Беседа вторая

Августин Достаточно ли мы отдохнули?

Франциск Как будто бы да.

Августин

Каково теперь твое настроение? И велика ли твоя доверенность? Ибо

упование больного -- важный залог выздоровления.

Франциск

На себя мне нечего надеяться; вся моя надежда -- на Бога.

Августин

Это разумно. Но теперь возвращаюсь к делу. Многое тебе досаждает,

многое оглушает тебя, и ты сам до сих пор не знаешь, сколь многочисленны и

сколь сильны окружающие тебя враги. Как человек, видящий густую рать вдали,

обыкновенно по ошибке презирает малочисленность врагов, но, по мере того как

войско подходит ближе и наступающие когорты все раздельнее предстают пред

его глазами, ослепляя его блеском своего оружия, его страх растет и он

раскаивается в том, что боялся меньше, чем должно было, --так, думаю,

случится и с тобою, когда я соберу пред твоими глазами беды, осаждающие и

теснящие тебя со всех сторон; тебе будет стыдно, что ты меньше огорчался и

боялся, чем следовало, и уж не будет тебе казаться странным, что твоя душа,

так тесно обложенная, не могла прорваться через неприятельские ряды. Ты,

несомненно, увидишь, сколь многими противоположными помыслами была подавлена

та благотворная мысль, до которой я стараюсь поднять тебя.

Франциск

Я трепещу в ужасе, ибо если я всегда сознавал, что опасность моя

велика, а, по твоим словам, она настолько превышает мою оценку, что в

сравнении с тем, чего мне следовало бояться, я почти совсем не боялся, -- то

какая мне остается надежда?

Августин

Худшее из всех несчастий -- отчаяние, и кто предается отчаянию,

предается ему всегда преждевременно; поэтому я хотел бы прежде всего внушить

тебе, что отнюдь не следует отчаиваться.

Франциск

Я знал это, но страх отбил у меня память.

Августин

Теперь обрати ко мне взор и душу; говоря словами наиболее любезного

тебе поэта,

Сколько народов сошлись, --- взгляни! Какие твердыни,

Двери замкнув, на тебя и твоих изощряют железо!

Смотри, какие западни ставит тебе мир, сколько пустых надежд тебя

обуревает, сколько терзает тебя ненужных забот. Начну с того, что от первых

дней творения ввергало в гибельте благороднейшие души; ты должен всячески

заботиться, чтобы не впасть в гибель по их примеру. Сколь многие вещи уносят

твою душу на пагубных крыльях и после того, как она под предлогом своего

врожденного благородства забудет о своей столько раз доказанной опытом

неустойчивости, теребят, наполняют и кружат ее, не позволяют ей думать ни о

чем другом и внушают ей надменную уверенность в своих силах и

самодовольство, доходящее до ненависти к Творцу. Но хотя бы эти вещи

действительно были так значительны, какими ты их воображаешь, они должны

были бы внушать тебе не гордость, а смирение, так как ты должен помнить, что

эти редкие блага достались тебе отнюдь не в силу твоих заслуг. Ибо что

делает души подданных более покорными не скажу вечному, но земному владыке,

как не зрелище его щедрости, вовсе не вызванной их заслугами? Они стараются

тогда добрыми деяниями оправдать милость, которую они должны были бы ранее

заслужить. Но теперь тебе будет очень легко понять, как ничтожно все, чем ты

гордишься. Ты полагаешься на свой талант, хвалишься начитанностью,

восхищаешься своим красноречием и красотою своего смертного тела. Между тем

разве ты не видишь, как часто твой талант изменяет тебе во всевозможных

делах и как много есть отраслей искусства, в которых ты неспособен

сравняться по мастерству с самыми жалкими людьми? Больше того, ты найдешь

презренных и ничтожных животных, чьим созданиям ты не в силах подражать при

всех усилиях. Теперь попробуй гордись своими дарованиями! Ачтение твое --

что было в нем прока? Из того многого, что ты прочитал, многое ли внедрилось

в твою душу, пустило корни, принесло зрелые плоды? Вглядись пристально в

свою душу -- ты убедишься, что все, что ты знаешь, в сравнении с тем, чего

ты не знаешь, представляет такое же отношение, как ручеек, высыхающий от

летнего зноя, по сравнению с океаном. Да и много знать -- на что годится,

если, изучив круговращение неба и земли, и протяжение моря, и бег светил, и

свойства трав и камней, и тайны природы, вы остаетесь сами себе

неизвестными? Если, узнав с помощью Писания прямой путь на крутизну

добродетели, вы даете безумию водить вас вкривь и вкось неверной дорогою?

Если, помня деяния всех славных мужей, какие жили когда-либо, вы не

заботитесь о том, что сами делаете ежедневно? А о красноречии что я могу

сказать, как не то, в чем ты сам должен сознаться, -- что в своем расчете на

него ты не раз бывал обманут? И какая польза в том, что слушатели, быть

может, одобряли твою речь, если твоим же судом она осуждалась? Ибо хотя

рукоплескания слушателей кажутся немаловажным успехом красноречия, но если

отсутствует внутреннее одобрение самого оратора, -- много ли радости может

доставить этат площадной шум. Как ты очаруешь раньше самого себя? Для

того-то, конечно, подчас тебе не удавалось стяжать красноречием ожидаемой

славы, дабы ты на легком примере мог видеть, какими вздорными пустяками ты

кичишься. Ибо, спрашиваю тебя, что может быть ребячливее или даже безумнее,

как в полной беспечности обо всем другом и в совершенной косности тратить

время на изучение слов и, никогда не видя подслеповатыми глазами собственной

мерзости, так услаждаться своей речью, подобно иным певчим пташкам, которые,

говорят, до того упиваются сладостью собственного пенья, что умирают от

этого? И, что должно еще более заставить тебя краснеть, не раз случалось с

тобою, что ты оказывался бессильным изобразить словами те из вещей обычных и

повседневных, которые казались тебе недостойными твоего красноречия, А сколь

многое в природе не может быть названо за отсутствием собственного имени?

Сколь много сверх того вещей, которые хотя и имеют каждая свое особенное

название, но выразить их ценность словами -- это чувствуется раньше всякого

опыта -- красноречие смертных бессильно? Сколько раз я слышал твои жалобы,

сколько раз видел тебя безмолвным и негодующим потому, что и язык и перо

оказывались неспособными вполне выразить то, что для мыслящего ума было

совершенно ясно и легко понятно? Итак, чего же стоит красноречие, раз оно

так скудно и хрупко, раз оно и всего не объемлет, и объятого не в силах

охватить целиком? Греки обыкновенно упрекают вас в скудости слов, вы, в свою

очередь, греков. Правда, Сенека считает их язык более богатым, но Марк

Туллий во введении к своему сочинению о пределах блага и зла говорит: "Не

могу надивиться, откуда взялось это необычайное презрение ко всему

отечественному. Обсуждать это здесь неуместно, но так я думаю и так часто

высказывал: латинский язык не только не скуден, как обычно думают, но даже

богаче греческого". То же самое он говорит во многих других местах, а в

"Тускуланских беседах" восклицает в ходе рассуждения: "О Греция, вечно

считающая себя богатой словами, как ты бедна ими!" И он сказал это с полным

убеждением, как человек, сознававший себя первенствующим в латинском

красноречии и дерзавший уже тогда оспаривать у Греции славу в этом деле.

Вспомним также, что писал в своих "Декламациях" помянутый Сенека, страстный

почитатель греческого языка. "Все, -- говорит он, -- римское красноречие

может противопоставить заносчивой Греции или чем оно превосходит ее, -- все

расцвело вокруг Цицерона". Это высокая похвала, но, без всякого сомнения,

вполне справедливая. Таким образом, как видишь, относительно первенства в

красноречии идет большой спор не только между вами и греками, но даже между

первейшими из наших ученых, и в этом лагере есть люди, которые стоят за них,

как в том лагере иные, может быть, держат нашу сторону, что сообщают,

например, о знаменитом философе Плутархе. Наконец, наш Сенека хотя и

преклоняется, как я сказал, пред Цицероном, очарованный величием его

сладостной речи, но в остальном отдает пальму первенства Греции. Цицерон

держится противоположного мнения. Если же ты хочешь знать мое суждение об

этих вещах, то я признаю правыми обе стороны -- и тех, кто считает Грецию

бедной словами, и тех, кто такою считает Италию. Если так по праву говорят о

двух столь знаменитых странах, -- на что же могут рассчитывать другие?

