Об истинной религии

Публикуется по: Блаженный Августин. Творения. Т. 1. Об истинной

религии. СПб. - Киев, 1998. С. 394-468.

1. Так как путь к добродетельной и блаженной жизни указан в истинной

религии, в которой почитается единый Бог и с чистейшим благоговением

познается Начало всех природ, от коего и начинается, и совершается, и

сохраняется вселенная, то заблуждение тех народов, которые предпочитали

служение многим богам поклонению единому истинному Господу Богу, очевиднее

всего открывается в том, что их мудрецы, так называемые философы, имели

различные школы, а храмы чтили общие Ибо ни для народа, ни для жрецов не

было тайной, сколь различались представления философов даже о природе самих

богов, так как каждый из них не боялся высказываться об этом публично,

стараясь всех обратить в свою веру, что, однако же, отнюдь не мешало им всем

посещать общие святыни. Нет смысла останавливаться сейчас на том, чьи

взгляды были точнее, а чьи -- нет: достаточно уже самого факта -- вместе с

народом они вроде бы исповедовали одну и ту же религию, частным же образом

каждый из них защищал свою, особую.

2. Сократ, говорят, был смелее других, клянясь собакой, камнем и вообще

всем, что только попадалось на глаза, когда хотел прибегнуть к клятве. Я

полагаю, он понимал, что каждое из творений природы, которое возникает по

воле Божественного промысла, гораздо лучше, чем произведения каких угодно

художников, а потому и более достойно почитания, нежели каменные идолы,

помещенные в языческих храмах. И это вовсе не потому, что камень и собака

действительно заслуживают восхищения мудрецов, но этим он хотел дать понять

людям, в какое глубокое суеверие они погружены. Вместе с тем, он изобличал

этим и мерзостное воззрение тех, кто считал этот видимый мир высшим Богом,

делая из этого вполне последовательный вывод, что в таком случае следует

чтить и всякий камень, как частицу высшего Бога. Если бы они смогли

возмутиться подобным выводом, им бы пришлось изменить свое мнение и начать

искать того единого Бога, который один только выше нашего ума и который

сотворил всякую душу и весь этот мир. Об этом впоследствии с большою силой

написал Платон, написал красиво, но не слишком убедительно, ибо он и

подобные ему философы не были рождены для того, чтобы отвратить мысль своего

народа от идолопоклонства и тщеты мира сего и направить ее к истинному

почитанию истинного Бога. Поэтому и сам Сократ вместе с прочими чтил идолов,

а после его смерти и осуждения никто уже не осмеливался ни клясться собакой,

ни называть какой-нибудь камень Юпитером, но лишь хранили память об этом в

немногих философских работах. Было ли это следствием страха перед карой или

просто знамением того времени -- о том не знаю и потому -- молчу.

3. Впрочем, с позволения тех, Которые и доселе еще остаются

почитателями сочинений той поры, я смело и решительно скажу, что в наши

христианские времена не должно быть никаких сомнений в том, какая религия

представляет собою путь к истине и блаженству. В самом деле, если бы жив был

Платон и удостоил мой вопрос своим ответом, или лучше -- если бы

какой-нибудь его ученик еще при жизни Платона спросил его, им же самим

убежденный в том, что истина созерцается не телесными очами, а чистой

мыслью; что только душа способна стать блаженной и совершенной; что

приобретению этого ее блаженства и совершенства препятствует только жизнь,

преданная страстям, когда лживые образы чувственных предметов вторгаются в

нас из материального мира через тело, порождая различные мнения и

заблуждения; что, следовательно, дух наш должен быть очищен для созерцания

неизменных форм вещей и вечной красоты, которая ни в пространстве не

разделяется, ни во времени не изменяется, а сохраняет во всех своих частях

единство и тождество, бытие которой люди не признают, хотя она существует

действительно и наивысшим образом; что все остальное рождается и умирает,

разрушается и исчезает и, однако, поскольку существует, то создано вечным

Богом посредством его Истины; что всему этому сообщено разумной и мыслящей

души ровно настолько, чтобы оно наслаждалось созерцанием Его вечности, чтобы

исполнялось и украшалось ею и чтобы могло заслужить вечную жизнь, но что,

пока испытывает чувство любви и скорби к предметам, возникающим и

преходящим, и предано привычкам чувственной жизни, оно теряется в пустых

призраках, смеется над теми, кто говорит о существовании чего-то такого, что

созерцается духовным взором и мыслится не призрачно, но постигается умом и

мыслящей силой; если бы, говорю я, убежденный во всем этом своим учителем,

тот ученик спросил бы у него, не признал ли бы он достойным божеских

почестей такого великого мужа (если бы такой существовал), который внушил бы

людям веру хотя бы в перечисленные только предметы, то, думаю, Платон

ответил бы, что это -- дело для человека невозможное, разве что для такого,

которого бы сама божественная премудрость и Сила, изъяв из обычного порядка

вещей и с колыбели просветив не умением человеческим, а внутренним светом,

удостоила такою милостью, укрепила такою силой и, наконец, возвеличила таким

достоинством, чтобы он своей высочайшей любовью и авторитетом мог обратить

род человеческий к спасительной вере, презирая все, что желают развращенные

люди, перенося все, чего они страшатся, делая то, чему они удивляются. Что

же касается подобающих ему почестей, то об этом излишне и спрашивать, так

как и без того понятно, какие почести приличествуют Мудрости Божией, под

водительством и управлением которой он ради спасения человеческого рода

заслужил нечто в собственном смысле великое.

И вот все это исполнилось; об этом громко говорят письмена и памятники.

Избранные и посланные апостолы своими подвигами и своею проповедью зажгли во

всем мире пламя божественной любви и, распространив спасительное учение,

оставили нам уже просвещенную землю. Не говоря о прошлом, которому не всякий

и верит, теперь среди всех народов раздается: "В начале было Слово, и Слово

было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него

начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть". (Иоан. I,

1--3). Чтобы душа была очищена, дабы эту проповедь понять, полюбить и

обратить к своей пользе, и чтобы сила мысли была крепче, дабы озариться

таким светом, скупым говорится: "Не собирайте себе сокровищ на земле, где

моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут; но собирайте себе

сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не

подкапывают и не крадут; ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше"

(Мф. VI, 19--21); расточительным: "Сеющий в плоть свою от плоти пожнет

тление; а сеющий в дух от духа пожнет жизнь вечную" (Гал. VI, 8); гордым:

"Всякий возвышающий сам себя унижен будет, а унижающий себя возвысится"

(Лук. XIV, 11); гневливым: "Кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к

нему и другую" (Мф. V, 39); сварливым: "Любите врагов ваших" (Мф. 444);

суеверным: "Царствие Божие внутри вас" (Лук. XVII, 21); любопытным:

"Смотрите не на видимое, но на невидимое: ибо видимое временное, а невидимое

вечно" (2 Кор. IV, 18) и, наконец, всем вообще: "Не любите мира, ни того,

что в мире... Ибо все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость

житейская, не есть от Отца, но от мира сего" (I Иоан. II, 15--16).

Если подобные изречения охотно и с благоговением читаются и

выслушиваются теперь народами по всему миру; если, после такой крови,

стольких мученических костров и крестов, Церковь возросла еще с большей

силой и распространилась даже у варварских народов; если теперь никто уже не

удивляется целым тысячам юношей и дев, воздерживающихся от брака и

проводящих девственную жизнь, а между тем, когда это сделал Платон, то до

такой степени устрашился потом извращенного мнения своего времени, что,

говорят, принес жертву природе, дабы загладить свое девство, как будто бы

это был грех; если это принимается теперь так, что, как прежде странно было

защищать подобные вещи, так, напротив, теперь странно оспаривать; если

такого рода обеты и обязательства во всех христианских странах освящаются

обрядами; если о подобных предметах ежедневно читается в церквах и даются

объяснения священниками; если бьют себя в грудь те, которые стараются все

это выполнить; если на этот путь вступают столь многие, что людьми всякого

рода, отрекающимися от богатства и почестей мира сего и желающими посвятить

свою жизнь всецело единому всевышнему Богу, наполняются некогда необитаемые

острова и пустыни; если, наконец, в столичных и провинциальных городах, в

замках, селах и даже в деревнях и отдельных мызах проповедуется и становится

вожделенным отречение от всего земного и обращение к единому истинному Богу

настолько открыто, что род человеческий по всему лицу земли единогласно

восклицает ежедневно: "Горе имеем сердца ко Господу", то к чему еще будем мы

открывать уста для похмелья от вчерашнего опьянения и у несмышленых

мертвецов искать божественных глаголов, предпочитая, когда дело доходит до

спора, иметь уста, постоянно повторяющие имя Платона, чем сердце,

исполненное истины?

4. Поэтому тех, по мнению которых презирать чувственный мир и

предочищенную добродетелью душу предавать и покорять всевышнему Богу -- дело

напрасное или дурное, нужно опровергать иного рода доводами, если только

вообще с ними стоит толковать. Те же, которые считают это делом добрым и

желательным, пусть познают Бога, пусть смирятся перед Богом, которым внушена

всем народам вера в подобного рода предметы. Внушить такую веру и они,

конечно, были бы не прочь, если бы только могли, а если бы не внушили, то не

могли бы, по крайней мере, удержаться от зависти. Итак, пусть же смиряться

перед Тем, Кто сделал это; пусть, отбросив любопытство и пустое тщеславие,

поймут, какое различие существует между штатскими гаданиями немногих и

очевидным спасением и исправлением народов. Ведь, если бы ожили те, именами

которых они так величаются, и увидели, что храмы полны, а капища опустели,

род же человеческий от временных и преходящих благ призывается и стремится к

упованию на вечную жизнь и к благам духовным и разумным, то они (если только

они были такими, какими их представляет воспоминание) по всей вероятности

сказали бы: "Вот то, в чем убедить народы мы и не мечтали; мы скорее

уступали их привычкам, чем обращали в свою веру и подчиняли своей воле".

Итак, если бы те философы могли снова очутиться среди нас, они бы

поняли, чьим авторитетом люди так легко убеждены, и после небольшой перемены

своих слов и воззрений сделались бы христианами, как поступили весьма многие

платоники недавнего и нашего времени. Если же они этого не признали бы и не

сделали, оставаясь пребывать в гордости и зависти, то я не знаю, могли ли

они, преданные такой нечистоте и удерживаемые такими путами, стремиться к

тому, что, как сами же говорили, должно быть предметом исканий и желаний.

Ибо не знаю, были ли заражены такие люди еще и третьим пороком, а именно: с

любопытством расспрашивать демонов, каковым более всего удерживаются от

христианского спасения те, против которых направлена настоящая речь, т.е.

язычники, потому что порок этот слишком уж детский.

5. Но каково бы ни было тщеславие философов, нетрудно понять, что у них

не следует искать религии, поскольку они вместе с народом принимали одни и

те же священные обряды, а в своих школах, в присутствии того же народа,

громко высказывали о природе своих богов и о высочайшем благе различные до

противоположности мнения. Если бы один только этот порок был устранен

христианской религией, то и в этом случае никто не должен был бы спорить,

что учение это заслуживает неизреченной похвалы. И действительно,

отступившие от нормы христианства многочисленные ереси служат

свидетельствами, что мыслящие и других старающиеся учить о Боге Отце, Его

мудрости и Божественном Даре иначе, чем так, как этого требует истина, не

допускаются у нас к общению в таинствах. Мы веруем и учим, что относительно

этой сущности человеческого спасения иной философии, т.е. занятия мудростью,

и иной религии не существует, так как те учения, которых мы не одобряем, к

общению с нами в таинствах не допускаются.

. В этом отношении меньше заслуживают удивления те, которые захотели

отличаться от нас и в обряде своих таинств, как, например, какие-то

серпентины (офиты), манихеи и некоторые другие. Но больше заслуживают нашего

внимания и упоминания те, которые совершая те же самые таинства, но отступая

в учении, предпочли отстаивание своих заблуждений благоразумному их

исправлению, и которые, будучи отлучены от католического общения и от

участия в таинствах, получили свои особые названия и составил и свои особые

не только в словах, но и в суевериях толки; таковы фотиниане, ариане и

многие другие. Иное дело -- те, которые произвели расколы. Они могли бы

оставаться на гумне Господнем, как мякина, до дня последнего провеивания,

если бы, по крайнему легкомыслию, не поддались надмению гордости и не

отделились от нас добровольно сами. Что же касается иудеев, то хотя они и

поклоняются единому всемогущему Богу, но ожидая себе от Него одних только

временных и видимых благ, не захотели в собственных своих писаниях, по

крайней беспечности, заметить возникающих из уничижения начатков нового

народа, и, таким образом, остались ветхим человеком. Если все это так, то ни

в запутанных воззрениях язычников, ни в плевелах еретиков, ни в вялости

раскольников, ни в ослеплении иудеев не следует искать религии, а только у

тех, которые называются христианами католическими (кафолическими) или

православными, т.е. сохраняющими чистое и исповедующими правое учение.

6. Эта католическая, широко распространенная по всему миру Церковь

пользуется всеми заблуждающимися как для собственного своего приращения, так

и для их исправления, если бы они захотели пробудиться от своего сна. Она

пользуется языческими народами как материалом для своего действования,

еретиками -- для доказательства своей твердости, иудеями -- для

сравнительного указания своей красоты. Одних она призывает, других

исключает, третьих оставляет, четвертых превосходит, но всем дает

возможность участвовать в Божественной благодати, должны ли они быть

образованы, или преобразованы, или опять приняты, или же вновь допущены.

