,

сильно упрекает за это, говоря: Все ли апостолы? Все ли пророки? И так далее

(1 Кор. 12,29).

Положим, что ты высок, выше самых высоких, а если угодно, выше и

облаков; положим, что ты зритель незримого, слышатель неизреченного,

восхищен, как Илия, удостоен богоявления, как Моисей, небесен, как Павел.

Для чего же и других, не больше как в один день, делаешь святыми,

производишь в богословы и как бы вдыхаешь в них ученость, и составляешь

многие сонмища неучившихся книжников? Для чего опутываешь паутинными тканями

тех, которые наиболее немощны, как будто это дело мудрое и великое? Для чего

против веры возбуждаешь шершней? Для чего плодишь против нас состязателей,

как в древности мифология -- гигантов? Для чего, сколько есть между мужами

легкомысленных и недостойных имени мужа, собрав всех, как сор в одну яму, и

своим ласкательством сделав их еще женоподобнее, построил ты у себя новую

рабочую, и не без разума извлекаешь для себя пользу из их неразумия?

Ты возражаешь и против этого? У тебя нет другого занятия? Языку твоему

обязательно должно господствовать? Ты не можешь остановить болезней рождения

и не разродиться словом? Но много есть для тебя других обильных предметов.

На них обрати с пользой недуг этот. Рази Пифагорово молчание, Орфеевы бобы и

эту надутую поговорку новых времен: сам сказал! Рази Платоновы идеи,

переселения и круговороты наших душ, воспоминание и вовсе не прекрасную

любовь к душе ради прекрасного тела; рази Эпикурово безбожие, его атомы и

чуждое любомудрию удовольствие; рази Аристотелево немногообъемлющее

провидение, в одной искусственности состоящую самостоятельность вещей,

смертные суждения о душе и человеческий взгляд на высшие учения; рази

надменность стоиков, ненасытность и шутовство циников. Рази пустоту и

полноту, и те бредни, какие есть о богах или жертвах, об идолах и демонах,

благотворных и злотворных, какие разглашаются о местах прорицания, о

вызывании богов и душ, о силе звезд.

А если ты не удостаиваешь это и словом, как маловажное и многократно

опровергнутое, хочешь заняться своим предметом и в нем ищешь пищи

лю-бочестию, то и здесь укажу тебе широкие пути. Любомудрствуй о мире или

мирах, о веществе, о душе, о разумных -- добрых и злых природах, о

воскресении, суде, мздовоздаянии, Христовых страданиях. Относительно этого и

успеть в своих исследованиях не бесполезно, и не получить успеха не опасно.

О Боге же будем рассуждать теперь не много, но в скором времени, может быть,

совершеннее, о самом Христе, Господе нашем, Которому слава вовеки, аминь.