Подумай, кроме того, как мало ты можешь в этом деле полагаться на свои силы,

раз ты знаешь, что вся страна, которой ты лишь ничтожная часть, скудна

речью; и тогда тебе станет стыдно, что ты потратил столько времени на дело,

в котором полного успеха и невозможно достигнуть, да если бы и было

возможно, этот успех был бы совершенно бесплоден. Но перехожу к другим

вещам. Ты горд добрыми качествами этого твоего тела? "И не видишь

опасностей, окружающих тебя". Но что тебе нравится в твоем теле? Мощность

его или цветущее здоровье? Но усталость, возникающая от ничтожных причин, и

приступы разнообразных болезней, и укус крохотного червячка, и самый легкий

сквозной ветер, и многое в этом роде доказывают, что ничего нет более

хрупкого. Или, может быть, тебя обольщает блеск твоей красоты и, видя цвет

своего лица или черты его, ты находишь основание удивляться, восхищаться и

радоваться? И не устрашила тебя история Нарцисса, и вид мерзости телесной не

научил тебя, как жалок ты внутри, и, довольный благообразием внешней

оболочки, ты не простираешь дальше свой умственный взор? Но и, помимо других

доводов, которые неисчислимы, уже тревожный бег твоей жизни, ежедневно

что-нибудь уносящий, должен был бы яснее дня показать тебе, что и красота --

тленный и скоропреходящий цвет. А если бы ты почему-нибудь -- чего ты не

посмеешь сказать -- и считал себя обеспеченным против старости, болезней и

всего вообще, что искажает красоту тела, -- по крайней мере ты должен был не

забывать того последнего, которое разрушает все дотла, и глубоко запечатлеть

в своей душе слова сатирика:

Смерть единая учит,

Как ничтожны людские тела.

Вот, если не ошибаюсь, те вещи, которые, питая твою гордыню, мешают

тебе сознавать униженность твоего положения и помнить о смерти. Есть и

другие причины, к которым теперь я хочу перейти.

Франциск

Остановись на минуту, прошу тебя, иначе, подавленный многочисленностью

твоих обвинений, я не смогу оправиться, чтобы дать ответ.

Августин

Говори, я охотно подожду.

Франциск

Не в малое удивление ты поверг меня, поставив мне в упрек многое такое,

что, я уверен, никогда не проникало в мой дух. Я ли, по-твоему, полагался на

свое дарование? Но поистине единственный признак моего дарования -- тот, что

я нисколько не доверял ему. Я ли кичусь книжной начитанностью, давшей мне

так мало знаний и так много забот? Можно ли сказать, что я домогался

ораторской славы, когда, как ты сам упомянул, именно недостаточность слова

для выражения моих мыслей возбуждает во мне сильнейшую досаду? Или ты

задался целью испытать меня? Потому что ты знаешь, что я всегда сознавал

свое ничтожество, и если подчас ставил себя во что-нибудь, то это случалось

лишь тогда, когда я видел невежество других, ибо, как я часто говорю, мы

дошли до такого положения, что, по известному выражению Цицерона, ценность

человека определяется у нас скорее "слабостью других", нежели его

"собственной силою". Да если бы и выпали мне на долю обильно те качества, о

которых ты говоришь, чем же они так пышно украсили бы меня, чтобы я мог

возгор-диться? Я слишком хорошо знаю себя и не так легкомыслен, чтобы этот

соблазн мог волновать меня. Ибо сколь малую пользу принесли мне и талант, и

знания, и красноречие, раз они ничем не облегчили недугов, терзающих мою

душу, на что, помнится, я обстоятельно жаловался в одном письме! А уж что ты

как будто серьезно говорил о моих телесных преимуществах, это едва не

вызвало у меня смеха. Я ли полагал свою надежду на это смертное и бренное

жалкое тело, когда я изо дня в день ощущаю его разрушение? Избави Бог. В

юности, признаюсь, я заботился о своей прическе и об украшении своего лица;

но вместе с ранними годами эта забота исчезла, и теперь я по опыту знаю, что

прав император Домициан, который, говоря о самом себе в письме к другу и

жалуясь на чрезвычайную скоротечность телесной красоты, писал: "Знай, что

ничего нет приятнее красоты и ничего кратковременнее".

Августин

Я мог бы многое возразить на это, но предпочитаю, чтобы тебя пристыдила

не моя речь, а твоя совесть. Я не буду действовать упорно и пыткою исторгать

у тебя слова, но подобно великодушным мстителям удовольствуюсь простым

соглашением, а именно попрошу тебя, чтобы ты впредь всеми силами устранял от

себя то, чего, по твоим словам, ты избегал доныне; а если когда-нибудь

красота лица начнет соблазнять твою душу, -- подумай, какой вид примут

вскоре твои члены, которые теперь тебе нравятся, как гадки и отвратительны

они будут и сколь ужасными показались бы тебе самому, если бы ты могтогда их

видеть, и часто повторяй себе известные слова философа: "Я рожден для

высшего назначения, а не для того, чтобы быть рабом своего тела". Ибо

поистине нет большего безумия, как то, что люди, не радея о самих себе,

холят члены обитаемого ими тела. Если бы кто-нибудь был на краткое время

ввергнут в темную, сырую и зловонную темницу, не стал ли бы он, пока

рассудок в нем цел, остерегаться, насколько возможно, всякого

соприкосновения со стенами и полом и, ежеминутно готовый к выходу, следить

чутким ухом приближение своего освободителя? Аесли бы он оставил эти

предосторожности и, весь обмазанный ужасной грязью темницы, со страхом думал

бы о выходе; если бы он усердно и заботливо разрисовывал и украшал его

стены, тщетно стараясь преобразить естественный вид мокрой от сырости кельи,

-- не должно ли бы по справедливости признать его безумным и жалким? Так и

вы, несчастные, знаете и любите вашу темницу и прилепляетесь к ней, хотя вас

скоро выведут или, вернее, выволокут из нее, и силитесь изукрасить ее, тогда

как вам следовало бы ее ненавидеть, как ты сам в твоей "Африке" вложил в

уста отцу Великого Сципиона эти слова:

Путы мы ненавидим, и внешние цепи страшны нам;

То же, что ныне мы любим -- тягчайшие узы свободы.

Прекрасное изречение, только бы ты сам сказал себе то, что заставляешь

говорить других. Не могу скрыть, что одно слово, которое ты, может быть,

считаешь самым скромным во всей своей речи, мне кажется наиболее дерзким.

Фран циск

Жалею, если сказал что-нибудь надменное, но если деяниям и речам дает

меру душа, беру мою во свидетельницы, что я не сказал ничего дерзкого.

Августин

Однако унижать других -- гораздо худший вид гордости, чем превозносить

себя не по заслугам, и я охотно предпочел бы, чтобы прославлял остальных, а

себя ставил еще выше их, нежели, чтобы, растоптав всех, ты с неслыханной

гордостью выковал из презрения к другим шит для своей скромности.

Франциск

Прими это как желаешь, но я ни себе, ни другим не придаю большой цены.

Мне противно рассказывать, какое мнение я имею о большинстве людей на

основании опыта.

Августин

Себя презирать -- всего безопаснее, других же -- крайне опасно и к тому

же вполне бесполезно. Но перейдем к дальнейшему. Знаешь ли, что еще

отвращает тебя от цели?

Франциск

Скажи все что угодно, только в одном не обвини меня; в зависти.

Августин

Я хотел бы, чтоб гордость вредила тебе не больше, чем зависть, потому

что от этого порока ты, на мой взгляд, свободен. Но я хочу сказать о другом.

Франциск

Отныне ты не смутишь меня никаким обвинением. Скажи открыто, что

заставляет меня блуждать вкривь и вкось?

Августин Жадное стремление к земным благам.

Франциск Заклинаю тебя, перестань. Большей нелепости я никогда не

слыхал.

Августин

Ты сразу вышел из себя и забыл собственное обещание. Ведь речь идет уже

совсем не о зависти.

Франциск

Но об алчности, а этот порок едва ли кому более чужд, чем мне.

Августин

Ты много оправдываешься, но верь мне, -- ты не так свободен от этой

заразы, как тебе представляется.

Фран циск

Я-то не свободен от порока алчности?

Августин

И даже от честолюбия.

Франциск

Ну что ж, тесни меня, нагромождай, исполняй твою должность обвинителя.

Я жду, какую новую рану ты захочешь нанести мне.

Августин

Подлинное свидетельство истины ты называешь обвинением и раною?

Поистине, прав был сатирик, сказав:

Тот обвинителем станет, кто выскажет истину...

и не менее справедливы слова комика;

Угодливость родит приязнь, а правда -- злость.

Но скажи мне, пожалуйста: к чему эти беспокойства и заботы, гложущие

твою душу? Для чего понадобилось тебе в пределах столь короткой жизни

строить столь далекие надежды?

Жизни размеренный срок

Нас учит: безумен умысел дальний.

Ты постоянно читаешь это, но оставляешь без внимания. Ты ответишь,

вероятно, что тобою руководит в этом деле любовь к друзьям, и постараешься

дать красивое имя своему заблуждению. Но какое безумие объявлять войну и

ненависть себе самому из желания быть кому-нибудь другом!