Плотских же своих, т.е. живущих и мыслящих по плоти, она терпит как мякину,

под которой на гумне остаются в большей безопасности зерна, пока не

освобождены бывают от этого прикрытия. Но так как на гумне этом каждый

бывает добровольно или мякиной, или зерном, то грех или заблуждение

кого-либо терпится дотоле, пока грех не встречает обвинителя, а заблуждение

не отстаивается с дерзким упорством. Будучи же исключены из Церкви, такие

люди или возвращаются к ней через покаяние, или под влиянием возвращенной

свободы погрязают в непотребстве, для назидания нас в осмотрительности, или

производят раскол для упражнения нас в терпении, или порождают какую-нибудь

ересь для испытания и обнаружения нашей рассудительности. Такова судьба тех

плотских христиан, которых невозможно бывает исправить или терпеть в церкви.

Божественный промысел часто попускает изгонять из христианского

общества даже людей добрых, из-за некоторых крайне бурных возмущений

плотских людей. Если этот позор свой или свою обиду они будут переносить

ради мира Церкви вполне терпеливо и не будут производить никаких ни

раскольнических, ни еретических нововведений, то будут служить для людей

поучительным примером, с какой истинной преданностью и искренней любовью

должно служить Богу. Такие люди или надеются снова возвратиться в Церковь,

когда утихнет буря, или же, если это оказывается невозможным вследствие ли

того, что смута еще продолжается, или того, что с их возвращением может

вновь возникнуть нечто подобное, они остаются при желании быть полезными для

тех самых, смуте и настроению которых они уступили, воздерживаясь от всяких

раскольнических скопищ и до смерти защищая ту веру, которая, как они знают,

проповедуется в католической Церкви, и представляя собой живое за нее

свидетельство. Таковым в тайне уготовляет венец Отец, видящий тайное. Такого

рода люди редки, однако и в примерах нет недостатка; их даже больше, чем

можно подумать. Таким образом, Божественный промысел пользуется всякого рода

людьми и примерами для врачевания душ и созидания нового народа.

7. В виду этой цели, любезнейший Романиан, высказав несколько лет тому

назад обещание изложить тебе свои мысли об истинной религии и полагая, что

теперь пора это сделать, я, в силу любви, которой с тобой связан, не могу,

после таких с твоей стороны настоятельных упрашиваний, оставаться

нерешительным и откладывать свое обещание на потом. Итак, после того, как

опровергнуты и те, которые ни при священных обрядах своих не философствуют,

ни философствуя не освящаются, и те, которые, надмеваясь или ложным мнением,

или некоторой злобой, отступили от нормы и общения католической Церкви, и,

наконец, те, которые не хотят иметь света священных писаний и благодати

духовного народа, т.е. того, что называется Новым Заветом; словом -- все те,

о которых я вкратце упомянул, мы должны крепко держаться христианской

религии и общения с той Церковью, которая есть церковь католическая, и

католической называется не только своими, но даже и врагами. Ибо и сами

еретики, а также и последователи расколов, когда говорят не только со

своими, но и с посторонними, волей-неволей католическую Церковь называют не

иначе, как католической. Ибо они не могут быть и поняты, если только не

будут отличать ее тем именем, каким она называется во всей вселенной.

Сущность этой религии, которой мы должны следовать, составляют история

и пророчество о Божественном домостроительстве спасения человеческого рода,

долженствующего быть преобразованными и приготовленным к вечной жизни. Коль

скоро это будет предметом нашего верования, образ жизни, согласный с

божественными заповедями, очистит ум наш и сделает его способным к познанию

духовных предметов, которые суть предметы не прошедшие и не будущие, а вечно

и одинаково пребывающие и не подверженные никакой изменяемости, т.е. к

познанию самого единого Бога Отца, Сына и Духа Святого Познав сию Троицу,

насколько знать это дано нам в настоящей жизни, мы, нимало не колеблясь,

признаем, что всякая разумная, духовная и телесная тварь, насколько она

существует, свое бытие и свои вид имеет от этой творческой Троицы и

управляется ею в совершеннейшем порядке; причем это нужно понимать не так,

что одну часть творения создал Отец, другую -- Сын, а третью -- Дух Святой,

а так, что и все вместе, и каждая природа в отдельности созданы Отцом через

Сына в даре Духа Святого, Ибо всякая вещь, назовем ли мы ее субстанцией, или

сущностью, или природой, или же другим каким-нибудь термином, одновременно

имеет в себе и то, и другое, и третье, так что представляет собой и нечто

единое, и отличается от остальных своим видом, и не выступает из порядка

вещей.

8. В процессе познавания нам станет ясно, насколько человеку можно это

постигнуть, и то, как в силу необходимых, неизбежных и справедливых законов

все подчинено Богу и Господу своему. Отсюда все, чему мы сначала уверовали

на основании только авторитета, мы начинаем и понимать, представляя его себе

отчасти как вполне уже несомненное, отчасти же как такое, что может и должно

быть несомненным, и в то же время соболезнуя о тех неверующих, которые

желают лучше осмеивать нас, верующих, чем вместе с нами веровать. Ибо такие

истины, как святейшее воплощение, рождение Девы, смерть ради нас Сына Божия,

воскресение из мертвых, вознесение на небо, сидение одесную Отца, прощение

грехов, день суда, воскресение тел, мы и после познания вечности Троицы и

изменяемости твари относим к милосердию всевышнего Бога, оказанному Им

человеческому роду, еще только верой, а не разумением. Но так как весьма

верно сказано: "Ибо надлежит быть и раз-мыслиям между вами, дабы открылись

между вами искусные" (1 Кор. XI, 19), то будем пользоваться и этого рода

благодеянием Божественного промысла. Ибо еретики являются из числа людей,

которые, хотя бы даже и находились в Церкви, тем не менее, однако же,

заблуждались бы. Когда же они делаются внешними, бывают весьма для нас

полезными; не потому, чтобы учили истине, которой не знают сами, а потому,

что побуждают плотских католиков искать, а духовным открывают истину, В

святой Церкви есть много мужей, искусных перед Богом, но они не бывают

явлены в нас, пока, услаждаясь мраком своего невежества, мы предпочитаем

предаваться сну, а не созерцать свет истины. Поэтому многие пробуждаются ото

сна благодаря еретикам, дабы видеть день Господен и возрадоваться. Итак,

будем пользоваться и еретиками, не с тем, чтобы одобрять их заблуждения, а

чтобы самим быть более бодрствующими и осторожными, защищая католическое

учение от их козней, хотя бы самих их и не могли мы призвать к спасению.

9. Со своей стороны я уверен, что, с помощью Божией, настоящее

сочинение мое для добрых и благочестивых читателей может иметь значение

ввиду не одного какого-нибудь, а всех вообще неправых и ложных мнений. Но

преимущественно направлено оно против тех, по мнению которых существуют две

взаимопротивоположные по своим началам природы или субстанции. Оскорбляясь

одними предметами и услаждаясь другими, они считают Бога творцом не тех

предметов, которыми оскорбляются, а тех, которыми услаждаются, и не будучи в

состоянии изменить своего образа мыслей, как люди уже попавшие в плотские

сети, думают, что в одном теле находятся две души: одна происходит от Бога и

по природе то же, что Он, другая -- темного происхождения, которую Бог ни

родил, ни сотворил, ни произвел, ни от Себя отринул, а которая имела свою

особую жизнь, свою землю, свои порождения, своих животных, наконец, свое

царство и свое врожденное начало, но некогда она возмутилась против Бога, и

Бог, не имея возможности сделать ничего другого и не находя средства, как бы

иначе можно было противостать врагу, вынужденный этой необходимостью, послал

сюда добрую душу, некоторую частицу своей сущности, от слияния и смешения с

которой враг будто бы сделался сдержаннее, и появился мир.

Теперь мы не станем опровергать эти их мнения, что отчасти нами уже

сделано, а отчасти, с помощью Божией, будет сделано позже; в настоящем

сочинении мы, насколько это для нас возможно и при помощи доводов, какие

благоволит внушить нам Господь, покажем, как неуязвима католическая вера для

этих мнений и как бессильно смутить душу то, под влиянием чего люди делаются

сторонниками такого воззрения. Само собой понятно, что все, что только в

нашем сочинении оказалось бы ошибочного, должно быть отнесено на мой счет,

все же, что изложено будет верно и согласно с истиной, должно быть приписано

единому подателю всех даров, Богу. Так говорю я не ради красного словца или

из показного смирения и желал бы, чтобы думал таким образом прежде всего ты,

Романиан, хорошо знающий мою душу.

10. Итак, да будет тебе известно и ведомо, что в религии не могло бы

быть никакого заблуждения, если бы душа вместо Бога не чтила душу или тело,

или свои призраки, или то или иное из них вместе, или все это сразу; но,

временно сообразуясь в настоящей жизни с человеческим сообществом, помышляла

бы о вечной жизни, почитая единого Бога, который вечно остается неизменяем,

и только при этом условии существует и всякая изменяемая природа. А что душа

может изменяться, впрочем, не пространственно, а во времени, это каждый

знает по своим душевным движениям. Нетрудно убедиться также и в том, что

изменяемо и тело, и изменяемо во времени и в пространстве. Наконец, призраки

суть не что иное, как образы, отвлекаемые от внешнего вида тела телесным

чувством, образы, которые при мышлении весьма легко запечатлеть в памяти

так, как они восприняты, или же разделить на части, умножить или сократить,

растянуть или привести в систему, перетасовать и перепутать как угодно, но

трудно бывает уберечься от них и избежать их, когда ищешь истины.

Итак, не будем служить твари больше, чем Творцу, и не будем погибать в

собственных помышлениях: в этом и заключается совершенная религия. Ибо

прилепляясь к вечному Творцу, мы и сами будем по необходимости

преисполняться вечности. Но так как обремененная и опутанная своими грехами

душа сама по себе этого видеть и достигнуть не может, потому что для

получения божественного в человеческих условиях нет никакой такой ступени,

через которую бы человек от земной жизни возвысился до богоподобия, то для

воспоминания о ее прежней и совершенной природе, по неизреченному милосердию

Божию, и отдельные лица, и даже весь человеческий род вспомоще-ствуются

через измененную по вечным законам служащую, тварь. Такова в наше время

христианская религия, в познании и следовании которой заключается самое

надежное и верное спасение.

Защищаться от пустых болтунов и открываться ищущим она может

многоразличными способами, потому что всемогущий Бог, с одной стороны, Сам

непосредственно указывает то, что истинно, с другой, доброму желанию

созерцать и воспринимать истину вспомоществует через добрых ангелов и

некоторых людей. Но каждый пользуется тем способом, какой находит пригодным.

Со своей стороны, я решил воспользоваться нижеследующим способом. Что ты

усмотришь там истинного, удержи и припиши католической церкви, что --

ложного, отбрось и извини мне, как человеку; что -- сомнительного, в то

верь, пока разум не покажет, что оно или должно быть отвергнуто, или принято

за истину, или же должно быть всегда предметом веры. Итак, устреми,

насколько можешь, с тщанием и благоговением внимание на нижеследующее, ибо

таковым помогает Бог.

П. Нет жизни, которая не была бы от Бога, потому что Бог -- и

высочайшая жизнь, и источникжизни, и нет жизни, которая бы, как жизнь, была

злом; злом бывает жизнь постольку, поскольку она стремится к смерти. Смертью

же жизни бывает только непотребство (nequitia), которое так названо потому,

что есть ничто (ne quidquam sit); отсюда самые непотребные люди называются

людьми ничтожными. Таким образом, к ничтожеству стремится жизнь, которая

добровольной изменой отступает от Того, Кто ее создал и сущностью Кого она

наслаждалась, жизнь, которая вопреки закону Божию хочет наслаждаться телом,

над которым ее поставил Бог; именно в этом и заключается непотребство, а не

в том, что самое уже тело есть ничто. Ибо и тело в своих членах обладает

известного рода согласием, без которого оно совершенно не могло бы

существовать. Следовательно, и тело создано Тем, Кто есть начало всякого

согласия. Тело обладает некоторой гармонией своей формы, без которой оно

было бы решительно ничто. Следовательно, и тело сотворил Тот, от Кого

проистекает всякая гармония и Кто есть самосущая и прекраснейшая из всех

фор-' ма. Тело имеет некоторый внешний вид, без которого тело не есть тело.

Следовательно, если спрашивают, кто создал тело, пусть ищут того, Кто

прекраснее всех по виду, ибо всякая наружность от Него. А кто же это, как не

Бог, единая истина, единое спасение всех, первая и наивысшая сущность, от

которой имеет бытие все, что существует, поскольку оно существует; ибо все,

что существует, поскольку оно существует, есть добро.

По этой причине смерть не от Бога: "Бог не сотворил смерти и не

радуется погибели живущих" (Прем. I, 13); так как высшая сущность -- причина

того, что все существующее существует, почему она и называется сущностью.

Смерть заставляет не существовать то, что умирает, лишь настолько, насколько

оно умирает. Ибо если бы то, что умирает, умирало окончательно, оно,

несомненно, обращалось бы в ничто, но оно умирает настолько лишь, насколько

меньше принимает участия в сущности; короче можно выразиться так: оно тем

больше умирает, чем меньше существует. Но тело ниже всякой жизни, потому что

каким бы тело ни было по своему виду, оно бывает таким только благодаря

жизни, которой управляется и всякое отдельное животное, и вся природа мира.

Отсюда тело более подлежит смерти, а потому и ближе к ничтожеству. Поэтому

жизнь, которая, наслаждаясь телом, стремится к ничтожеству, и есть

непотребство.

12. А такова жизнь плотская и земная, почему она и называется плотью и

землей; и доколе она такова, доколе не освободится от того, что любит, она

не получит царства Божия. Ибо она любит то, что ниже жизни, любит тело. Она

пренебрегает заповедью изрекшего: "Это ешь, этого не касайся" (Быт. II, 16,

17). Отсюда она подвергается наказаниям, потому что возлюбив низшее, она тем

самым предопределяет себя по смерти к неудовлетворению своих удовольствий и

скорбит. Ибо что такое так называемая телесная скорбь, как не быстрое

повреждение того предмета, который до порчи довела душатем, что дурно

пользовалась им? И что такое так называемая духовная скорбь, как не лишение

тех преходящих предметов, которыми душа наслаждалась или надеялась

наслаждаться? Все это называется злом, т.е. грех и наказание за грех.