Фран циск

Я не так черств и бездушен, чтобы чураться заботы о моих друзьях,

особенно о тех, к кому я привязан ради их добродетели или заслуг; ибо пред

одними из моих друзей я преклоняюсь, других уважаю, иных люблю, иных жалею;

но, с другой стороны, я и не столь великодушен, чтобы обрекать себя на

гибель ради друзей. Разум велит мне, пока я жив, иметь кое-какой запас для

дневного пропитания; отсюда мое желание (так как ты мечешь в меня Горациевы

копья, то пусть прикроет меня Горациев щит):

Был бы лишь книг хороший запас да в житнице хлеба

На год, -- не жить на авось, не висеть меж надеждой и страхом.

И так как я хочу, говоря его же словами, "обеспечить себе старость

приличную и не чуждую Музам", и так как сильно боюсь превратностей

сколько-нибудь долгой жизни, я заблаговременно принимаю меры против того и

другого и мешаю с поэтическими занятиями заботы о моих частных делах. Но я

делаю это спустя рукава, так что до очевидности ясно, что я лишь по нужде

унижаюсь до этих забот.

Августин

Вижу, как глубоко внедрились в твое сердце эти мысли, которые должны

служить оправданием безумию. Но почему ты не запечатлел в своей душе и этих

слов сатирика:

Что мне богатства твои, такою накоплены пыткой?

Это ль еше не безумье, не явное мысли затменье --

Жить всю жизнь в нищете, умереть вожделея богатым?

Вероятно, тебе кажется очень заманчивым умереть на ложе, покрытом

пурпурными тканями, лежать в мраморной гробнице и завещать твоим преемникам

спор о богатом наследстве; ведь потому вы и жаждете богатства, что оно

доставляет эти преимущества. Бесплодный и, верь мне, безумный труд!

Рассмотри в общем человеческую природу и ты увидишь, что она довольствуется

малым, если же ты поразмыслишь о собственной, то едва ли рождался человек,

который мог бы удовлетворяться меньшим, когда бы только всеобщее заблуждение

не сбило тебя с толку. Есть указание или на общественные нравы, или на

характер самого говорящего в словах поэта:

Скудно питает земля: с деревьев плод каменистый --

Желудь сбираю, кизиль; вырываю травные корни.

Ты же, напротив, должен признать, что ничего нет вкуснее и приятнее

такой пищи, пока ты живешь сообразно своим убеждениям, а не законам

безумствующей толпы. Итак, зачем ты мучаешь себя? Если ты будешь мерить по

своей натуре, то ты уже давно богат, а стать богатым по оценке толпы ты

никогда не сможешь; чего-нибудь всегда будет не хватать, и погоня за

недостающим будет вовлекать тебя в бездны страстей. Помнишь ли, как ты

некогда наслаждался своей бродячей жизнью в отдаленной усадьбе? То, прилегши

на мураву лугов, ты внимал ворчливому журчанью потока; то, сидя на открытом

холме, измерял свободным взглядом простертую пред тобою равнину; то в тени

среди палимой солнцем долины одолевал тебя сладкий сон, и ты наслаждался

желанной тишиною; и никогда не был празден твой ум, но всегда занят

какою-нибудь высокой мыслью, и, сопутствуемый одними Музами, ты никогда не

был один; наконец, когда с заходом солнца ты возвращался в свое тесное

жилище, довольный своим достоянием, подобно тому старцу, о котором Вергилий

говорит:

Был он в душе богаче царей, как вечером поздно

В дом возвращаясь, столы отягчал некупленным яством, --

разве тогда ты не считал себя без сравнения самым богатым и самым

счастливым из смертных?

Франциск

Увы, теперь я уверен в этом и, вспоминая то время, вздыхаю.

Августин

О чем ты вздыхаешь и кто, безумный, вверг тебя в эту скорбь? Виною твой

собственный дух, ибо ему стало стыдно подчиняться так долго законам своей

природы и он полагает, что не разбил оков своего рабства; он-то увлекает

тебя неистово и, если ты не затянешь узды, ввергнет тебя в смертную гибель.

Лишь только тебе начали приедаться плоды твоих дерев, лишь только ты стал

гнушаться простой одеждой и обществом сельских жителей, ненасытная алчность

снова бросила тебя в шумный водоворот городов. Как привольно, как спокойно

ты живешь здесь, это видно по твоему лицу и твоим речам. И точно, каких

страданий ты не видел здесь? Но, упорно пренебрегая печальным опытом, ты все

еще колеблешься, вероятно, потому, что ты опутан сетями грехов, и потому,

что Господу угодно, чтобы ты там же по собственной воле промотал свою жалкую

старость, где под эгидой наставника протекло твое детство. Я был с тобою,

когда еще отроком ты не знал никакой алчности, никакого честолюбия и подавал

надежду стать великим человеком. С тех пор твой нрав переменился,

несчастный! И теперь, чем более ты приближаешься к исходу, тем усерднее ты

копишь деньги на дорогу. Чем же это кончится? Очевидно, тем, что смертный

час, который, может быть, уже близок для тебя и, наверное, не может быть

далек, застанет тебя, полуживого, но все еще снедаемого жаждою золота,

склонившимся над счетной книгою, ибо то, что возрастает с каждым днем,

неизбежно должно в последний день достигнуть наивысшей степени и превзойти

меру дозволенного.

Франциск

Что же преступного в том, что, предвидя бедную старость, я заранее

собираю запас на усталые годы?

Августин

Какая смешная заботливость и какое безумное нерадение -- с тревогой

заранее думать о возрасте, которого ты, может быть, вовсе не достигнешь или

в котором проживешь лишь самое краткое время, и забывать о том часе, который

неизбежно наступит, и наступит невозвратно! Но таков ваш мерзкий обычай:

печетесь о преходящем, а вечным пренебрегаете. Что же касается того, что ты

стараешься оправдать твое заблуждение страхом бедности на склоне лет, то это

внушил тебе, я думаю, стих Вергилия:

И муравей хлопотливый, боящийся старости нишей, --

его-то ты взял себе в образец, что и простительно ввиду слов сатирика:

И хлада и глада,

Как муравей, их учитель запасливый, трусят заране.

Но если ты не всецело предался муравьиной науке, ты можешь понять, что

нет ничего более жалкого и безрассудного, как всю жизнь терпеть бедность,

чтобы не терпеть ее когда-нибудь после. Не думай, впрочем, что я предлагаю

тебе бедность. Вовсе нет, но лишь переносить ее, если человеческой судьбе

это будет угодно. Думаю, что во всяком положении не следует бросаться в

крайности. Поэтому я не приглашаю тебя следовать примеру тех, кто говорит:

"Для поддержания человеческой жизни достаточно хлеба и воды; с ними человек

не беден; кто ими удовлетворяет свои желания, тот счастьем равен Юпитеру". Я

не ограничу средний уровень человеческих потребностей речной водою и дарами

Цереры; эти пышные изречения оскорбляют человеческий слух и издавна

нестерпимы. Нет, снисходя к твоей немощи, я учу тебя не изнурять, а лишь

обуздывать свое естество. Твоего имущества достало бы на твои неотложные

потребности, если бы ты сам довлел себе; а теперь ты сам виною той нужды,

которую ты терпишь. Ибо с умножением богатств умножаются потребности и

заботы; эта истина уже столько раз высказывалась, что не нуждается в

дальнейших доказательствах, Какое странное заблуждение и какая печальная

слепота, что человеческий дух, вопреки своей прекрасной природе и своему

небесному происхождению, пренебрегая небесным, жаждет земных металлов! Прошу

тебя, подумай об этом серьезно и напряги твой умственный взор, дабы не

застил ему истины блеск золота, сверкающий кругом. Каждый раз, когда,

влекомый крючьями любостяжания, ты спускаешься от своих высоких забот к этим

низменным, разве ты не чувствуешь, что ты сброшен с неба не землю и

низвергнут с далеких звезд в глубочайшую пропасть?

Франциск

Разумеется, чувствую, и невозможно сказать, как больно я ушибаюсь,

падая.

Августин

Почему же многократный опыт не устрашает тебя и, поднявшись на высоты,

ты не утверждаешь там прочнее своей стопы?

Франциск

Я силюсь всячески, но так как закон человеческой природы

противоборствует моим усилиям, то я невольно срываюсь. Мне думается, не без

основания древние поэты посвятили двойную вершину Парнаса двум богам, затем,

чтобы молиться Аполлону, которого они называли богом духа, о подаче

внутренней, душевной крепости, Вакху же -- об удовлетворении их внешних

потребностей. Эту мысль внушили мне не только уроки моего личного опыта, но

и многочисленные свидетельства самых ученых людей, перечислением которых нет

нужды докучать тебе. Поэтому, хотя вера в целую толпу богов и смешна, но это

мнение поэтов не вовсе неразумно, и, применяя его к единому Богу, от

которого исходит всякая благо потребная помощь, я едва ли уклоняюсь от

здравого смысла. Или ты думаешь иначе?