Если же душа вто время, как она проходит настоящее поприще человеческой

жизни, победит те страсти, которые она воспитала в противность себе,

наслаждаясь смертным, и уверует, что для победы над ними она

вспомоще-ствуется благодатью Божией, служа Богу мыслью и доброй волей, то

несомненно будет восстановлена и обратится от многих изменчивых благ к

единому неизменному, будучи преобразована Мудростью не сотворенной, а

сотворившей все, и будет наслаждаться Богом через Духа Святого, который есть

дар Божий. Таким образом человек становится духовным, который все судит и

сам никем не судится (I Кор. II, 15), который любит Господа Бога своего всем

сердцем своим, всей душой своей, всей мыслью своей и ближнего своего любит

не плотски, а как самого себя. Самого же себя тот, кто всем существом своим

любит Бога, любит духовно. В этих двух заповедях -- весь закон.

Отсюда уже будет следовать и то, что после телесной смерти, которую мы

несем за первый грех, тело наше в свое время и своим порядком будет

восстановлено в своей первобытной крепости, которой оно будет обладать не

само по себе, а через душу, укоренившуюся в Боге. В свою очередь душа

укрепляется не сама по себе, а через Бога, которым она наслаждается; поэтому

она и жить будет полнее, чем тело; ибо тело будет жить через душу, а душа

через неизменную истину, т.е. единородного Сына Божия; следовательно, и тело

будет жить через Сына Божия, потому что через него живет все. Его даром,

который дается душе, т.е. Духом Святым, не только душа, которой он

сообщается, бывает здорова, мирна и свята, но животворится и самое тело и

будет по природе своей совершенно чистым. Ибо Он сам сказал: "Очистите

внутреннее, и внешнее будет чисто" (Мф, XXIII, 26); и апостол говорит:

"Оживотворите и смертные тела ваши Духом, живущим в вас" (Рим. VIII, 11).

Итак, с уничтожением греха, уничтожится и наказание за грех: а где же тогда

будет зло? "Смерть! Где твое жало? Ад! Где твоя победа?" (I Кор. XV, 55).

Сущность победит ничтожество, будет побеждена и смерть.

13. Освященным не будет вредить и злой ангел, так называемый дьявол,

потому что и он, поскольку он ангел, не зол; а зол он, поскольку извратился

по своей воле. Ибо необходимо допустить, что и ангелы по природе изменяемы,

если один только Бог неизменяем; но благодаря воле, по которой они любят

больше Бога, чем самих себя, они пребывают твердыми и непоколебимыми в Боге

и наслаждаются Его величием, вполне охотно подчиняясь только Ему одному. А

тот ангел, любя больше себя, чем Бога, не захотел быть подчиненным Ему,

преисполнился гордостью, отложился от высочайшей сущности и пал; потому он и

стал ниже, чем каким был, что захотел наслаждаться низшим, а наслаждаться он

захотел больше своим могуществом, чем могуществом Божиим. Ибо, хотя и не

абсолютно, однако он был выше, когда наслаждался тем, что выше всего, так

как выше всего один Бог. Между тем, все то, что становится ниже, чем каким

оно было, бывает злом не постольку, поскольку существует, а поскольку оно

становится ниже. Ибо чем ниже оно становится в сравнении с тем, каким было,

тем больше оно стремится к смерти. Что же удивительного, если от недостатка

проистекает скудость, а от скудости -- зависть, из-за которой дьявол и стал

дьяволом?

14. Но если бы тот недостаток, который называется грехом, охватывал нас

против воли, как лихорадка, то наказание, постигающее грешника и называемое

осуждением, представлялось бы совершенно несправедливым. Между тем, в

настоящее время грех -- зло до такой степени произвольное, что он не был бы

и грехом, если бы не был произвольным; и это настолько очевидно, что в

данном случае не возникает никакого разногласия ни среди немногочисленных

ученых, ни в массе простых людей. Поэтому нужно или отрицать, что грех

вообще совершается, или же признать, что он совершается добровольно. А между

тем, тот не отрицает, что душа грешит, кто признает, что она исправляется

покаянием, что кающейся душе даруется прощение и что коснея во грехах, она

осуждается правосудным законом Божиим. С другой стороны, если мы творим зло

не добровольно, то решительно никто не должен подвергаться ни запретам, ни

увещеваниям; а с устранением этого необходимо уничтожается христианский

закон и вся религиозная дисциплина. Итак, грех совершается добровольно. А

так как грех -- факт несомненный, то несомненным, по-моему, нужно считать и

то, что души обладают свободной волей. Ибо лучшими своими служителями Бог

положил считать тех, кто служил Ему свободно. А этого никак не могло бы

быть, если бы они служили Ему не добровольно, а по необходимости.

Итак, ангелы служат Богу свободно, и это полезно не Богу, а им самим,

потому что Бог не нуждается в благе другого; Он существует Сам Собой. Таково

же и то, что Им рождено, потому что оно не создано, а рождено; все же, что

создано, нуждается в Его благе, т.е. в благе высочайшем, или в высочайшей

сущности. И хотя теперь оно ниже, чем каким было, потому что, вследствие

греха души, меньше стремится к Богу, однако не окончательно разъединено с

Ним, поскольку в этом случае было бы полным ничтожеством. Между тем то, что

соприкасается с душой путем аффектов, то с телом соприкасается

пространственно, потому что душа движется волей, а тело -- через

пространство. Даже т. н. внушение со стороны падшего ангела воспринимается

человеком добровольно, ибо если бы он делал это по необходимости, оно не

считалось бы греховным преступлением.

15. А то, что тело человека, которое было до грехопадения в своем роде

наилучшим, после греха сделалось слабым и предоставленным смерти, то это

обстоятельство хотя и служит правосудным наказанием за грех, однако

свиде-тельствует скорее о милосердии Господа, чем о Его строгости. Ибо таким

образом мы узнаем, что должны свою любовь обратить оттелесных удовольствий к

вечной сущности истины. Именно в этом и состоит красота правды, соединенной

с благостным милосердием, чтобы мы, обольщенные сладостью низших благ,

воспитывались горечью наказаний. Да и сами наказания наши Божественным

промыслом смягчены настолько, что и в настоящем, столь поврежденном теле мы

можем стремиться к праведности и, отложив всякую гордость, покоряться

единому истинному Богу, ни в чем не полагаться на самих себя и на Него

одного возлагать свое водительство и свою защиту. Таким образом, под Его

водительством человек при наличии доброй воли тягостями настоящей жизни

пользуется к приобретению крепости; в обилии удовольствий и в счастливом

сочетании временных благ испытывает и воспитывает свою воздержанность; в

искушениях учится благоразумию, чтобы не только не впадать в них, но быть

осторожнее и ревностнее в любви к истине, которая одна только не обманывает.

16. Но хотя Бог, смотря по обстоятельствам, определяемым Его дивной

мудростью, подает душе всевозможные средства врачевания, о которых или

совсем не следует рассуждать, или нужно рассуждать с людьми благочестивыми и

совершенными, тем не менее ничем не проявил Он своего промышления о

человеческом роде столь благодетельно, как когда сама Премудрость Божия,

т.е. единородный, единосущный и совечный Отцу Сын благоволил воспринять на

себя всецело человеческое естество: "и Слово стало плотью" (Иоан. I, 14).

Таким образом, плотским, одаренным телесными чувствами, но не могущим своим

умом созерцать истину людям Он показал, какое высокое место занимает среди

тварей человеческая природа, явившись людям не только видимым образом (что

Он мог сделать и в каком-нибудь эфирном теле), но и в истинном человеке: ибо

надлежало воспринять то самое естество, которое нужно было искупить. А чтобы

какой-нибудь пол не счел себя пренебрежен-ным со стороны своего Творца, Он

воспринял мужской пол, а родился от женщины. Он ни в чем не употреблял

насилия, а действовал всегда увещеванием и убеждением, поскольку с

устранением древнего рабства теперь наступило время свободы, и человеку

благовременно и спасительно было сообщить, что он сотворен свободным.

Чудесами Он возбудил веру в Бога, каковым и был, а страданиями -- веру в

человека, которого носил в Себе. Так, обращаясь к толпе, Он, как Бог,

отрекся от призывавшей его матери (Мф. XII, 48), однако, как говорит

Евангелие, в детстве Он был послушен своим родителям (Лук. II, 51). Ибо по

учению Он явился Богом, а по возрасту -- человеком. Равным образом,

намереваясь претворить воду в вино, Он, как Бог, сказал: "Отступи от меня,

женщина: что Мне и тебе? Еще не пришел час Мой" (Иоан. 11, 4). Когда же

пришел час, когда надлежало Ему умереть, Он, увидев с креста мать, как

человек, поручил ее ученику, которого любил больше всех прочих (Иоан. XIX,

26, 27). Народы пагубно стремились к богатству, этому спутнику удовольствий:

Он благоволил быть бедным. Они жаждали почестей и власти: Он не захотел быть

царем. Они детей плотских считали великим благом: Он пренебрег супружеством

и потомством. Они с крайним высокомерием гнушались бесчестия: Он перенес

всяческие унижения. Они считали несправедливость нестерпимою, но что больше

той несправедливости, как быть осужденным праведному и невинному? Они

гнушались телесных страданий: Он претерпел биение и был распят. Они боялись

смерти: Он подвергся смерти. Они считали крест позорнейшим родом смерти: Он

был пригвожден к кресту. Он и сам не пользовался, и цены никакой не придавал

всему тому, во имя чего мы часто живем неправедно. Он претерпел все то, что

мы всячески стремимся избежать, часто из-за этого блуждая вдали от истины.

Ибо какой бы то ни было грех мы можем совершить только в том случае, если

или желаем того, чем Он пренебрег, или избегаем того, что Он претерпел.

Итак, вся жизнь Его на земле была нравственным учением. Но его

воскресение из мертвых достаточно ясно показало, что ни малейшая часть

человеческой природы не погибает, когда все бывает здоровым через Бога, а

также -- каким образом все может служить Творцу своему то в качестве

наказания за грехи, то в качестве избавления человека, и как легко тело

может служить душе, когда сама душа подчиняется Богу. В этом случае ни одна

из субстанций не только не представляет собой зла, чего ни в коем случае и

быть не может, но даже не возбуждается никаким злом, что могло быть

вследствие греха или наказания. В этом заключается естественное1 учение, для

христиан менее мыслящих заслуживающее полной веры, а для мыслящих --

очищенное от всякого заблуждения.

17. Сам же способ учения, -- способ отчасти ясный и простой, отчасти

же, ради назидания и упраждения души, состоящий из подобий в изречениях,

действиях и таинствах, -- представляет собой не что иное, как законченное

рациональное учение. В самом деле, и изъяснение таинственного направляется к

тому, что высказано совершенно ясно. И если бы существовало только то, что

вполне понятно, в таком случае мы и не искали бы тщательно истины, и не

находили бы ее. С другой стороны, если бы в изъяснениях были таинства, а в

таинствах не было бы отпечатков истины, в таком случае действие расходилось

бы с познанием.

Но так как благочестие в настоящее время начинается страхом, а

оканчивается любовью, то человечество, связанное во время рабства страхом,

обременялось в ветхом законе многими таинствами. Тогда это было полезно как

средство, возбуждающее желание грядущей благодати Божией, о которой

возвещали пророки. Когда же эта благодать явилась, то самой Божественной

мудростью, которой мы призваны к свободе, были установлены немногие

спаси-тельнейшие таинства, которые бы содержали общество христианского

народа, т.е. людей свободных, под властью единого Бога. Те же многие

таинства, которые были возложены на еврейский народ, т.е. людей, скованных

властью того же единого Бога, были выведены из употребления и остались

предметом веры и истолкования. Таким образом, теперь они не рабски

связывают, но воспринимаются духом свободно.

* Бл. Августин имеет в виду древнее подразделение философии на

нравственную, естественную и рациональную. Исходя из этого, жизнь Иисуса он

называет нравственным учением, здесь говорит об учении естественном, а о

рациональном учении речь пойдет ниже.

Между тем тот, кто отрицает возможность происхождения того и другого

заветов от одного Бога на том основании, что наш народ не держится тех же

таинств, каких держались и держатся иудеи, тот должен понять, что

сомнительно, чтобы один и тот же справедливейший государь одно приказывал

тем, для которых он считает полезным более продолжительное рабство, а другое

-- тем, которых он удостаивает чести признать своими детьми. Но если с точки

зрения житейских правил возмущаются, что в ветхом законе заключается

меньшее, а в Евангелии -- большее, и потому приходят к мысли, что то и

другое принадлежит не одному и тому же Богу, то человек с подобными

воззрениями может возмущаться и тем, что один и тот же врач одни лекарства

поручает предписывать своим помощникам, другие же назначает самолично, или

одним больным дает одни, слабодействующие лекарства, другим же --

сильнодействующие и в большем количестве. Но как врачебное искусство, хотя

остается тем же самым и никоим образом не изменяется, однако изменяет

предписания для больных, потому что изменчиво и само здоровье, так и

Божественный промысел, хотя сам в себе совершенно неизменен, однако

различным образом приходит на помощь изменчивой твари, и, сообразно с

различием немощей, в разное время одно предписывает, а другое запрещает,

чтобы от порока, служащего источником смерти, и от самой смерти возвести к

своей природе и сущности и в них утвердить то, что слабеет, т.е. стремится к

ничтожеству.

18. Ты можешь спросить: "Почему же оно слабеет?" Да потому, что

изменяемо. "А почему оно изменяемо?" Потому что несовершенно. "Почему же

несовершенно?" Потому что ниже Того, Кем создано. "Кем же оно создано?" Тем,

Кто выше всего. "Кто же это?" Бог, неизменяемая Троица, так как Он все это

через высочайшую Премудрость и создал и сохраняет с высочайшим

благоволением. "С какой целью Он все это создал?" Чтобы оно существовало;

ибо каким бы малым ни быть, быть -- это уже благо; потому что быть наивысшим

-- наивысшее благо. "Из чего оно Им создано?" Из ничего. Ибо все, что

существует, необходимо существует в каком бы то ни было виде; следовательно,

хотя бы оно было благом наименьшим, оно все-таки будет благом и будет от

Бога, потому что если наивысший вид есть наивысшее благо, то наименьший вид

есть наименьшее благо. Но всякое благо есть или Бог, или от Бога;

следовательно, и наименьший вид -- от Бога. А что сказано о виде, то можно

сказать, без сомнения, и о форме, ибо не напрасно же восхваляется как

прекраснейшее по виду, так и прекраснейшее по форме. Итак, то, из чего Бог

создал все, не имеет никакого вида и никакой формы и есть не что иное, как

ничто. Ибо то, что по сравнению с совершенным называется бесформенным, если

только оно имеет хоть сколько-нибудь формы, хотя бы самую малость, хотя бы в

зачаточном состоянии, не есть уже ничто; а потому и оно, насколько

существует, существует не иначе, как от Бога.

Поэтому, если даже мир создан из какой-нибудь бесформенной материи, то

сама эта материя создана совершенно из ничего; ибо и то, что еще не получило

формы, однако так или иначе находится в зачатке, чтобы могло оформиться, то

и оно способным к форме делается по благости Божьей. "Ибо получить форму --

благо"1. Итак, восприимчивость к форме есть некоторое благо; и потому Творец

всяческих благ, давший форму, сам дал и возможность существования в форме.

Таким образом, все, что существует, насколько оно существует, и все, что еще

не существует, насколько оно может существовать, форму имеет от Бога. Иначе

говоря, все, получившее форму, насколько оно получило ее, и все, еще не

получившее формы, насколько оно может ее получить, форму имеет от Бога.

Между тем, всякая вещь обладает неповрежденностью своей природы при условии,

что она не повреждена в своем роде; всякая же неповрежденность происходит от

Того, от Кого происходит и всякое благо; но всякое благо -- от Бога;

следовательно, и всякая неповрежденность -- от Бога.

* Платон. "Тимей".

19. Уже отсюда всякий, у кого умственный взор не закрыт, не омрачен и

не расстроен пагубным стремлением к тщеславной победе, легко поймет, что

все, что повреждается и умирает, есть благо; хотя самая порча и самая смерть

-- зло. Ибо, если бы что-нибудь не лишалось здорового состояния, то порча

или смерть не повредили бы ему; но с другой стороны, если бы порча не делала

вреда, она не была бы порчей. Отсюда: если порча враждебна здоровью, то

здоровье без всякого сомнения -- благо. Благо все, чему враждебна порча, а

чему порча враждебна, то и само подвергается порче, следовательно, благо и

то, что портится; но портится оно потому, что оно -- не высшее благо. Итак,

оно от Бога, потому что оно -- благо; но оно -- не Бог, потому что оно не

высшее благо. Отсюда благо, которое не может подвергаться порче, есть Бог.

Все же прочие блага от Бога -- блага, которые сами по себе могут

подвергаться порче, потому что сами по себе они -- ничто, но через Бога они

отчасти не подвергаются порче, отчасти же, подвергшись порче, исправляются.

20. Между тем, существует изначальная порча разумной души, а именно:

желание делать то, что воспрещает высшая и сокровеннейшая истина. Так,

человек из рая был изгнан в настоящий век, т.е. от вечного ко временному, от

изобилия к скудости, от крепости к немощи, следовательно, не от

существенного добра к существенному злу, так как ни одна сущность сама по

себе не есть зло, а от блага вечного к благу временному, от блага духовного

к благу телесному, от блага разумного к благу чувственному, от блага высшего

к благу низшему. Таким образом, есть некоторое благо, питая любовь к

которому разумная душа грешит, потому что благо такое по достоинству своему

ниже ее; поэтому зло заключается в грехе, а не в той сущности, которую любят

греховно. Отсюда: не древо, которое, согласно писанию, росло среди рая, есть

зло, а преступление заповеди Божией. Так как следствие этого преступления

состоит в правосудном наказании, то от древа того, к которому человек

прикоснулся вопреки запрету, явилось познание добра и зла; потому что, впав

в свой грех и терпя за него наказание, душа учится, какое различие

существует между заповедью, которую она не захотела сохранить, и грехом,

который она совершила; и таким образом, с одной стороны, по опыту знакомится

со злом, которого она не знала, остерегаясь его, а с другой, через сравнение

со злом сильнее начинает любить добро.

Итак, порча души состоит в том, что она совершила, и проистекающее

отсюда бедственное ее состояние служит наказанием, которое душа

претерпевает; вот это-то и есть зло. Но совершает и терпит не субстанция,

поэтому субстанция -- не зло. Так, ни вода, ни живущее в воздухе существо --

не зло, потому что они -- субстанции; но добровольное падение в воду и

удушье, которое претерпевает бросившийся в воду, уже зло. Железный грифель,

одним концом которого мы пишем, а другим затираем написанное, делается

искусно и составляет вещицу в своем роде красивую и пригодную для нашего

употребления; но если бы кто-нибудь захотел писать тем концом, которым

затирают, а затирать тем, которым пишут, в таком случае, хотя его действие и

вызвало бы справедливое порицание, но сам бы грифель никто не счел бы злом:

потому что, возьми они грифель правильно, где будет зло?Если кто-нибудь в

полдень вдруг взглянет на солнце, -- ослепленные глаза его придут в

расстройство, но будут ли от этого солнце или глаза злом? Ни в коем случае:

потому что они -- субстанции; а злом будет -- не вовремя брошенный на солнце

взгляд и происшедшее от того расстройство глаз; и зла этого не будет, когда

глаза отдохнут и будут смотреть на свет надлежащим образом. Даже и в том

случае, когда тот самый свет, который касается наших глаз, чтится как свет

мудрости, имеющий отношение уже к уму, злом бывает не самый свет, а

суеверие, по которому твари служат больше, чем Творцу; и зла этого

совершенно не будет, когда душа, познав Творца, будет покорна Ему одному и

увидит, что через Него все покорно и ей.

Таким образом, всякая телесная тварь, если только она составляет

предмет любви для души, любящей Бога, есть благо, хотя и низшее, благо в

своем роде прекрасное, потому что облечена в форму и имеет образ. Если же

она служит предметом любви для души, забывшей о Боге, то хотя сама и не

делается злом, но так как грех -- зло, то, составляя предмет такого рода

любви, она обращается в наказание тому, кто ее любит, причиняет ему

постоянное горе и услаждает ложными удовольствиями; потому что удовольствия

эти непостоянны и не дают удовлетворения, а терзают скорбями. Ибо когда

счастливая пора времени проходит свое определенное течение, вожделенный

образ оставляет того, кто его любит, скрывается, причиняя ему муки от чувств

его и повергает его в такое ослепление, что он считает этот образ первым,

тогда как он образ самый последний, т.е. образ телесной природы, который

представляла ему услаждающаяся злом плоть посредством обманчивых чувств; так

что мысля о чем-либо, он полагает, что нечто понимает, тогда как на самом

деле тешится только фантастическими призраками. Если же иногда, не держась

чистого учения о Божественном промышлении, но полагая, что держится его, он

старается противодействовать плоти, то постоянно вращается в области образов

видимых предметов и напрасно при помощи воображения представляет себе

необъятные пространства света, который он видит ограниченным известными

пределами; этот образ он переносит и на будущую жизнь, не зная, что в данном

случае им руководит похоть очей и что из мира он хочет выйти с этим же

миром, который он считает не тем же самым, потому, что при помощи

воображения более светлую часть его расширяет до бесконечности. То же можно

сказать не только относительно света, но и относительно воды, вина, меда,

золота, серебра, даже мяса, крови и костей того или иного животного и

относительно других подобных предметов. Ибо нет такого тела, которое при

помощи воображения нельзя было бы представить в бесчисленном множестве, хотя

бы мы видели его только в единственном числе, или же расширить до

бесконечности, хотя бы мы знали его лишь в небольшом объеме. Но, впрочем,

гнушаться плоти весьма легко, но мыслить не по плотски -- весьма трудно.

21. Вследствие этой, сопряженной с грехом извращенности души и этого

наказания вся телесная природа сделалась тем, о чем говорится у Соломона:

"Суета суетствующих и всяческая суета. Что пользы человеку от всех трудов

его?.." (Еккл. 1, 2, 3). Здесь не даром прибавлено слово "суетствующих":

потому что без суетствующих, которые к самым последним предметам стремятся

как к самым первым, тело не будет суетой, а верным выражением своего рода

красоты, хотя и последней. В самом деле, падшего человека посредством

плотских органов отделила от единства Божьего множественность временных

образов, и своим меняющимся разнообразием размножила его страсти: так именно

и произошло это тягостное изобилие и эта, если так можно выразиться,

преизобильная бедность, когда одно сменяет другое и ничего у человека не

остается постоянным. С течением времени от плода пшеницы, вина и елея своего

(Пс. IV, 8, 9) он так оразнообразился, что и не находит уже самосущего, т.е.

неизменной и единственной природы, следуя которой он не заблуждался бы, а

достигнув -- не скорбел. Ибо он получит искупление и тела своего (Рим, VIII,

23), которое уже не будет подвержено тлению. Ныне же тленное тело отягощает

душу, и эта земная храмина подавляет многозаботливый ум (Прем. IX, 15), так

как последняя красота тел разрешается в ряд преемственных явлений. Она

потому и есть красота последняя, что не может объять собой всего, а вто

время, как одни явления проходят и сменяются другими, они объединяют все

временные формы в одну красоту.

22. И все это не потому зло, что оно преходяще. Так, например, в своем

роде и стих прекрасен, хотя двух слогов его зараз никоим образом нельзя

выговорить: потому что второй слог может быть произнесен только тогда, когда

уже произнесен первый; и так по порядку мы доходим до конца, так что хотя

последний слог произносится только сам по себе, а предыдущие уже не

произносятся, однако форму и размерную красоту стиха он завершает именно в

связи с предыдущими. И, несмотря на это, само стихотворное искусство не

настолько подчинено времени, чтобы красота его унижалась промежутками пауз;

напротив, оно сразу имеет все, из чего составляется стих, тогда как сам стих

не все имеет сразу, а уничтожает предыдущее последующим. И однако прекрасен

и стих, потому что он представляет последние следы той красоты, которую

постоянно и неизменно сохраняет само искусство.

Таким образом, как некоторые извращенные люди любят больше стих, чем

само стихотворное искусство, потому что послушны более чувству слуха, чем

разуму, так же точно многие любят временное, а не стремятся познать

Божественный промысел, создавший времена и управляющий ими, и в самой любви

своей временных предметов не хотят, чтобы уничтожалось то, что они любят, и

в этом случае являются настолько же глупыми, как если бы кто-нибудь при

чтении прекрасного стихотворения захотел слушать один и тот же, постоянно

повторяющийся слог. Но таких слушателей стихотворений не существует; между

тем, подобных почитателей телесных предметов полным-полно: нет человека,

который не был бы в состоянии выслушать не только строфу, но даже целое

стихотворение, тогда как объять мыслью целый ряд веков не в силах ни один

человек. Притом, мы не играем роли в стихотворении, между тем как в течение

веков осуждены быть действующими лицами. Отсюда стихотворение читается нами

с критическим суждением, века же проходят для нас в труде и болезнях. А ведь

ни одного побежденного не радуют атлетические игры, и однако же они красивы,

хотя и соединены были для него с позором. Но это только некоторое подобие

истины. Поэтому именно подобные зрелища и воспрещаются нам, чтобы,

обольщаемые тенями предметов, мы не отдалялись бы от самих предметов, тенями

которых они служат. Итак, устроение вселенной и управление ею не нравятся

только душам нечестивым и осужденным, но они, даже и при существовании в

мире злополучий, нравятся многим душам или достигшим победы на земле, или

без опасения взирающим на небо: ибо праведному приятно все справедливое.

23. Отсюда: так как всякая разумная душа или несчастна вследствие своих

грехов, или же блаженна вследствие своих праведных дел, а всякая неразумная

душа или уступает сильнейшему, или повинуется лучшему, или приравнивается к

равному, или создает соперничающего, или вредит уже преступному, и так как,

наконец, тело служит своей душе настолько, насколько это допускается ее

достоинствами и строем вещей, то ни в какой природе нет зла, а злом для

каждой природы становится ее собственная виновность. Затем, так как душа,

благодатью Божией возрожденная и восстановленная в своей первобытной

неповрежденности и подчиненная Тому единому, Кто ее создал, по

восстановлении и тела в его прежней крепости, перестанет быть во власти

мира, а сама начнет обладать миром, то для нее не будет никакого зла, потому

что та самая низшая красота временных явлений, которая шла вместе с ней,

будет проходить ниже нее и будет тогда, как написано, "ново небо и земля

нова" (Ис. LXV, 17; Апок. XXI, 1) для душ уже не труждающихся, а

царствующих. "Вся ваша суть, -- говорит апостол, -- вы же Христовы, а

Христос -- Божий" (I Кор. III, 23), и "Глава жены -- муж, глава мужа --

Христос, глава же Христа -- Бог" (I Кор. XI, 3). Итак, поелику порча души

заключается не в природе ее, а противна ее природе и есть не что иное, как

грех и наказание за грех, то отсюда понятно, что никакая природа, или, лучше

сказать, никакая субстанция или сущность не есть зло. И если вселенная

искажается всевозможным безобразием, то это происходит отнюдь не от грехов

сущности души и наказаний за них, потому что разумная сущность, чистая от

всякого греха, будучи подчинена Богу, господствует над остальными, ей

подчиненными; та же, которая согрешила, предназначена туда, где и следует

быть таковым, так что Богом, Творцом и Промыслителем вселенной устроено все

прекрасно. И эта красота всего сотворенного остается неприкосновенной

благодаря следующим трем средствам: осуждению грешников, воспитанию

праведников и совершенству блаженных.