Августин

Не отрицаю, что ты прав, но мне досадно видеть, как неравно ты делишь

свое время. Когда-то ты целиком посвящал свою жизнь достойным трудам, и если

по нужде тебе приходилось тратить сколько-нибудь времени на другие заботы,

ты называл это время потерянным; а теперь ты уделяешь прекрасному лишь тот

досуг, какой оставляют тебе заботы любостяжания. Кто пожелал бы достигнуть

зрелого возраста, раз он так меняет стремления людей? Но где конец и где

мера? Назначь себе предел, и когда достигнешь его, остановись и отдохни

наконец. Ты знаешь, что эти слова, исходящие от человека, содержат в себе

вещую мудрость:

Жадный беден всегда. Знай цель и предел вожделенья. Какова же конечная

цель твоих вожделений?

Франциск

Не терпеть нужды и не иметь излишка, не повелевать другими и не быть в

подчинении -- вот моя цель.

Августин

Для того чтобы ни в чем не нуждаться, ты должен был бы стряхнуть с себя

человеческое естество и стать Богом. Разве ты не знаешь, что из всех живых

существ человек имеет наиболее нужд?

Франциск

Я очень часто слышал это, но хотел бы возобновить в своей памяти.

Августин

Взгляни на него, как он, наг и безобразен, с криком и плачем рождается,

как несколько капель молока, успокаивают его, как он дрожит и ползает и не

может обойтись без чужой помощи, как бессловесные животные питают и одевают

его; как он хрупок телом и душой неспокоен, осаждаем всевозможными болезнями

и подвержен бесчисленным страстям, как он нерешителен, как обуреваем то

радостью, то печалью, как немощен волею и неспособен обуздывать свои

вожделения, как не ведает, что и в каком объеме ему полезно, где мера в пище

и питье. Телесную пищу, которая для остальных живых существ лежит открыто,

он принужден добывать тяжким трудом; от сна он тяжелеет, от еды его пучит,

напитки делают его несдержанным, бдение ослабляет его, голод истощает, жажда

сушит; он и жаден и робок; что имеет, на то глядит с отвращением, а потеряв,

оплакивает, озабочен сразу и настоящим, и прошедшим, и будущим, полон

гордыни в унижении своем, хотя знает свою бренность; он более жалок, чем

ничтожнейший червь; век его краток, жизнь ненадежна, удел неизбежен, и

смерть грозит ему в тысяче форм.

Франциск

Ты нагромоздил бесчисленные беды и лишения, так что человеку почти

приходится жалеть, что он родился человеком.

Августин

И вот, несмотря на такую немощность и бедность человека, ты мечтаешь

приобрести богатство и могущество, каких не достигал еще ни один кесарь, ни

один король.

Франци ск

Кто употребил эти слова? Кто говорил о богатстве и могуществе?

Августин

Но есть ли большее богатство, как не нуждаться ни в чем? Есть ли

большее могущество, как не быть никому подчиненным? Ибо короли и владыки

земли, которых можно считать богаче всех, конечно, терпят нужду в

бесчисленных вещах; даже полководцы находятся в зависимости от тех, над

которыми они с виду начальствуют: когда окружат их вооруженные легионы, --

они, внушающие этими легионами страх, в свою очередь, не могут не бояться их

сами. Поэтому перестань надеяться на невозможное и, довольствуясь

человеческой долей, учись и жить в изобилии, и нуждаться, и начальствовать,

и подчиняться; и не мечтай таким способом, пока ты жив, свергнуть иго

судьбы, которое давит и шею королей, и знай, что ты лишь тогда избавишься от

него, когда, подавив в себе человеческие страсти, ты всецело отдашься во

власть добродетели. Тогда-то, свободный, не подчиненный никому из людей и ни

в чем не нуждаясь, ты наконец будешь истинно могучим, совершенно счастливым

владыкой.

Франциск

Я уже раскаиваюсь в своем решении и хочу ничего не хотеть; но дурная

привычка владеет мною, и я вечно чувствую какую-то неудовлетворенность в

сердце.

Августин

Именно это -- я возвращаюсь к предмету нашей беседы, -- именно это

отвлекает тебя от размышления о смерти. Пока тебя одолевают земные заботы,

ты не поднимаешь глаз к вечному. Если ты сколько-нибудь веришь мне, ты

сбросишь с себя эти заботы, которые тяготеют над душою как смертоносное

бремя; и тебе будет нетрудно свергнуть их, лишь бы только ты сообразовался

со своей натурою и предоставил ей, а не безумству толпы вести и направлять

себя.

Франциск

Я готов, да будет так. Но мне уже давно хочется узнать, что же ты

все-таки думаешь о честолюбии.

Августин

Зачем ты спрашиваешь меня о том, что ты сам можешь себе уяснить?

Исследуй свое сердце, и ты увидишь, что среди других пороков честолюбие

занимает не самое малое место.

Фран циск

Значит, тщетно я по мере возможности избегал городов, презирал толпу и

общественные дела, уединялся в лесах, скрывался в безмолвье полей,

обнаруживал отвращение к суетным почестям: меня все еще обвиняют в

честолюбии!

Августин

Вы, смертные, от многого отказываетесь не потому, что презираете вещь,

а потому, что теряете надежду достигнуть желаемого; ибо надежда и желание

взаимно подстрекают друг друга, так что когда одно холодеет, то и другое

стынет, и когда одно разгорается, то закипает другое.

Франциск

Что же, скажи, мешает мне надеяться? Разве я до такой степени лишен

способности к искусствам?

Августин

Я ничего не говорю о способности к искусствам, но, конечно, тебе

недостает тех дарований, при помощи которых теперь главным образом достигают

высоких степеней, -- уменья лестью втираться к сильным мира сего, искусства

обманывать, обещать, лгать, притворяться и скрывать, переносить всяческие

обиды и поношения. Лишенных этих и подобных им дарований и зная, что тебе не

удастся преодолеть твою натуру, ты перешел к другим занятиям; и в этом ты

поступил предусмотрительно и разумно, ибо, как говорит Цицерон, "противиться

природе -- разве не то же, что по примеру гигантов бороться с богами"?

Франциск

Прочь высокие почести, если они достигаются этими средствами!

Августин

Хорошо сказано; но ты еще не вполне доказал мне свою невинность, так

как ты не вправе утверждать, что не желал почестей, хотя тебя и пугает

тягость их добывания, подобно тому како человеке, который, убоявшись

трудностей пути, вернулся с полдороги, нельзя сказать, что он признал

неинтересным видеть Рим. К тому же ты и не вернулся вспять, как ты уверил

себя и силишься меня уверить. Не прячься напрасно; все твои мысли и все дела

открыты предо мною, и твоя похвальба насчет бегства из городов и нежной

любви к лесам не оправдание, а только перелицовка твоей вины. Ибо многие

пути ведут к одной и той же цели, и верь мне, -- хотя ты и покинул торную

дорогу, протоптанную толпою, но ты стремишься по окольной тропинке ктой же

честолюбивой цели, которую ты, по твоим словам, презрел и к которой ведут

тебя и твоя покойная жизнь, и уединение, и равнодушие к столь многим

человеческим делам, и эти самые твои труды, до сих пор неизменно венчающиеся

славой.

Франциск

Ты хочешь прижать меня к стене; я мог бы увернуться, но так как времени

мало и его приходится делить на многое, то, если можно, перейдем к

дальнейшему.

Августин

В таком случае следуй за вожатым. О чревоугодии у нас вовсе не будет

речи, так как ты нисколько не склонен к нему, разве только подчас выбьет

тебя из колеи приятная пирушка в кругу друзей, враждебная умеренности. Но с

этой стороны я не предвижу опасности, ибо, лишь только вырвавшись из

городов, ты вернешься в привычную сельскую жизнь, все соблазны подобных

наслаждений тотчас исчезнут, а вдали от них, как я заметил, ты живешь,

признаюсь, так, что я радуюсь твоей воздержанности и умеренности, в которой

не могут сравниться с тобою ни твои личные, ни наши общие друзья. Умолчу

также о гневе, ибо хотя ты часто распаляешься им более, чем должно, но

благодаря твоей врожденной доброте и мягкости ты обыкновенно тотчас смиряешь

свое возбуждение, помня совет Горация:

Гнев -- безумье на час. Обуздывай нрав. Не владеешь

Им -- овладел он тобой. Полони ж, истоми его в узах.

Франциск

Признаюсь, эти слова поэта и многие подобные советы философов принесли

мне некоторую пользу, но более всего помогала мне мысль о том, что жизнь

коротка, ибо какое исступление -- тратить на ненависть к людям и на их

пагубу те немногие дни, какие мы проводим среди них! Внезапно наступит

последний день, -- он погасит это пламя в людских сердцах, положит конец

ненависти и, если мы не желаем нашему недругу ничего худшего, чем смерть,

исполнит наше злое пожелание. Какой же смысл толкать к гибели себя и других?

Зачем терять лучшую часть столь краткого времени? Когда даже при самой

бережливой трате нам едва хватает отмеренных дней на пристойные радости

настоящего и на размышления о будущей жизни, зачем же отнимать их отдел

нужных и естественных и употреблять на горе и гибель себе и другим? И так

полезно было мне это размышление, что, получив толчок, я не совсем падал, а

если и падал, тотчас вставал на ноги. Однако доныне никакое усилие не могло

привести к тому, чтобы я вовсе не был волнуем бурными дуновениями гнева.