24. По этой причине и самое врачевание души, совершаемое Божественным

промыслом и неизреченным милосердием, по своей постепенности и разделенности

в высшей степени прекрасно. Оно распадается на авторитет и разум. Авторитет

требует веры и подготавливает человека к разуму. Разум, в свою очередь,

приводит его к пониманию и знанию. Хотя и разум не оставляет совершенно

авторитета, коль скоро заходит речь о том, чему должно верить; само собой

понятно, что познанная и уясненная истина служит высшим авторитетом. Но

поелику мы являемся в области временного и любовью к нему удерживаемся от

вечного, то первое место принадлежит некоторому временному врачеванию,

зовущему во спасение людей не знающих, а верующих, -- первое не по природе

своей и превосходству, а по времени. Ибо куда кто падает, там должен искать

и опоры, чтобы встать. Поэтому нужно пользоваться даже и плотскими формами,

в которые мы заключены, для познания форм, о которых плоть молчит, Плотскими

же я называюте формы, которые мы ощущаем при помощи плоти, т.е. глаз, ушей и

других телесных чувств. Поэтому дети необходимо привязаны к плотским и

телесным формам, юноши -- почти необходимо, человеку же, из этого возраста

вышедшему, они уже не необходимы.

25. Итак, поскольку Божественное провидение промышляет не только об

отдельных людях, как бы частным образом, но и о всем человеческом роде

вообще, то как проявляется действие его в отдельных людях, об этом ведают

Бог и те, о которых Он промышляет, а как проявляется промыслительное

действие во всем человеческом роде, это угодно было Ему передать через

историю и пророчества. Между тем, свидетельство происшедших или грядущих

событий имеет большее значения для веры, чем для разума; наше дело -- только

рассудить, каким людям или книгам следует больше верить относительно

правильного богопочитания, в чем единственно и заключается спасение. Прежде

всего, исследованию подлежит вопрос о том, кому следует верить больше: тем

ли, которые приглашают нас к почитанию многих богов, или же тем, которые

призывают к почитанию единого Бога. Но кто же усомнится в том, что нужно

следовать тем, которые призывают нас к Богу единому, особенно теперь, когда

и почитатели многих богов начинают одинаково с нами признавать единого

Господа и Правителя? Да и числа начинаются с единицы. Итак, прежде всего

должно следовать тем, которые исповедуют, что есть единый, высочайший,

единственно истинный и единственно достойный почитания Бог; от них мы должны

отступить только в том случае, если у них не откроется истина.

Затем, второе исследование касается того различия в суждениях, которое

возникло среди людей уже относительно почитания единого Бога. Мы знаем, что

наши предки на той ступени веры, на которой от временного восходят к

вечному, нуждались в видимых чудесах, а иначе они и не могли действовать.

Благодаря им произошло то, что для нас, потомков, в чудесах нет уже

необходимости. Ибо когда католическая церковь распространилась и основалась

по всему миру, чудесам можно было уже прекратиться, чтобы дух не стремился

постоянно к видимому и чтобы род человеческий вследствие привычки не охладел

к тому, что прежде своей новизной его воспламеняло; с другой стороны, для

нас уже не остается места сомнению, что мы должны верить тем, которые хотя и

проповедовали о предметах, доступных немногим, однако могли убедить народы

последовать за собой. А в настоящее время речь у нас именно о них, кому мы

должны верить, прежде чем каждый из нас бывает способен к достижению

разумения предметов божественных и невидимых: ибо разумению наиболее чистой

души, достигшей очевидной истины, не предшествует уже никакой человеческий

авторитет, к нему не приводит никакая гордость. И если бы не было гордости,

не было бы ни еретиков, ни раскольников, ни образованных плотью, ни

почитателей твари и кумиров; но с другой стороны, если бы не было подобных

людей прежде обетованного народу совершенства, то истина исследовалась бы с

гораздо большею леностью.

26. Между тем, временное домостроительство и врачебное действие

Божественного промысла по отношению к тем, кто вследствие греха подверглись

смертности, изображается в таком порядке. Обратим внимание сначала на

природу и воспитание одного какого-нибудь родившегося человека. Первый его

возраст, детство, проходит в телесном питании и совершенно забывается у

взрослого. За ним следует отрочество, с которого мы начинаем уже кое-что

помнить. За ним наступает юность, которой природа дает способность

продолжать потомство и делает человека отцом. Далее идет мужество, способное

уже к прохождению общественных должностей и подчинению законам: в этом

возрасте наиболее строгое воспрещение преступлений и связывающее

преступников по рукам и ногам наказание рождают в плотских душах и наиболее

бурные проявления страстей, и вдвое усиливают кару за каждое преступление.

Ибо это значит совершить не просто проступок, не только зло, а и то, что

запрещено. Наконец, после трудов мужеского возраста наступает пора

некоторого покоя старости. Отсюда и до самой смерти тянется возраст наиболее

дряхлый, наиболее подверженный болезням и слабый. Такова жизнь человека,

живущего по телу и связанного пожеланиями временных предметов. Такой человек

называется ветхим, внешним и земным, хотя бы он и пользовался, как

выражается толпа, счастьем в благоустроенном государстве, под властью ли

царей, или под охраной законов, или при всех этих условиях вместе; ибо иначе

народ не может быть благоустроенным, даже и тот, который стремится к

земному, хотя, конечно, сам по себе и он имеет меру своеобразной красоты.

В состоянии этого человека, которого мы описали как ветхого, внешнего и

земного, в состоянии или умеренном, или даже превышающем всякую меру рабской

праведности, некоторые люди остаются целую жизнь, от рождения и до самой

смерти. Некоторые же по необходимости начинают свою жизнь с этого состояния,

но потом внутренне возрождаются и остающееся начало своего первичного

состояния сокращают и умерщвляют, укрепляясь духом, возрастая мудростью и

прилепляясь к небесным законам, пока не достигнут после видимой смерти

полного восстановления. Такой человек называется новым, духовным и небесным,

имеющим, в свою очередь, некоторые свои духовные возрасты, соответствующие

не количеству лет, а внутреннему преуспеванию. Первый возраст проводит он на

ниве истории, которая питает его полезными примерами; второй -- время

забвения человеческого и стремления к божественному, когда человек не

остается привязанным к человеческому авторитету, а в начинающейся

деятельности разума опирается на высший и неизменный закон; третий --

состояние уже более уверенное, когда человек силой разума превосходит

плотские желания и внутренне радуется от ощущения этой своего рода

супружеской сладости, когда душа его соединяется с воспоминанием о прошлом и

покрывается стыдливым покровом, так что не по принуждению живет

добродетельно, а хотя бы и все извиняли ее, не желает грешить; четвертый --

время, когда человек делает то же самое, но гораздо тверже и

последовательнее, и является мужем совершенным, способным и подготовленным к

перенесению всяческих напастей, бурь и треволнений мира сего; пятый --

период мирный и во всех отношениях покойный, когда человек живет в богатстве

и изобилии неизменяемого царства высшей и неизреченной мудрости; шестой --

время всестороннего изменения для вечной жизни, когда человек, вполне

забывая о временной жизни, переходит в форму совершенную, созданную по

образу и подобию Божию; седьмой -- уже вечный покой и вечное блаженство, не

различаемое никакими возрастами. Ибо как концом ветхого человека служит

смерть, так концом нового человека служит вечная жизнь; потому что первый --

человек греха, а второй -- праведности.

27. Но оба эти человека, без всякого сомнения, существуют так, что в

состоянии одного из них, т.е. человека ветхого и земного, может жить человек

в течение всей своей жизни, а в состоянии нового и небесного человека никто

не может жить в настоящей жизни иначе, как вместе с человеком ветхим: ибо с

него он по необходимости начинает и в соединении с ним продолжает жизнь до

самой видимой смерти, причем один из них слабеет, а другой преуспевает. Так

же точно и весь человеческий род, жизнь которого от Адама до конца

настоящего века есть как бы жизнь одного человека, управляется по законам

Божественного промысла так, что является разделенным на два рода. К однму из

них принадлежит толпа людей нечестивых, носящих образ земного человека от

начала до конца века. К другому -- род людей, преданных единому Богу, но от

Адама до Инна Крестителя проводивших жизнь земного человека в некоторой

рабской праведности; его история называется ветхим заветом, так сказать

обещавшим земное царство, и вся она есть не что иное, как образ нового

народа и нового завета, обещающего царство небесное. Между тем, временная

жизнь последнего народа начинается с момента пришествия Господа в уничижении

и продолжится до самого дня суда, когда Он явится во славе своей. После

этого дня, с уничтожением ветхого человека, произойдет та перемена, которая

обещает ангельскую жизнь: ибо не все мы умрем, но все изменимся (I Кор. XV,

51). Народ благочестивый восстанет для того, чтобы остатки своего ветхого

человека переменить на нового; народ же нечестивый, живший от начала и до

конца ветхим человеком, восстанет для того, чтобы подвергнуться вторичной

смерти. Что же касается разделения того и другого народа на возрасты, то их

найдут те, которые вникают в историю: такие люди не устрашатся ни судьбою

плевел, ни соломы. Ибо нечестивый живет для благочестивого и грешник -- для

праведника, чтобы через сравнение с нечестивым и грешником человек

благочестивый и праведный могревностнее возвышаться, пока не достигнет конца

своего.

28. Между тем, кто бы в течение жизни земного человека ни достиг

просвещения внутреннего человека, человеческий род, смотря по

обстоятельствам, содействовал ему, доставляя то, чего требовал его возраст,

а то, что доставить было еще неблаговременно, открывая через пророчества.

Таких патриархов и пророков находят только те, которые не по-детски, подобно

манихеям, набрасываются на благое и глубоко таинственное в делах божеских и

человеческих, а исследуют благочестиво и со вниманием. Даже и во времена

нового мира, как я вижу, великие и духовные мужи, питомцы католической

церкви, крайне остерегаются говорить простонародно о том, о чем говорить с

народом, по их представлению, еще неблаговременно; многим жаждущим, но еще

слабым, они щедро и настойчиво предлагают молочную диету, более же сильных

питают твердою пищей. О мудрости они говорят только среди совершенных, перед

плотскими же и душевными людьми, хотя и новыми, но еще не зрелыми, они

кое-что скрывают, но, впрочем, ни в чем не обманывают. Ибо они заботятся не

о своих пустых почестях и тщетных самовосхвалениях, а о пользе тех, с

которыми удостоились в настоящей жизни вступить в общение. Таков уж закон

Божественного промысла, что никто не вспомоществуется со стороны высших в

познании и принятии благодати Божией, кто сам с чистым сердцем не

содействовал в том же самом низшим. Таким образом, после нашего греха,

который под именем грешника совершила сама природа, человеческий род

сделался великим украшением земли, и Божественным промыслом управляется так

прекрасно, что неизреченное искусство его врачевания самую мерзость наших

пороков обращает в своего рода красоту.

29. О благодетельности авторитета мы сказали уже достаточно, теперь же

посмотрим, как далеко может заходить разум на пути от видимого к невидимому

и от временного к вечному. В самом деле, не напрасно же и не попусту должны

мы смотреть на красоту неба, на порядок звезд, на сияние света, на смены дня

и ночи, на фазы луны, на четырехчастное деление года, соответствующее

четырем элементам, на такую великую силу семян, производящих виды и особи,

и, наконец, на все, сохраняющее в своем роде собственный образ и природу. В

рассмотрении всего этого должно не тешить праздное и минутное любопытство, а

поступательно направляться к бессмертному и вечно сущему. Ибо самой близкой

для нас задачей служит разрешение вопроса, что такое эта жизненная природа,

которая все это ощущает и которая, оживляя тело, необходимо, конечно, должна

быть выше тела. Ведь как бы огромно ни было какое-нибудь тело, пусть даже

оно блещет этим видимым светом больше обыкновенного, но, раз в нем нет

жизни, оно не должно цениться высоко: всякая живая сущность по закону

природу ставится выше безжизненной.

Но так как никто не сомневается, что и неразумные животные живут и

чувствуют, то в человеческом духе наибольшую цену имеет не то, чем он

ощущает, а то, чем он судит о чувственном. В самом деле, весьма многие

животные и видят острее, и другими телесными органами владеют сильнее, чем

люди, но судить о телах есть свойство не только души чувствующей, но и

разумной, которой животные не имеют и которой мы их превосходим. Это весьма

легко можно видеть уже из того, что тот, кто судит, гораздо выше, чем

предмет, о котором судят. Между тем, разумная жизнь судит не только о том,

что подлежит чувствам, но даже и о самих чувствах; почему, например, весло в

воде кажется изломанным, тогда как в действительности оно прямо, и почему

глаза видят его именно так, -- факт этот зрение хотя и может удостоверить,

но обсудить никак не может. Отсюда очевидно, что как одаренная чувством

жизнь выше тела, так жизнь разумная выше их обоих.