Августин

Но так как я нисколько не боюсь, что эти бурные дуновения причинят

кораблекрушение тебе или кому-либо иному, то я охотно соглашаюсь, чтобы ты в

этом деле довольствовался послаблениями перипатетиков, раз тебе не по силам

принципы стоиков, обещающих с корнем вырвать все болезни души. Итак,

оставляя пока в стороне этот предмет, я спешу перейти к вещам более опасным,

требующим от тебя гораздо большей предусмотрительности.

Фран циск

Милостивый Бог! Что же остается еще более опасного?

Августин Как пламенеешь ты жаром сладострастия!

Франциск

Порою так сильно, что горько жалею, зачем я не родился бесчувственным.

Я предпочел бы быть неподвижным камнем, нежели игралищем многочисленных

влечений моего тела.

Августин

Итак, ты знаешь, что, пожалуй, более всего отвлекает тебя от

размышлений о божественном. Ибо что другое предписывает нам небесное учение

Платона, как не удалять душу от плотских похотей и подавлять фантастические

грезы, дабы она чистою и свободною поднималась к созерцанию божественных

тайн, с которым нераздельно связано размышление о собственной бренности. Ты

знаешь, о чем я говорю; эти вещи близко знакомы тебе по книгам Платона,

которые, по твоему недавнему признанию, ты жадно изучал.

Франциск

Я изучал их, признаюсь, с горячей надеждой и большим рвением, но

новизна чужеземного языка и внезапный отъезд наставника принудили меня

оставить мое намерение. Однако упомянутое тобою учение мне хорошо знакомо

как по твоим сочинениям, так и по сообщениям других платоников.

Августин

Не важно, от кого ты узнал эту истину, хотя авторитет учителя часто

много значит.

Франциск

Особенно для меня -- авторитет того, о ком глубоко запали мне в душу

слова, сказанные Цицероном в "Тускуланских беседах". "Если бы, -- говорит

он, -- Платон и никакого не приводил довода, -- я так высоко ценю его, что

он убедил бы меня одним своим авторитетом". Мне же -- а я часто размышляю о

его божественном гении -- показалось бы несправедливым, если бы Платону

вменили в обязанность представлять доводы, тогда как пифагорейцы не

обременяют этим вождя своей школы. Но чтобы не отвлекаться долее от

предмета, и его авторитет, и собственный разум, и опыт издавна до такой

степени освоили меня с этой мыслью Платона, что я не сомневаюсь: ничего не

может быть сказано ни более верного, ни более благочестивого. Ибо по

временам, когда Господь подавал мне руку, я поднимался настолько, что

постигал с какою-то необычайной и безмерной радостью, что мне в те минуты

было на пользу и что раньше -- во вред; и ныне, когда я собственной тяжестью

низринут в прежнее унижение, я с великой горечью чувствую, что меня сызнова

погубило. Говорю это затем, чтобы ты не удивлялся моим словам, что я на

опыте проверил это положение Платона.

Августин

Я и не удивляюсь, ибо я был свидетелем твоих усилий, видел тебя и

падающим и встающим и теперь, когда ты повержен, хочу из жалости помочь

тебе.

Франциск

Благодарю тебя за столь жалостливое чувство; но чего еще я могу ждать

от человеческой помощи?

Августин

От человеческой -- ничего, но от божественной -- очень многого.

Воздержным может быть лишь тот, кого Бог сподобит; следовательно, от Него

надо домогаться этой милости, притом в особенности со смирением и часто со

слезами. Он обыкновенно не отказывает в том, чего у него просят пристойно.

Франциск

Я делал это так часто, что почти боюсь стать Ему в тягость.

Августин

Но ты просил без достаточного смирения и без должной вдумчивости; ты

всегда оставлял про запас местечко для будущих страстей, всегда предуказывал

своим молитвам отдаленный срок. Говорю это на основании опыта, ибо так

бывало и со мною; я говорил: дай мне целомудрие, но не сейчас; подожди

немного, скоро наступит время; еще моя жизнь в цветущем возрасте, пусть она

идет своими путями, повинуется своим законам, ибо больше срама будет, если

она вернется к этим юношеским влечениям; посему лучше я откажусь от этого,

когда с годами сделаюсь менее способным на то и когда, пресытившись

наслаждениями, я буду обеспечен против возврата похоти. Разве ты не

понимаешь, что, говоря так, ты просишь одно, а желаешь другого?

Франциск

Каким образом?

Августин

Потому что просить для будущего -- значит пренебрегать в настоящем.

Франциск

Я часто со слезами просил для настоящего, в двойной надежде, что,

порвав сети плотских страстей и поправ мерзость жизни, я останусь невредим

и, обуреваемый столь многими ненужными заботами, как бы вплавь доберусь до

какой-нибудь спасительной гавани. Но ты знаешь, сколько раз я затем терпел

кораблекрушение у тех же скал и сколько раз еще буду терпеть, если буду

предоставлен собственным силам.

Августин

Верь мне, твоим молитвам всегда чего-то недоставало, иначе Верховный

Даятель либо исполнил бы твою просьбу, либо отказал бы тебе, как отказал

апостолу Павлу, с целью усовершенствовать тебя в добродетели и изобличить

твою слабость.

Франциск

Верю, что так, и все же буду молиться усердно и неустанно, не краснея и

не отчаиваясь, -- может быть, Всемогущий сжалится над моими муками, склонит

слух к моим ежедневным мольбам и сам оправдает их, как он не отказал бы им в

своей милости, будь они праведны.

Августин

Однако старайся сам совершенствоваться и, подобно тому кто повержен

наземь, озирай, приподнявшись на локте, грозящие тебе кругом беды, дабы

какая-нибудь тяжесть, внезапно упав, не раздробила твоих распростертых

членов; и тем временем неослабно моли Того, в чьей власти послать тебе

помощь: может быть, Он подоспеет как раз тогда, когда ты будешь думать, что

Он далеко, Одно помни всегда -- то глубоко верное изречение Платона, о

котором у нас была речь: что познанию Божества ничто не противодействует

больше, нежели плотские влечения и воспаленная похоть. Итак, постоянно

тверди себе эту истину; в ней сущность нашего решения.

Франциск

Дабы ты видел, как сильно я возлюбил эту истину, скажу тебе, что я

ласкал ее не только в ее доме, где она всегда пребывает, но жадно ловил ее

также в чужих лесах, когда она скрывалась там; я запомнил и место, где она

предстала моим очам.

Августин

Я жду -- что ты хочешь сказать?

Франциск

Ты знаешь, чрез какие опасности провел Вергилий своего неустрашимого

героя в ту последнюю страшную ночь, когда пала Троя.

Августин

Знаю, конечно; это известно каждому школьнику. Он заставляет самого

героя рассказывать его приключения.

Кто той ночи расскажет побоище? Кто перечислит

Падших? Кто плачем достойным труды страстные оплачет?

Древний рушится град, искони великодержавный.

Устланы стогна телами мужей бездыханных; и трупов

Полны дома; и пороги святилищ завалены мертвых

Грудами. Но не одни истекают кровию Тевкры:

Вдруг побежденных сердца обуяет прежняя доблесть, --

Гибнут данаи от них, победители. Пагуба всюду,

Ужас, жестокая скорбь и в бесчисленных ликах --

Одна Смерть

Франциск

И вот, пока он бродил в сопровождении Венеры среди врагов и пожара, он,

хотя и с открытыми глазами, не мог видеть гнева оскорбленных богов и, слушая

ее, понимал лишь земное; но еда она удалилась, -- ты знаешь, что случилось,

-- как он тотчас увидал разгневанные лица богов и понял все грозившие ему

опасности:

Грозные лики очам предстоят и враждебные Трое

Призраки гневных божеств.

Отсюда я заключил, что общение с Венерой лишает нас возможности

созерцать Божество.

Августин

Ты прекрасно разглядел солнце за облаками. Так, есть истина в вымыслах

поэтов, и можно по самому мелкому ручейку добраться от нее. Но так как нам

надо будет вернуться к этому предмету, то отложим остальное на конец.

Франциск

Для того чтобы я знал, какими тропами ты поведешь меня, скажи, куда ты

обещаешь вернуться со мною?

Августин

Я еще не коснулся главных ран твоей души, и я с умыслом откладывал это,

дабы сказанное под конец прочнее укоренилось в памяти. О другом из тех

плотских влечений, которые мы здесь затронули, нам придется в дальнейшем

говорить подробнее.

Франциск

Итак, веди меня куда хочешь.

Августин

Если ты не будешь бесстыдно упрям, нам больше не о чем спорить.

Франциск

Ничто не радовало бы меня больше, как если бы с земли исчез всякий

повод к спору. И сам я всегда лишь неохотно спорил даже о вещах, которые

были мне как нельзя лучше известны, ибо спор даже между друзьями имеет в

себе что-то грубое, неприязненное и противное дружеским отношениям. Но

перейдем к тому, насчет чего, по твоему мнению, я тотчас соглашусь с тобою.

Августин

Ты одержим какою-то убийственной душевной чумою, которую в новое время

зовут acidia1, а в древности называли aegritudo --смятенностью духа.

Фран диск

Самое имя этой болезни повергает меня в трепет.

Августин

Без сомнения, потому, что она давно и тяжко терзает тебя.

Франциск

Каюсь, что так. К тому же почти во всем, что меня мучает, есть примесь

какой-то сладости, хотя и обманчивой; но в этой скорби все так сурово, и

горестно, и страшно, и путь к отчаянию открыт ежеминутно, и каждая мелочь

толкает к гибели несчастную душу. Притом все прочие мои страсти сказываются

хотя частыми, но краткими и скоропреходящими вспышками, эта же чума по

временам схватывает меня так упорно, что без отдыха истязает меня целые дни

и ночи; тогда для меня нет света, нет жизни: то время подобно кромешной ночи

и жесточайшей смерти. И, что можно назвать верхом злополучия, -- я так

упиваюсь своей душевной борьбою и мукою, с каким-то стесненным

сладострастием, что лишь неохотно отрываюсь от них.

Августин

Ты прекрасно знаешь свою болезнь; если бы только ты знал и ее причину!

Итак, скажи мне, что огорчает тебя до такой степени? Сумятица ли

повседневной жизни? Или телесная боль? Или какой-нибудь удар жестокой

судьбы?

Франциск

Ничто в отдельности из названного тобою. Будь я испытуем в

единоборстве, я, несомненно, устоял бы; теперь же я гибну под натиском

целого войска.

Августин

Объясни точнее, что тебя угнетает.

Франциск

Каждый раз, когда судьба наносит мне одну какую-нибудь рану, я остаюсь

тверд и неустрашим, памятуя, что уже не раз, тяжко пораженный ею, я выходил

победителем; если вскоре затем она наносит мне вторую рану, я начинаю

несколько колебаться; когда же за теми двумя следуют третья и четвертая

рана, тогда я поневоле, не бегом стремительным, а шаг за шагом, отступаю в

крепость разума. Но если судьба обрушивается на меня всей своей ратью и,

чтобы сокрушить меня, скликает и образы человеческих бедствий, и

воспоминание о пережитых муках, и страх грядущих, тогда-то, теснимый со всех

сторон, до ужаса напуганный таким скоплением бед, я стенаю, и тогда

возникает эта тяжкая скорбь, как если кто окружен бесчисленными врагами, и

нет ему выхода, нет ни надежды на пощаду, ни утешения, но все грозит ему

гибелью -- уже поставлены осадные машины, вырыты подземные ходы, уже

шатаются башни, лестницы уже приставлены к укреплениям, к стенам подведены

укрытия на колесах и огонь бежит по крышам, видя со всех сторон сверкающие

мечи и грозные лица врагов и сознавая близость своей гибели, может ли он не

страшиться и не скорбеть, когда и без этих ужасов одна потеря свободы есть

для мужественного человека величайшее страдание?

* Гнетущая печаль (лат.).

Августин

Хотя твой рассказ и беспорядочен, однако я понимаю, что причина всех

твоих бед -- неверная мысль, которая и в прошлом погубила бесчисленное

множество людей, и многих еще погубит: ты считаешь себя несчастным.

Франциск

Как нельзя более.

Августин

По какой причине?

Франциск

Не по одной, а по многим.

Августин

С тобою происходит то же, что с человеком, который из-за любого

ничтожного оскорбления воскрешает в своей памяти весь ряд минувших обид.

Франциск

Ни одна рана во мне не настолько стара, чтобы она была излечена

забвением, но все болящие свежи, и если что от времени могло бы зажить,

судьба так часто ударяла по тому же месту, что рубец никогда не стянул

зияющей раны. Прибавь сюда еще мою ненависть и отвращение к человеческому

состоянию; угнетаемый всем этим, я не могу не быть глубоко печальным.

Назовешь ли ты это чувство acidia, или aegritudo, или как-нибудь иначе --

для меня не важно; насчет самой вещи мы согласны.

Августин

Так как, сколько я вижу, болезнь пустила глубокие корни, то залечить ее

поверхностно было бы бесцельно, ибо она вскоре проявилась бы снова;

необходимо удалить ее с корнем. Но я недоумеваю, с чего начать;

многочисленность твоих бед пугает меня. Но чтобы облегчить себе задачу, я

буду обсуждать каждую вещь в отдельности. Итак, скажи, что тебе кажется

наиболее тягостным?

Фра н циск

Все, что я первым увижу, все, что слышу, все, что чувствую.

Августин

Из всех вещей почти ни одна тебе не нравится?

Франциск

Или ни одна, или очень немногие.

Августин

Когда бы по крайней мере тебе нравились вещи, служащие ко спасению! Но

я прошу тебя, ответь, что тебе в особенности не нравится?

Фран циск

Я ответил уже.

Августин

Всему этому виною та acidia, о которой я говорил. Тебе не нравится все

твое?

Франциск

Чужое не менее.

Августин

И это происходит от той же причины. Но, чтобы внести некоторый порядок

в нашу беседу, скажи, претит ли тебе все твое так сильно, как ты

утверждаешь?

Фран циск

Перестань мучить меня пустыми вопросами. Претит больше, чем можно

выразить.

Августин

Следовательно, тебе противно то самое, что многим другим внушает

зависть к тебе?

Фран циск

Кто завидует несчастному, тот, очевидно, сам крайне несчастен.

Августин

Но что тебе наиболее претит из всего?

Франциск

Не знаю.

Августин

А если я буду перечислять, ты признаешься ли?

Франциск

Признаюсь искренно.

Августин

Ты гневаешься на свою судьбу.

Франциск

Могу ли не ненавидеть ее, надменную, жестокую, слепую, без разбора

вершащую земные дела?

Августин

В общей форме эта жалоба касается всех. Будем исследовать теперь твои

личные неудовольствия. Если окажется, что твои жалобы несправедливы,

примиришься ли ты?

Франциск

Убедить меня очень трудно, но если ты докажешь мне это, я успокоюсь.

Августин

Ты находишь, что судьба поступает с тобою слишком скаредно?

Франциск

Нет, слишком несносно, слишком несправедливо, слишком высокомерно,

слишком жестоко.

Августин

У комических поэтов выведен не один жалующийся, но тысячи, и ты пока --

только один из многих; лучше бы ты принадлежал к числу немногих. Но так как

эта тема до такой степени избита, что едва ли можно прибавить к ней

что-нибудь новое, желаешь ли ты к старой болезни применить старое лекарство?

Франциск

Как угодно.

Августин

Итак, скажи: заставила ли тебя бедность терпеть голод, или жажду, или

холод?

Франциск

Моя судьба пока еще не доходила до такой свирепости.

Августин

А сколь многие терпят эти лишения изо дня в день!

Франциск

Употреби другое лекарство, если можешь, ибо это мне не помогает. Я не

из тех, кому среди собственных бед радость видеть вокруг себя полчище

несчастных и плачущих, и подчас я скорблю о чужих страданиях не меньше,

нежели о моих собственных.

Августин

И я не говорю о радости, но я хочу, чтобы это зрелище утешало человека

и чтобы, видя чужие судьбы, он научился быть довольным своею. Ибо не могут

все занимать первое место; иначе как же явится первый, если за ним не будет

следовать второй? Вы, смертные, уже должны быть довольны, раз вы не доведены

до крайности, раз из столь многих козней судьбы вы терпите только умеренные.

Впрочем, и тем, кто несет тягчайшее бремя, можно помочь более острыми

лекарствами; ты же в них совсем не нуждаешься, так как судьба обошлась с

тобою не слишком сурово. Но вас ввергает в эти горести то, что каждый,

забывая о своем жребии, мечтает занять первое место, так как -- о чем я уже

говорил -- все не могут занимать это место, то за безуспешными попытками

следует негодование. Если бы люди понимали, сколь тяготно высшее положение,

они не домогались, а боялись бы его; это доказывается свидетельством тех,

которые ценою великих усилий вознеслись на вершину почестей и которые вскоре

начинали проклинать слишком легкое исполнение своих желаний. Эту истину

должны были бы знать все, особенно ты, которому долгий опыт доказал, что

высшее положение есть всегда трудная, тревожная и во всех отношениях жалкая

доля. Отсюда следует, что нет такого положения, которое не давало бы повода

к жалобам, потому что и достигшие желаемого, и потерпевшие неудачу одинаково

предъявляют законные причины жаловаться: одни считают себя обманутыми,

другие -- несправедливо обойденными. Поэтому следуй совету Сенеки: "Видя,

сколько человек тебя опередило, думай о том, сколько их остается позади

тебя; если хочешь выказать себя благодарным по отношению к Богу и своей

жизни, думай о том, сколь многих ты опередил", -- и, как он говорит в том же

месте, -- "назначь себе границу, которой ты не мог бы переступить, даже если

бы пожелал".