30. Итак, если разумная жизнь судит сама по себе, то выше нее уже нет

никакой природы. Но поскольку ясно, что она изменчива, оказываясь иногда

опытной, а иногда -- неопытной, причем она судит тем лучше, чем бывает

опытнее, а опытной она бывает тем более, чем более обладает каким-нибудь

искусством, наукой или мудростью, то необходимо исследовать природу самого

искусства. В настоящем случае я имею в виду не то искусство, которое

обнаруживается в опыте, а то, которое проявляется в мышлении. Ибо чем,

собственно, прекрасным владеет тот, кто знает, что состав, приготовленный из

извести и песка, скрепляет камни прочнее, чем состав из глины, или тот, кто

строит здания с таким изяществом, что замечательного в его понимании того,

что те части здания, которых много, должны соответствовать одни другим, как

равные равным, те же, которые одиночны, занимать места в середине, хотя это

чувство симметрии граничит уже с разумом и истиной? Но само собой, мы должны

определить, почему нам неприятно, когда два окна, расположенные рядом, имеют

разные размеры или форму, а если они находятся одно над другим, то тогда их

неравенство нас так не огорчает. Когда же речь идет о трех окнах, то некое

внешнее чувство требует или чтобы они были равны друг другу, или чтобы между

самым большим и самым меньшим находилось такое среднее, которое бы настолько

было больше меньшего, насколько само, в свою очередь, было бы меньше

большего. Таким образом, прежде всего сама природа как бы заботится о том,

что следует одобрить, а что -- осудить. При этом, впрочем, нужно заметить,

что случается и так, что некий предмет, с первого взгляда нам понравившийся,

перестает нам нравиться при сравнении с лучшими. Итак, искусство в обыденном

значении есть не что иное, как вопроизведение предметов, взятых из опыта и

нравящихся нам, в соединении с тем или другим материалом; и если бы ты не

обладал этим умением, то все же мог бы судить, что в такого рода

произведениях наиболее прекрасно, хотя бы сам и не умел создавать

художественные произведения.

Но так как во всех искусствах приятное впечатление производит на нас

гармония, благодаря которой все бывает целостным и прекрасным, сама же

гармония требует равенства и единства, состоящего или в сходстве равных

частей, или в пропорциональности частей неравных, то кто же найдет в

действительных телах полнейшее равенство или сходство и решится сказать, при

внимательном рассмотрении, что какое-нибудь тело действительно и безусловно

едино, тогда как все изменяется, аереходя или из вида в вид, или с места на

место, и состоит из частей, занимающих свои определенные места, по которым

все оно разделяется по различным пространствам? Затем, само истинное

равенство и подобие, а также само истинное и первое единство созерцаются не

телесными глазами и не каким-либо из телесных чувств, а только мыслящим

умом. Ибо откуда бы явилось у нас требование какого бы то ни было равенства

в телах, или откуда бы составилось у нас убеждение, что весьма многое далеко

отстоит от совершенного равенства, если бы в нашем уме не было представления

об этом совершенном равенстве, если только, впрочем, несотворенное равенство

следует называть совершенным?

И так как чувственно прекрасное, -- будет ли оно созданием природы или

произведением искусства, -- бывает прекрасным в пространстве и во времени,

как, например, тело и его движения, то это, одним только умом называемое

равенство и единство, сообразно с которым и при посредстве внешнего чувства

мы судим о телесной красоте, ни в пространстве не расширяется, ни во времени

не изменяется. Ибо неправильно будет сказать, что о круглом столе мы судим

согласно с этим равенством и единством, а о круглом сосуде -- не согласно с

ним, или о круглом сосуде -- согласно, а о круглом динарии -- нет. Точно так

же касательно времени и движения тела странно будет сказать, что о равных

годах мы судим согласно с этим равенством и единством, а о равных месяцах --

не согласно. Но если в пределах ли года, или месяца, или часов, или более

коротких моментов времени что-нибудь стройно движется, мы судим о нем на

основании одного и того же единого и неизменного равенства. Если же о

большем или меньшем пространстве фигур или движений мы судим на основании

одного и того же закона равенства, или подобия, или сходства, то сам закон

больше всего этого; больше, впрочем, по силе, -- по пространству же и по

времени он ни больше, ни меньше: потому что если бы он был в этом отношении

больше, то о меньшем мы судили бы не по всей его целости, а если бы он был

меньше, то о большем и совсем не судили бы по нему. Но так как по закону

квадратуры в его целостном объеме мы судим в настоящее время и о квадратной

площади, и о квадратном камне, и о квадратных дощечках и о драгоценных

камнях, точно так же по целому закону равенства судим о движении ползущего

муравья и широко шагающего слона; кто же усомнится, что этот закон,

превосходя все своей силой, по пространству и времени ни больше всего, ни

меньше? А так как этот закон всех искусств совершенно неизменен, ум же

человека, которому дано созерцать этот закон, может быть подчинен

изменяемому закону заблуждения, то отсюда достаточно очевидно, что выше

нашего ума стоит закон, называемый истиной.

31. А отсюда уже несомненно и то, что неизменная природа, стоящая выше

разумной души, есть Бог, и что первая жизнь и первая сущность находится там,

где и первая мудрость. Эта-то мудрость и есть та неизменная истина, которая

по справедливости называется законом всех искусств и искусством всемогущего

Художника. Итак, поелику душа сознает, что она о телесном виде и о движении

тел судит не по себе самой, то вместе с тем она должна признать, что ее

природа выше той, о которой она судит, но что, с другой стороны, выше ее

природы стоит та, сообразно с которой она судит, судить же о которой никоим

образом не может. В самом деле, я могу сказать, почему члены каждого тела с

обоих сторон должны быть подобными одни другим: потому что услаждаюсь высшим

равенством, которое созерцаю не телесными глазами, а умом; отсюда все, на

что я смотрю глазами, тем, по моему мнению, лучше, чем ближе по своей

природе оно подходит к тому, что я представляю себе умом. Но почему эти

члены именно таковы, этого никто не может сказать, и никто серьезно не

скажет, что они и должны быть таковы: как будто они могли бы быть и не

таковы!

Даже и того, почему все подобное нам нравится и почему мы, когда ближе

в него всматриваемся, начинаем сильнее его любить, -- даже и этого никто не

решится сказать, если только он рассуждает правильно. Ибо как мы и все

разумные души о низших предметах судим сообразно с истиной, так точно о нас

самих судит сама единая Истина, когда мы бываем соединены с ней. О самой же

Истине не судит и Отец, потому что Она не меньше, чем и Он, и притом все, о

чем Отец судит, Он судит через Нее. Ибо все, что стремится к единству, в Ней

находит свою норму, или свою форму, или свой образец, или пусть назовут это

каким-нибудь другим словом; потому что только Она одна представляет собой

полное подобие Того, от Кого получила свое бытие, если только, впрочем,

слово "получила" употребляется сообразно с тем значением, по которому Она

называется Сыном, так как существует не от себя, а от высшего Первоначала,

называемого Отцом, из него же "именуется отечество на небесах и на земле

всякое" (Еф. III, 15). Отсюда: "Отец и не судит никого, но весь суд отдал

Сыну" (Иоан. V, 22); и "духовный судит о всем, а о нем судить никто не

может" (I Кор. II, 15), т.е. не от человека, а только от самого того закона,

на основании которого он судит обо всем; ибо весьма верно сказано, что всем

нам должно явиться пред судом Христовым (2 Кор. V, 10). Отсюда, он судят обо

всем потому, что когда пребывает с Богом, то пребывает, мысля с чистейшим

сердцем и всей любовью любя то, о чем мыслит. Таким образом, насколько

возможно, он даже и сам становится тем самым законом, согласно с которым он

судит обо всем, но судить о котором никто не может. То же самое мы видим и в

рассуждении настоящих временных законов: хотя люди и судит о них, когда их

устанавливают, но раз законы установлены и введены в действие, судье

позволяется судить уже не о них, а сообразно с ними. Однако законодатель,

при составлении временных законов, если он человек добрый и мудрый,

соображается с тем вечным законом, о котором судить не дано ни единой душе,

дабы сообразно с его неизменными правилами определить то, что должно быть

разрешено или запрещено. Таким образом, чистым душам познавать вечный закон

позволительно, но судить о нем непозволительно. Различие в этом случае

состоит в том, что при познании мы довольствуемся воззрением, что известный

предмет существует так или не так, при суждении же мы присоединяем и нечто

такое , чем выражаем мысль, что он может существовать и иначе, как бы

говоря: "так должно это быть", или "так должно оно было быть", или "так

должно оно будет быть", как поступают в своих произведениях художники.

32. Но для многих людей целью служит только удовольствие; они не хотят

подняться своей мыслью выше, чтобы судить о том, почему такие или иные

видимые предметы производят на нас приятное впечатление. Если, например, у

архитектора, когда устроена им одна арка, я спрошу, почему намерен он

устроить подобную же арку и с другой, противоположной стороны, он, думаю,

ответит, что это требуется для того, чтобы равные части здания

соответствовали равным. Если, далее, я спрошу, почему же он предпочитает

именное такое устройство, он ответит, что так нужно, так красиво и что это

производит на глаза зрителей приятное впечатление; больше он ничего не

скажет. Ибо человек согбенный смотрит опушенными глазами и не понимает, от

чего это зависит. Но человеку, обладающему внутренним зрением и созерцающему

внутренним оком, я не перестану надоедать вопросом, почему же подобные

предметы производят на нас приятное впечатление, чтобы он научился быть

судьей самого удовольствия. Ибо только в таком случае он будет выше

удовольствия и не будет рабом его, когда будет судить о нем самом, а не

сообразно с ним. И прежде всего я спрошу у него, потому ли такие предметы

прекрасны, что они производят приятное впечатление, или же потому они и

производят приятное впечатление, что прекрасны? На этот вопрос он ответит

без сомнения так, что они производят приятное впечатление потому, что

прекрасны. Затем я спрошу, а почему же они прекрасны? И если он будет

колебаться, присовокуплю: не потому ли, что части их взаимно равны и

благодаря известному соотношению приведены в стройное единство?

Когда он убедится, что это так, я спрошу его, вполне ли они выражают то

самое единство, к которому стремятся, или же, напротив, далеко отступают от

него и, в известной мере, обманчиво представляют? Если же это так (потому

что кто же из спрашиваемых не знает, что нет решительно ни одной формы, ни

одного тела, которые бы не имели тех или иных следов единства, и что, с

другой стороны, как бы тело ни было прекрасно, оно не может вполне выражать

того единства, к которому стремится, потому что в других местах пространства

оно может быть и не таким), -- итак, если это верно, то я потребую, чтобы он

ответил, где же или в чем сам он видит это единство? Если же он его не

видит, то откуда знает, с одной стороны то, выражением чего внешняя форма

тел должна быть, с другой -- то, чего вполне выразить она не может? В самом

деле, если бы он сказал телам: "Вы были бы ничто, если бы вас не обнимало

известного рода единство, но если бы вы были само единство, то не были бы и

телами", -- ему совершенно правильно возразили бы: "Откуда ты знаешь это

единство, по которому судишь о телах? Если бы ты его не видел, то не мог бы

произнести суждения, что тела не вполне его выражают; но если бы, с другой

стороны, ты видел его телесными глазами, то не произнес бы того верного

суждения, что хотя тела и заключают в себе следы единства, однако далеко

отступают от него, потому что телесными глазами ты видишь только телесное";

следовательно, мы видим его только умом. Но где же видим? Если бы оно было в

том месте, где находится и наше тело, то его не видел бы тот, кто произносит

подобное же о телах суждение на востоке. Следовательно, оно не содержится в

одном конкретном месте, и, будучи вездеприсуще тому, кто судит, никогда не

существует пространственно.

33. Если же тела обманчиво представляют вид единства, то им, как

обманчивым, не следует и доверяться, чтобы не впасть в суету суетствуюших;

но, так как обманчивы они потому, что единство представляют видимо, на

взгляд телесных глаз, тогда как оно созерцается только умом, надобно

ислледовать, обманчивы ли они постолько, поскольку подобны единству, или же

поскольку не достигают его. Ибо если бы они достигали его, то вполне

выражали бы то, подражанием чему они служат. А если бы они вполне его

выражали, то были бы совершенно ему подобны. Если же они были бы совершенно

ему подобны, то между той и другой природой не было бы никакого различия. А

если бы это было так, то они уже не обманчиво представляли бы единство:

потому что были бы тем же, что и оно. Да, впрочем, они и не обманчивы для

тех, кто рассматривает их с тщательностью, потому что обманывает тот, кто

хочет казаться не тем, что он есть; то же, что вопреки своей воле считается

иным, чем каково оно на самом деле, не обманчиво, а только лживо. Ибо

обманчивое отличается от лживого тем, что всему обманчивому присуще

намерение вводить в обман, хотя бы ему и не верили; лживое же не может не

лгать. Отсюда: так как телесный образ не имеет никакой воли, то он и не

обманывает; и если бы мы сами его не принимали за то, чем он на самом деле

не является, то он не был бы даже и лживым.

Но не лживы даже и сами глаза наши, потому что они не могут

представлять нашей душе ничего, кроме своего ощущения. Если же не только

глаза, но и все телесные чувства свидетельствуют так, как они ощущают, то я

не знаю, чего же больше мы должны еще требовать от них. Итак, устрани

суетствую-щих, и никакой суеты не будет. Если кто-нибудь думает, что весло в

воде преломляется, а когда оттуда извлекается, делается целым, то в этом

случае не орган зрения его худ, а сам он -- худой судья. Ибо по самой своей

природе он не мог и не должен был ощущать в воде иначе: если, в самом деле,

воздух одно, а вода -- другое, то совершенно естественно, чтобы ощущение в

воде было иное, чем в воздухе. Следовательно, взор действует правильно, ибо

он и создан для того, чтобы только видеть, но превратно действует дух,

которому для созерцания высшей красоты дарован ум, а не глаз. Между тем, он

ум хочет обратить к телам, а к Богу глаза, ибо телесное он стремится понять

умом, а духовное видеть глазами, чего быть не может.

34. Эта превратность должна быть исправлена, потому что, если человек

не переставит первое на место второго и наоборот, он не будет удостоен

небесного царства. Не будем же искать высшего в низшем и привязываться к

самому низшему. Будем судить о нем так, чтобы не быть осужденными вместе с

ним, т.е. будем приписывать ему столько, сколько внешний образ заслуживает,

чтобы, ища первого в самом последнем, не стать из первых в число последних.