Фран циск

Я давно уже указал моим желаниям определенную границу, если не ошибаюсь

-- весьма скромную, но наглость и бесстыдство моего века таковы, что

скромность провозглашается тупостью и ленью.

Августин

Но могут ли нарушать твое душевное равновесие суждения толпы, которая

никогда не судит верно, никогда не называет вещей правильными именами? Если

память не обманывает меня, ты обыкновенно презирал их.

Фран циск

Верь мне, я никогда не презирал их более, чем теперь. Мнению толпы обо

мне я придаю не более важности, чем тому, что думает обо мне стадо животных/

Августин

Ну, то же?

Франциск

Мне обидно, что, хотя ни один из моих современников, каких я знаю, не

питал более скромных желаний, никто не достигал своих целей с большим

трудом. Что я точно никогда не домогался высокого положения, этому

свидетельница та, что здесь присутствует, ибо она все видит и всегда читала

в моей душе. Она знает, что каждый раз, когда я, по свойству человеческого

ума, мысленно перебирал все общественные состояния, я на высших ступенях

никогда не находил того покоя и той душевной ясности, которые, на мой

взгляд, следует предпочесть всему другому, и что поэтому, гнушаясь жизни,

исполненной забот и тревог, я всегда трезвой мыслью предпочитал скромное

положение, не устами только, но душою одобряя слова Горация:

Кто умеренность золотую любит,

Верный выбрал дар: не в лачуге ветхой,

Не в грязи живет; не живет и в царских,

Скромный, палатах.

И объяснение, которое он дает, нравилось мне не менее, чем самая мысль:

Треплет буйный вихрь на горах свирепей

Гордую сосну; тяжелее рухнет

Башня с высоты; окрест глав зубчатых

Вьются перуны.

О том я и скорблю, что мне никогда не удавалось достигнуть этого

скромного положения.

Августин

Но, может быть, то, что ты считаешь скромным, выше тебя? Может быть,

истинная середина уже давно досталась тебе, и с избытком? Может быть, ты

далеко превзошел ее и для многих служишь скорее предметом зависти, чем

презрения?

Франциск

Пусть так, но я убежден в противном.

Августин

Неверное мнение, -- бесспорно, причина всех твоих бед, особенно же

этой, и потому, как говорит Туллий, тебе надо бежать от этой Харибды при

помощи всех весел и парусов.

Франциск

Откуда я должен бежать и куда направить мою ладью? Наконец, чему ты

велишь мне верить, как не тому, что я вижу?

Августин

Ты видишь там, куда ты направил взор, а если бы ты взглянул назад, ты

увидал бы, что за тобою идет несчетная толпа и что ты несколько ближе к

первому ряду, чем к последнему, но душевная трусость и упрямство не

позволяют тебе оглянуться назад.

Франциск

Я оглядывался подчас и заметил, что многие отстали от меня. И я не

стыжусь своей доли, но мне жаль моих забот и обидно за мои попытки, ибо я

вынужден, говоря словами того же Горация:

Жить на авось, колеблясь висеть меж надеждой и страхом.

Избавься я от этой тревожной заботы, я был бы с избытком доволен тем,

что имею, и охотно повторил бы то, что он говорит в этом же месте:

Друг, угадай, о чем я молюсь, что в мечтанье лелею:

С тем хочу я пребыть, что ныне мое, -- даже с меньшим;

Век остальной для себя провождать, сколько боги пошлют дней.

Но я всегда мнителен в отношении будущего, всегда тревожен, и потому

дары судьбы не приносят мне никакой отрады. Притом до сих пор, как видишь, я

живу для других, а это -- самая жалкая участь из всех. Если бы по крайней

мере остаток старости оказался для меня счастливым, чтобы, проведя жизнь

среди треволнений, я мог умереть в гавани.

Августин

Что же, в бурном водовороте человеческих дел, среди такой непрочности

успехов, в этой тьме, скрывающей будущее, и, коротко говоря, будучи во всем

подвластен судьбе, -- ты один из стольких тысяч людей хотел бы вести жизнь,

свободную от забот? Подумай, смертный, чего ты желаешь! Подумай, чего ты

требуешь! Что же касается твоих жалоб на то, что ты жил не для себя, то это

не нужда, а рабство. Признаю, как и ты говоришь, что рабство -- плачевная

вещь, но если ты оглянешься кругом, то заметишь, что лишь очень немногие

люди жили для себя. Ибо и те, которые считаются наиболее счастливыми и для

которых живут тысячи, в то же время сами живут для других, о чем

свидетельствуют их непрестанные бдения и труды. И разве (я хочу поразить

тебя самым высоким примером) Юлий Цезарь, которому принадлежит это верное,

хотя и дерзкое изречение: "Род человеческий живет для немногих", -- разве

он, принудив род человеческий жить для него одного, все-таки и после этого

не жил для других? Может быть, ты спросишь -- для кого? Как раз для тех, кем

он был убит, для Брута, Цимбра и прочих зачинщиков предательского заговора,

алчности которых не могла насытить даже его неистощимая щедрость.

Франциск

Признаюсь, ты убедил меня, так что я больше не негодую ни на свое

рабство, ни на свою бедность.

Августин

Лучше негодуй на то, что ты не мудр, ибо только этим ты мог бы

приобрести и свободу, и истинное богатство. Притом человек, равнодушно

переносящий отсутствие причин и в то же время пеняющий на отсутствие

следствий, не имеет правильного представления ни о причинах, ни о

следствиях. Но говори теперь далее, что угнетает тебя сверх сказанного?

Бренность ли тела? Или скрытая скорбь?

Фран циск

Правда, каждый раз, как я рассматривал себя самого, мое тело всегда

было мне в тягость; но видя, сколь тяжелы тела других, я признаю, что мой

раб довольно послушен. Когда бы я могтем же хвалиться и относительно моей

души! Но она властвует надо мной.

Августин

Когда бы она сама покорялась власти разума! Но возвращаюсь к телу: что

ты чувствуешь в нем тягостного?

Франциск

Ничего другого, кроме его общих свойств: что оно смертно, расстраивает

меня своими страданиями, обременяет меня своей тяжестью, клонит ко сну,

когда дух бодр, и подчиняет другим человеческим нуждам, которые перечислять

было бы и долго и неприятно.

Августин

Образумься, прошу тебя, и вспомни, что ты человек, -- тогда это

тревожное чувство исчезнет. Если тебя мучит еще что-нибудь, скажи.

Франциск

Или ты не слыхал о лютости мачехи-судьбы, как она в один день

беспощадным ударом сокрушила меня, мои надежды и все мое достояние, мою

семью и мой дом?

Августин

Вижу потоки слез, текущие из твоих глаз, и оттого хочу пройти мимо, ибо

в этом деле ты нуждаешься не в поучении, а в напоминании. Достаточно будет

лишь посоветовать тебе, чтобы ты вспомнил не только о гибели частных

семейств, но о хорошо известных тебе случаях распадения целых царств на

протяжении всех веков. Одно уже чтение трагедий может научить тебя не

стыдиться того, что вместе со столькими царскими дворцами сгорела и твоя

хижина. Теперь продолжай, потому что эти мои немногие слова ты должен сам

обдумать глубже.

Франциск

Кто мог бы с достаточной силою выразить ежедневное отвращение и скуку

моей жизни в этом безобразнейшем, беспокойнейшем из всех городов мира, в

этой тесной, омерзительной яме, куда стекаются нечистоты со всего света? Кто

в состоянии изобразить словами узкие зловонные улицы, вызывающие тошноту,

стаи бешеных собак вперемежку с гнусными свиньями, грохот колес, сотрясающий

стены, кареты четверней, внезапно выезжающие из боковых переулков и

загораживающие дорогу, эту разношерстную толпу, ужасный вид бесчисленных

нищих, разнузданность богатства, уныние и скорбь одних, резвую веселость

других, наконец, это разнообразие характеров и занятий, этот разноголосый

крик и давку кишащей толпы? Все это изнуряет ум, привыкший к лучшему, лишает

покоя благородный дух и мешает научным занятиям. Да спасет меня Господь от

этого кораблекрушения невредимым, ибо часто, когда я оглядываюсь кругом, мне

кажется, что я живым сошел в ад. Вот и предавайся при таких условиях высоким

размышлениям:

Вот тут и вздумай сложить втихомолку певучие строки!

Августин

Этот стих Флакка показывает мне, о чем ты более всего сокрушаешься; ты

горюешь о том, что попал в такое место, которое не благоприятно для твоих

занятий, ибо, как говорит тот же поэт,

Хором хвалят поэты леса, города ненавидят.

И сам ты в каком-то послании выразил ту же мысль другими словами:

Музам дубрава мила, не дружат с городами поэты.