Последним ничто не вредит, но нам вредит весьма многое. Однако,

домостроительство Божественного промысла от того не делается менее стройным,

ибо и несправедливые управляются им справедливо, и безобразные -- прекрасно.

Хотя красота видимых предметов и обманывает нас, потому что она

поддерживается единством, но не вполне выражает единство, однако поймем,

если только можем, что обманываемся мы не тем, что есть, а тем, чего нет.

Всякое тело --тело, без сомнения, истинное, обманчиво только единство. Ибо

всякое тело не вполне едино, или не настолько подходит к нему, чтобы вполне

его выражать, и, однако, оно не было бы и телом, если бы не было в той или

иной мере единым. Но само собой понятно, что оно не могло бы быть единым

хотя бы в какой-нибудь мере, если бы не получило единства от Того, Кто --

высочайшее единство.

О, души упрямые! Укажите мне того из вас, чей умственный взор свободен

был бы от воображения плотских призраков! Кто понимал бы, что нет иного для

всего единого начала, кроме Того единого, от Кого происходит все единое, как

вполне его выражающее! Кто понимал бы, а не в споры вступал и хотел казаться

разумеющим то, чего не разумеет! Кто противостоял бы чувствам плоти и тем

ранам, которым благодаря им он подвергся в душе своей! Кто противостоял бы

привычкам и похвалам людским, мучился бы угрызениями совести на ложе своем,

обновлял бы дух свой, не любил бы внешней суеты и не искал лжи (Пс. IV, 3)!

Кто, наконец, мог бы сказать себе: "Если Рим -- один, основанный, как

говорят, близ Тибра каким-то Ромулом, значит тот, который я представляю себе

в воображении -- ложен, потому что этот -- не тот самый и в том я не

присутствую даже и духом, ибо в таком случае я знал бы все, что там

происходит. Если солнце одно, значит то, которое я воображаю, ложно, потому

что то солнце совершает свое движение в определенных местах и в определенное

время, а это я ставлю где и когда хочу. Сам я, конечно, один, и чувствую,

что тело мое находится в этом именно месте, и однако в воображении я иду,

куда угодно, и говорю, с кем угодно. Все это ложно, только никто не считает

это ложным. Не считаю это ложным и я, когда созерцаю что-либо подобное, и

верю ему на том основании, что созерцаемое умом должно быть истинным: но

неужели же оно -- то, что обыкновенно называется призраками? Откуда же душа

моя полна мечтаний? Где та истина, что созерцается умом?" Рассуждающему так

можно сказать: "Истинен тот свет, при помощи которого ты познаешь, что это

не истинно. При его посредстве ты созерцаешь то единое, при помощи которого

все, что видишь, ты считаешь единым, но при этом все, что видишь

изменчивого, не есть само это единое".

35. Если же умственный взор ваш трепещет перед созерцанием этого,

успокойтесь, не вступайте в борьбу ни с чем, кроме телесных привычек:

одержите над ними победу, и все тогда будет побеждено. Мы ищем Того единого,

проще Кого нет ничего. Будем же искать его в простоте сердца. "Остановитесь

и познайте, что Я -- Бог" (Пс. XLV, 11); в покое не бездействия, а в покое

мысли, чтобы она была свободной от условий, места и времени. Ибо все эти

призраки гордости и легкомыслия не позволяют созерцать постоянное единство.

Пространство представляет предметы для нашей любви, время уносит их и

оставляет толпу призраков, которые возбуждают у нас желание то одного, то

другого. От того дух наш становится неспокойным и печальным, напрасно желая

удержать то, что служит предметом его любви. Поэтому он и призывается к

покою, т.е. к тому, чтобы не любил таких предметов, любовь к которым

невозможна без горя. В таком случае он будет господствовать над ними; не они

будут держать его в своей власти, а он их. "Иго мое, -- говорит, -- легко"

(Мф. XI, 30). Кто подчинен этому игу, тот имеет в подчинении все остальное.

Он, следовательно, будет уже свободен от трудов, ибо противостоит тому, что

подчинено ему. Но несчастные друзья мира сего, владыками которого они были

бы, если бы пожелали быть сынами Божьими, потому что Бог им "дал власть быть

чадами Божьими" (Иоан. I, 12), -- друзья, говорю, мира сего настолько боятся

расстаться с объятиями мира, что для них нет ничего труднее, как не

трудиться.

36. Но для кого очевидно то, по крайней мере, что существует ложь,

вследствие которой признается такое, чего нет, для того понятно и то, что

существует истина, которая показывает такое, что есть. Если же тела

обманывают нас постольку, поскольку они не вполне выражают то единое,

подражать чему они стремятся, то все, что только от этого Начала происходит

единого и стремится к подобию с Ним, -- все это мы естественно одобряем; так

как, с другой стороны, естественно не одобряем все, что только отступает от

единства и стремится к несходству с Ним. Отсюда дается понять, что есть

нечто такое, что тому единственно единому Началу, от которого происходит

все, что только есть единого в таком или ином отношении, подобно настолько,

что вполне выражает его и тождественно Ему: это -- Истина, Слово в Начале,

Слово -- Богу у Бога. Ибо если ложность происходит оттого, что подражает

Единому, но не поскольку Ему подражает, а поскольку не может вполне выразить

Его, то эта Истина есть нечто такое, что могло вполне выразить Единое и быть

тем же, что и Оно, -- она показывает Его так, как Оно есть, почему и

называется вполне правильно и Словом Его и Светом Его (Иоан, I, 9). Все

остальное может быть названо подобным этому единому постольку, поскольку

существует, ибо постольку оно и истинно; между тем она представляет собой

само подобие Его, отчего и есть Истина. Ибо как от истины происходит все

истинное, так от подобия происходит все подобное. Отсюда: как истина есть

образ истинного, так подобие -- образ подобного. Поэтому, так как истинное

постольку истинно, поскольку оно существует, а существует оно постольку,

поскольку подобно Первоединому, то образом всего существующего служит

наивысшее подобие Началу; оно же есть и Истина, потому что не имеет ничего с

Ним несходного.

Отсюда: ложь происходит не от вещей обманчивых, потому что они

ощущающему не представляют ничего, кроме своего внешнего вида, который

получили по степени своей красоты, а также и не от обманчивых чувств,

которые, будучи возбуждаемы сообразно с природой своего тела, представляют

духу человека, управляющему ими, только свои возбуждения, но вводят нас в

заблуждение грехи, когда душа ищет истинного, оставив истину в небрежении.

Ибо, возлюбив тварь паче Творца и творчества, она наказывается таким

заблуждением, что в тварях ищет Творца и творчество, и, не находя Его,

думает, что сами твари и суть Творец и творчество (ибо Бог не только не

подлежит телесным чувствам, но возвышается даже и над самим умом).

37. Отсюда происходит всякого рода нечестие не только людей

согрешающих, но даже и осужденных за свои грехи. Ибо вопреки заповеди Божией

они хотят не только познавать природу и услаждаться ею больше, чем самим

законом и истиной, -- а в этом обнаруживается грех первого человека,

злоупотребившего свободной волей, -- но в самом осуждении присовокупляют еще

и то что не только любят тварь, но и служат ей паче Творца (Рим. I, 25) и

чтут ее по частям, начиная от самого высшего и оканчивая самым низшим.

Некоторые держатся того, что вместо высочайшего Бога чтут душу, первую

разумную тварь, которую Отец создал через Истину, для постоянного созерцания

самой Истины, а через Нее -- и Себя Самого, потому что она во всех

отношениях совершенно подобна Ему. Затем переходят к жизни производительной,

т.е. к твари, при посредстве которой вечный и неизменяемый Бог производит

видимые и временные порождения. Отсюда нисходят до почитания животных, а

затем даже и тел, останавливаясь прежде всего на наиболее красивых, в числе

которых первое место занимают тела небесные. Здесь прежде всего привлекает к

себе внимание солнце, и некоторые на нем одном и останавливаются. Некоторые

же считают достойным религиозного почтения и блеск луны, ибо она, как

утверждают, ближе к нам, почему и имеет более похожий на землю вид. Другие

присоединяют еще и прочие светила и все небо со звездами. Третьи к эфирному

небу присовокупляют и воздух, подчиняя этим двум высшим телесным элементам

свою душу. Но между всеми ними самыми религиозными считают себя те, кто все

творение в совокупности, т.е. весь мир со всем, в нем существующим, и жизнь,

одушевляющую и оживляющую его, которую одни считают телесной, а другие --

бестелесной, -- все это вместе взятое признают одним великим Богом, частями

которого служат остальные предметы. Они не знают Создателя и Устроителя

вселенной. Поэтому и устремляются к идолам, от творений Божиих -- к делам

рук своих, что видим мы еще и доселе.

38. Ибо существует другого рода, гораздо худший и низший вид почитания

идолов, когда чтут свои собственные призраки и окружают религиозным

благоговением все, что только измышляется духом под влиянием гордости или

надменности, пока не дойдут до мысли, что не следует чтить решительно ничего

и что люди, которые утопают в суеверии и преданы этому злополучному рабству,

заблуждаются. Но напрасно они так думают: им не довести людей до того, чтобы

они не были рабами, потому что у них останутся еще их пороки, к которым они

бывают так привязаны, что считают их заслуживающими почитания. И

действительно, они рабски служат троякой похоти: похоти плоти, похоти

гордости и похоти очей. Я не допускаю, чтобы в числе людей, по мнению,

которых не следует ничего чтить, оказался кто-нибудь, кто бы или не был

предан плотским радостям, или не раболепствовал бы перед пустым могуществом,

или не безумствовал бы под влиянием какого-нибудь зрелища. По неведению люди

так любят временное, что от него ждут блаженства. А всякий волей-неволей

становится рабом по необходимости тех предметов, при помощи которых желает

сделаться блаженным. Ибо он следует туда, куда они увлекают его, и боится

всякого, кто, как им кажется, может у него их похитить. А похитить их могут

и искорка огня, и какое-нибудь маленькое животное. Наконец, не говоря о

бесчисленных несчастьях, само время с необходимостью уничтожает все

преходящее. Итак, поелику настоящий мир заключает в себе предметы только

временные, то те являются рабами всех частей мира, кто не признают ничего

заслуживающим почтения, чтобы не быть рабами ничего.

При всем том, хотя эти несчастные и находятся в такой ничтожности, что

позволяют порокам своим господствовать над собой, осуждаемые на то или

похотью плоти, или гордостью, или любопытством, или всем этим одновременно,

однако, пока остаются с этой привязанностью к человеческой жизни, они могут

еще вступить в борьбу с пороками и победить их, если только наперед уверуют

в то, что не в силах понять, и если перестанут любить мир, ибо, как

прекрасно сказано, "все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость

житейская" (I Иоан, II, 16). В этих словах обозначены три указанные страсти,

а именно: похоть плоти означает поклонников низших удовольствий, похоть очей

-- любопытных, гордость житейская -- гордых. Отсюда: человеку, которого

восприняла сама Истина, указано остерегаться троякого искушения. "Скажи, --

говорит искуситель, -- чтобы камни сии сделались хлебами". Но этот единый и

единственный Учитель отвечает: "Не хлебом единым будет жить человек, но

всяким словом, исходящим из уст Божиих" (Мф. IV, 3, 4). Так показал он что

должно быть побеждаемо желание удовольствия, чтобы не поддаваться даже

голоду! Но тот, кто мог не поддаться похоти плоти, мог, пожалуй, быть

уловлен тщеславным желанием временного господства: поэтому ему были показаны

все царства мира и сказано было: "Все это дам Тебе, если пав, поклонишься

мне". На это ответом было: "Господу Богу твоему поклоняйся и Ему единому

служи" (Мф. IV, 9, 10). Так попрана была гордость! Между тем, пущена была в

ход и последняя приманка любопытства: ибо броситься с вершины храма

искуситель подстрекал не для чего иного, как для того, чтобы только сделать

какое-нибудь испытание. Но Христос не был побежден и дал такой ответ,

который дает нам понять, что для познания Бога нет надобности в попытках,

имеющих целью выведать божественное видимым образом; "Не искушай, --

говорит, Господа Бога твоего" (Мф. IV, 7). Поэтому тот, кто внутренне

питается словом Божиим, тот не ищет удовольствия в сей пустыне; кто предан

одному только Богу, тот не ищет тщеславия на горе, т.е. в земном

превозношении: кто отдается вечному зрелищу неизменной Истины, тот не

устремляется с вершины сего тела, т. е, глазами, чтобы познавать и низшее.

39. Итак, что же есть такого, отчего душа не могла бы припоминать о

первой красоте, которую она покинула, когда она может припомнить о ней по

самим даже порокам своим? И действительно, Премудрость Божия неизгладимо

простирается от одного края до другого (Прем. VIII, 1). Верховный Художник

сочетал и расположил свои творения в одно прекрасное целое. Его благость,

начиная с высшего и оканчивая низшим, не завидует никакой красоте, которая и

может быть только от одного Него; так что самой Истиной не отвергается

никто, кто сохраняет в себе хотя бы некоторые следы истины. Разбери, что в

телесном удовольствии служит основание, и не найдешь ничего иного, кроме

согласия: ибо если противоборствующее нам производит скорбь, то согласное

производит удовольствие. Поэтому старайся познать, что такое высшее

согласие, вне себя не выходи, а сосредоточься в самом себе, ибо истина живет

во внутреннем человеке; найдешь свою природу изменчивой -- стань выше самого

себя. Но, становясь выше себя самого, помни, что размышляющая душа выше и

тебя. Поэтому, стремись туда, откуда возжигается самый свет разума. Ибо к

чему иному приходит всякий добрый мыслитель, как не к истине, так как истина

не к себе же самой приходит путем мышления, а сама есть то, чего мыслители

ищут. Так же ищи и того согласия, выше которого мыслитель не может быть, а

сам, напротив, сообразуется с ним. Сознайся, что ты не то, что оно; если же

оно не само себя ищет, а ты, ища, пришел к нему, то пришел не

пространственным путем, а силой ума, чтобы внутренний человек сам был

согласен с живущим в нем удовольствием, -- удовольствием не низшим и

плотским, а высшим и духовным.