Верь мне: если бы когда-нибудь утихло внутреннее смятение твоего духа,

окружающий тебя шум хотя и поражал бы твой слух, но души твоей не волновал

бы. Но не буду повторять тебе того, что ты давно знаешь; у тебя есть

небесполезное письмо Сенеки об этом предмете, есть и книга его же о

спокойствии духа, есть и превосходная книга Цицерона о средствах к полному

исцелению этого душевного недуга -- изложение прений третьего дня,

происходивших в его Тускуланском доме, посвященное им Бруту.

Франциск

Ты знаешь, что каждую из этих вещей я читал с большим вниманием.

Августин

Что же? Неужели они не принесли тебе никакой пользы?

Франциск

Напротив, пока я читал, они были мне очень полезны, но едва я выпускал

книгу из рук, мое согласие с нею тотчас исчезало совершенно.

Августин

Такова общая привычка читающих, с тех пор как негодные писаки, это

проклятое отродье, стали всюду бродить стадами; хотя в школах много спорят о

том, как должно жить, но слова мало претворяются в дело. Но если бы ты

отмечал соответствующие места известными знаками, ты извлекал бы пользу из

чтения.

Франциск

Какими знаками?

Августин

Каждый раз, когда при чтении тебе встречаются назидательные изречения,

которые, как тебе кажется, либо подстрекают, либо обуздывают твой дух, не

полагайся на силы своего ума, но прячь их в хранилище твоей памяти и тверди

до тех пор, пока вполне не освоишься с ними, дабы, по примеру опытных

лекарей, где и когда бы ни приключилась болезнь, требующая немедленного

вмешательства, лекарства были бы у тебя, так сказать, записаны в душе. Ибо

как тела, так и души человеческие подвержены некоторым недугам, в которых

промедление столь опасно, что отстрочить лечение значит уничтожить надежду

на спасение. Кто не знает, например, что иные движения души бывают столь

стремительны, что, если разум не подавляет их в самом зародыше, они ввергают

в гибель душу, тело и всего человека, и всякое средство, применяемое к ним

впоследствии, оказывается уже запоздалым. Из них главным я считаю гнев. Не

без основания те, кто делит душу на три части, отводят ему место под

седалищем разума, помещая разум в голове, как бы в крепости, гнев-- в груди,

вожделения -- в брюшной полости, ибо разум должен быть всегда готов быстро

подавлять бурные порывы подчиненных ему страстей и как бы с высоты трубить к

отступлению; и так как гнев всего более нуждается в этой острастке, то он и

помещен всего ближе.

Франциск

И правильно. Я хочу доказать тебе, что эту истину я извлекал не только

из философских, но и из поэтических произведений. Именно, я часто размышлял

про себя, что описываемые Мароном неистовые ветры, скрывающиеся в далеких

пещерах, и громоздящиеся над ними горы, и на вершине сидящий царь,

укрощающий их своей властью, знаменуют, может быть, гнев и буйные страсти

души, которые клокочут в глубине сердца и, если бы не сдерживала их узда

разума, как говорится тем же:

Материк и моря, и глубокое небо --

Ярые все б унесли, все б размыкали буйным набегом.

В самом деле, что разумеет он под материком, как не земную персть тела,

под морями -- как не оживляющие ее соки, под глубиной небес -- как не душу,

которая обитает в скрытом месте и в которой, как он же говорит в другом

месте:

Дышит мощь огневая, небесное теплится семя.

Этим он хочет сказать, что страсти ввергают в бездну тело и душу,

словом -- всего человека. Напротив, горы и вверху сидящий царь -- что это,

как не крепость -- голова и в ней живущий разум? Ибо вот его слова:

Там царь Эол, в пространной пещере,

Буйных боренье ветров, мощь мятежную бурь многошумных

Властью гнетет, и в оковах томит, и смиряет уздою.

С бешеным воем они и с великим ропотом бьются

Окрест в затворы горы. На возвышенной сидя твердыне,

Жезл подъемлет Эол...

Так говорит поэт. Я же, разбирая каждое слово в отдельности, слышу, что

речь идет о бешенстве, борении, о многошумных бурях, вое и ропоте, -- а эти

слова могут относиться к гневу. Далее я слышу о царе, сидящем на возвышенной

твердыне, держащем жезл, угнетающем властью, укрощающем оковами и уздою; кто

станет отрицать, что эти слова могут относиться к разуму? А чтобы было ясно,

что все это говорится о душе и смущающем ее гневе, он прибавляет следующее:

Их сердца утишая и лютость.

Августин

Хвалю твое старание понять тайный смысл этого поэтического рассказа,

ибо думал ли об этом сам Вергилий, когда писал, или подобный умысел был ему

совершенно чужд и он желал описать в этих стихах только морскую бурю и

ничего более, -- во всяком случае, то, что ты сказал о ярости гнева и о

власти разума, кажется мне верным и остроумным. Но возвращаюсь к началу моей

речи: против гнева и остальных страстей, особенно же против той заразы, о

которой мы как раз говорим, приводи себе всегда на память какое-нибудь

изречение, встретившееся тебе при внимательном чтении. Отмечай полезные

изречения, как я сказал вначале, известными знаками, которые наподобие

крючков удерживали бы их в памяти, когда они захотят ускользнуть из нее. С

их помощью ты станешь непоколебимым как против всех других соблазнов, так и

против той мрачности духа, которая, подобно смертоносной тени, губит и

семена добродетелей, и все плоды дарований и которая, словом, -- как

прекрасно говорит Туллий -- есть источник и начало всех бедствий.

Разумеется, нет ни одного человека, который не имел бы многих причин для

скорби; не говорю и о том, что воспоминание о твоих прегрешениях законно

гнетет и тревожит тебя: это единственный спасительный вид скорби, раз только

она не переходит в отчаяние; но если ты внимательно присмотришься к другим и

к самому себе, ты, конечно, должен будешь признать, что небо даровало тебе

много благ, которые дают тебе право утешаться и радоваться среди стольких

ропщущих и страждущих. Что же касается твоих жалоб на то, что ты еще не жил

для себя, равно и твоих жалоб на неудовольствие, которое причиняет тебе

городской шум, то немалым утешением должны тебе служить подобные же жалобы

знаменитейших людей и то соображение, что если ты по собственной воле попал

в этот водоворот, то по своей же воле можешь и вынырнуть из него, если

только сильно пожелаешь. Притом долгая привычка может приучить твои уши

внимать разноголосому крику толпы с таким же наслаждением, как шуму

водопада. И, как я сказал, ты очень легко достигнешь того, если сначала

смиришь смятение твоего духа, ибо ясное и спокойное сердце остается

невозмутимым, клубятся ли вкруг него бродячие облака или звучит над ним

дальний гром. Так, точно стоя в безопасности на сухом берегу, ты будешь

созерцать чужие кораблекрушения и молча слушать горестные вопли тонущих, и

сколько жалости внушит тебе это печальное зрелище, столько же радости будет

возбуждать в тебе твоя собственная безопасность по сравнению с опасным

положением других. Поэтому я твердо надеюсь, что ты вскоре совершенно

изгонишь печаль и твоего сердца.

Франциск

Хотя многое звучит для меня как насмешка, особенно твое утверждение,

что мне легко покинуть города и что это вполне в моей воле, но так как во

многом ты убедил меня разумными доводами, я хочу и тут сложить оружие,

прежде чем потерплю поражение.

Августин

Итак, ты можешь теперь же сбросить с себя печаль и примириться со своей

судьбою.

Франциск

Конечно, могу, если только судьба действительно существует. Ибо, как ты

знаешь, греческий поэт и наш сильно расходятся на этот счет: в то время как

первый ни разу не удостоил упомянуть о судьбе в своих произведениях, как бы

признавая, что она -- ничто, наш не только часто поминает ее, но в одном

месте даже называет всемогущей. Это мнение разделяли и знаменитый историк, и

великий оратор; именно Саллюстий Крисп говорит, что судьба, несомненно,

властвует во всем, а Марк Туллий не усумнился признать ее владычицей

человеческих тел. Что я сам думаю о ней, то мне, может быть, представится

другое время и место высказать. Что же касается обсуждаемого нами предмета,

то твои наставления были мне так полезны, что, сравнивая себя теперь с

большинством людей, я уже не нахожу своего положения столь жалким, как

раньше.

Августин

Я рад, что принес тебе некоторую пользу, и хотел бы принести большую;

но так как нынешняя беседа довольно затянулась, не отложить ли нам то, что

еще осталось, на третий день, когда и кончить?

Франциск

Я лично всем сердцем обожаю число три, не столько потому, что оно

содержит в себе трех Граций, сколько потому, что оно, как известно, всего

милее божеству. Таково не только твое мнение и других учителей истинной

религии, всецело возлагающих свою веру на троичность, но даже языческих

философов, которые сообщают нам, что это число применялось при посвящениях

богам. Это знал, по-видимому, и наш Вергилий, как видно по его словам:

Нечетное богу угодно, --

ибо из предшествующего видно, что он говорит о числе три. Итак, я жду

теперь из твоих рук третьей части этого трехчленного дара.

Кончается Беседа вторая