А если ты не понимаешь, что я говорю, или сомневаешься, верно ли все

это, обрати внимание на то, не сомневаешься ли ты в самом этом своем

сомнении, и если верно, что сомневаешься, разбери, отчего оно верно: в этом

случае тебе навстречу идет свет истинный, просвещающий всякого человека,

грядущего в мир (Иоан. I, 9). Этот свет невозможно видеть телесными глазами;

нельзя видеть его даже и теми очами, которыми измышляются вторгающиеся в

душу при помощи телесных глаз призраки, но теми, которыми самим призракам мы

говорим: "Вы не то, чего я ищу, а также не то, на основании чего я привожу

вас в порядок; что представляется мне в вас безобразным, того я не одобряю,

а что прекрасным -- одобряю; но это последнее я одобряю и предпочитаю не

только вам, но и всем телам, из которых я вас черпаю". Это правило примени

таким образом: всякий, кто сознает себя сомневающимся, сознает нечто

истинное, и уверен в том, что в данном случае сознает: следовательно, уверен

в истинном. Отсюда всякий, кто сомневается в существовании истины, в самом

себе имеет нечто истинное, на основании чего он не должен сомневаться, ибо

все истинное бывает истинным не иначе, как от истины. Итак, тот не должен

сомневаться относительно истины, кто почему бы то ни было мог сомневаться. В

ком видим мы такое сомнение, там действует свет, не ограничивающийся

пространством и временем и свободный от всякого призрака этих условий. Ибо

разве истина может с какой-нибудь стороны повреждаться, хотя бы у плотских и

низших людей пропадало или ветшало всякое мышление? Мышление не создает

истины, а находит ее готовой. Отсюда: прежде, чем ее находят, она пребывает

в самой себе, а когда ее находят, она служит к нашему обновлению.

40. Таким образом, внутренний человек возрождается, а внешний изо дня в

день тлеет (2 Кор. IV, 16). Но внутренний постоянно оглядывается на внешнего

и, сравнивая с собой, находит его безобразным, хотя в своем роде и

прекрасным, любящим стройность тел и, однако же, разрушающим то, что

обращает себе во благо, т.е. плоть животных, употребляемую им в пищу.

Впрочем, то, что им повреждается, т.е. теряет свою форму, служит образованию

частей его тела и, таким образом, обретает новую форму, причем жизненные

силы отбирают только годное для строения тела, все же прочее отбрасывается.

Одно возвращается земле, где может участвовать в восприятии других форм,

другое удаляется в виде газов, третье же, воспринимая в себя как бы

сокровенные части всего животного в целом, дает начало новому потомству.

Попав в утробу матери, оно со временем организуется пространственно и,

достигнув определенного развития, рождается в виде тела, которое родители

называют прекрасным и любят самой пылкой любовью; впрочем, нам нравится в

нем не столько движущаяся форма, сколько сама жизнь. Ибо если подобное

одушевленное существо нас любит, мы привязываемся к нему сильней, если же

оно нас ненавидит, мы раздражаемся и не можем его выносить, хотя бы для

наслаждающегося им оно воплощало бы в себе саму форму. Таково царство

удовольствия и такова низшая красота, -- низшая потому, что она подвержена

порче: если бы она не была такой, она считалась бы высшей.

Но Божественный промысел представляет ее нам именно такой, хотя,

впрочем, не злою, по причине столь очевидных следов изначальных совершенств,

в которых неисчислима Божественная премудрость, но только низшей и

последней, примешивая к ней страдания, болезни, искривления членов, темноту

цвета, раздоры и несогласия духа, дабы осознав это, мы устремлялись на

поиски чего-то неизменного. Этот процесс ускоряется низшими служителями,

которым совершать подобные действия доставляет удовольствие и которых

Божественное писание называет гонителями или ангелами гнева, хотя сами они и

не подозревают о творимом через них добре. Им подобны те люди, которые

радуются чужим несчастьям и из заблуждений и страданий других устраивают

себе увеселительные зрелища. Однако, несмотря на это, во всех подобных

обстоятельствах добродетельные люди вразумляются, подвизаются, побеждают и

царствуют, а злые -- обманываются, мучатся, осуждаются и впадают в рабство,

причем в рабство не к Господу, а самым низшим служителям, т.е. тем самым

ангелам, кои тешатся скорбями и несчастьями осужденных и, вследствие своего

зложелательства, терзаются свободой добродетельных.

Таким образом, все вольно или невольно служат красоте целого, поэтому

то, что ужасает нас в своих частных проявлениях, может радовать в целом.

Ведь нельзя судить о здании, увидев лишь один его угол, о человеке -- только

по его волосам, об искусстве оратора -- по одному движению его рук и т.д.

Все это, если хотим составить себе правильное суждение, мы должны

рассматривать в целом. Верное же суждение -- вещь прекрасная: оно стоит как

бы над миром, и мы, если судим верно, уже не привязываемся к какой-либо его

части. Напротив, заблуждение, привязывая нас к одной какой-нибудь части

мира, само по себе безобразно. Но как темный цвет на хорошей картине в связи

с целым прекрасен, так неизменный Божественный промысел нашей, исполненной

борьбы и подвигов жизнью, в целом управляется прекрасно, воздавая одно --

побежденным, другое -- борющимся, третье -- победителям, четвертое --

зрителям, пятое -- достигшим покоя и созерцающим Бога, так как во всех них

нет иного зла, кроме греха и наказания за грех, т.е. добровольного уклонения

от высшей сущности и невольного страдания в низшей, что иначе можно назвать

свободой правды и рабством греха.

41. А тлеет внешний человек вследствие или преуспеяния внутреннего

человека, или своей собственной слабости. Но в первом случае он тлеет так,

что всецело преобразуется в лучшее и при звуках последней трубы восстанет

нетленным, чтобы уже ни самому не портиться, ни портить других. Из-за своей

же слабости он погружается в область еще более тленной красоты, т.е. в

порядок наказаний. Не будем удивляться, что я все еще называю ее красотою:

ибо нет ничего упорядоченного, что не было бы прекрасным. Так и Апостол

говорит: "Всякий порядок от Бога" (Рим. XIII, 1). Мы, конечно, не будем

отрицать, что плачущий человек гораздо лучше веселого червячка, и однако,

без всякого преувеличения я могу с похвалой отозваться и о червячке,

принимая во внимание блеск окраски, цилиндрическую форму тела, а также то

соответствие его частей, в котором, насколько это возможно для столь

незначительной природы, как бы выражается стремление к единству. А что же

сказать о самой душе, одушевляющей это тельце, о том, как плавно она его

движет, как направляет к тому, что с ним согласно, как предостерегает от

опасностей и, сводя все к единому ощущению им благобытия, гораздо нагляднее,

чем тело, сообщает ему единство, это зиждительное начало всех природ? Я

говорю только об одушевленном червячке, а многие (и совершенно правильно)

хвалили даже пепел и навоз. Что же тогда странного в том, что о человеческой

душе, которая гораздо лучше любого тела, в ком бы она ни была, я скажу, что

она утроена прекрасно, и что из состояния ее наказания происходят только

иные виды красоты, так как, попав в столь бедственное положение, она

находится не там, где прилично быть блаженным, но там, где прилично быть

несчастным.

Ввести в заблуждение ни с того ни с сего нас никто не может. Все, что

только порицается правильно, все это не одобряется по сравнению с лучшим.

Между тем, всякая природа, хотя бы и внешняя и низшая, восхваляется

справедливо, если при этом не сравнивается с высшей. Да и каждому из нас

нехорошо тогда, когда могло бы быть лучше. Поэтому, если нам по-настоящему

хорошо только с самою истиной, то обладание лишь некоторой ее частью -- уже

худо, совсем же плохо, когда привязаны мы к самой ничтожной ее части--к

плотским утехам. Посему следует превозмочь как прелести, так и мерзости

похоти. Так, если мы уже женаты, нужно подчинить себе жену, чтобы под нашим

руководством она стала лучше и склоняла бы нас не к похоти и страсти, но к

воздержанию. Последуем за нашим главою -- Христом, чтобы и за нами

последовали те, главою кого являемся мы. То же можно ожидать и от женщин,

ибо перед Христом мы не мужчины и женщины, но братья и сестры. Если же в том

отношении, в котором Бог повелевает нам господствовать, увещевает и

помогает, дабы мы восстановили себя в своем могуществе, если, говорю, в этом

отношении по нерадению или нечестию человек окажется уже как бы не

человеком, а только мужем, т.е. умом порабощенным, то он, хотя и будет жалок

и мерзок, но в настоящей жизни предназначается, а после нее и поставляется

туда, где определяет ему быть высочайший Управитель и Господь. Таким

образом, для всякой твари существует возможность не быть оскверненной

никакой гнусностью.

42. Будем же ходить, пока еще есть день, т.е. пока можем пользоваться

разумом, чтобы, обратившись к Богу, мы были просвещены Словом Его, которое

есть свет истинный, дабы не быть объятыми тьмой. Ибо присутствие света,

который просвещает всякого человека, грядущего в мир (Иоан. I, 9), есть

день. Человека, говорит Инн, потому что человек может пользоваться разумом и

точки опоры, чтобы подняться, может искать там же, где и упал. Таким

образом, если мы любим плотские удовольствия, то и должны на них

сосредоточить свое внимание, и если в них откроем следы некоторых чисел, то

спросим себя, где существуют они, не имея протяжения (sine tumore). И если

такие числа даны в том жизненном движении, которое совершается в семенах, то

там им следует удивляться более, чем в теле. Ибо, если бы числа семян имели

протяжение, как и сами семена, то от половины зерна смоковницы вырастала бы

половина дерева, и от неполных семян животных рождались бы и неполные

животные; да и одно небольшое семя не заключало бы в себе бесконечной,

свойственной каждому роду силы. Потому что от одного семени, сообразно своей

природе, могут в течение веков размножаться или нивы от нив, или леса от

лесов, или стада -- от стад, народы -- от народов, так что в этой

бесконечной преемственности не бывает ни одного листка, ни одного волоска,

причина которого бы не заключалась в одном первом семени.

Затем следует обратить внимание на то, какие разнообразные и

очаровательные звуки разливаются в воздухе при пении соловья, -- звуки,

которых душа этой птички не могла бы издавать с такой свободой, если бы они

не были внушены ей бестелесно жизненным движением. Подобное можно видеть и в

других одушевленных существах, которые, хотя и не имеют разума, не лишены,

однако, ощущения. Ибо нет ни одного из них, которое бы в звуке голоса или в

другом движении и действии членов не производило бы чего-нибудь,

разнообразного и в своем роде соразмерного, причем не вследствие какого-либо

знания, а благодаря внутренним условиям природы, соразмеренным в силу

неизменного закона чисел.

43. Обратимся к себе самим и опустим то, что имеем общего с

растительным и животным царствами. Ибо и ласточка вьет гнездо свое

единственным способом, да и всякая порода птиц строит гнездо себе

по-особому. Что же в нас есть такого, при помощи чего мы, с одной стороны,

судим, к каким все они формам стремятся и насколько их осуществляют, а с

другой стороны, и мы сами, как бы хозяева всех подобных фигур, вымышляем

бесчисленное их множество при постройке зданий и при других вещественных

работах? Что в нас такого, посредством чего мы внутренне познаем, что эти,

видимые нами громады тел велики или малы пропорционально и что всякое тело,

каково бы оно ни было, имеет половину, а если имеет половину, то имеет и

бесчисленное число частей; что, следовательно, каждое зерно пшена для такой

части, какую занимает наше тело в этом мире, настолько же велико, насколько

для нас велик мир, и что весь этот мир прекрасен пропорцией фигур, а не

величиной; велик же он не благодаря своей громадности, а нашей

незначительностью, т.е. незначительностью животных, которыми он наполнен, и

которые, в свою очередь, заключая возможность бесконечного деления,

незначительны не сами по себе, а по сравнению с другими предметами и

преимущественно с самой вселенной? Та же пропорциональность имеет приложение

и к протяжению времен, потому что всякая продолжительность времени, подобно

длине всякой вещи, имеет свою половину; ибо, как бы ни была она коротка, она

имеет однако и начало, и продолжение, и конец. Таким образом, она не может

не иметь половины, коль скоро делится, пока доходит до конца. Отсюда, мера

короткого слога -- короче меры слога более долгого, час зимнего дня короче

часа дня летнего. Точно также продолжительность одного часа коротка

сравнительно с днем, дня -- с месяцем, месяца -- с годом, года -- с

пятилетием, пятилетия с еще большими периодами и, наконец, этих последних --

с целым временем, взятым в своей совокупности, хотя вся эта многоразличная

последовательность и своего рода постепенность мест или времен считается

прекрасной не вследствие протяжений или продолжительности, а в силу

пропорционального соответствия.

Но сама мера порядка заключается в вечной Истине, -- мера, которая не

по массе огромна и по времени изменчива, а велика превосходящей все

пространства силой и неизменна превышающей все времена вечностью, но без

которой, однако, никакая масса не может быть собрана воедино, никакое

протяжение времени не может быть удержано от блуждания; без которой ни та,

ни другая не могут быть ничем, ни тело -- телом, ни движение -- движением.

Она есть первоначально-единое, ни ограниченное, ни безгранично плотное, ни

безгранично изменяемое. Она не имеет одно здесь, а другое там, или одно

теперь, а другое после: потому что безусловно един Отец Истины, Отец

Премудрости Своей, Которая, не будучи ни в чем с Ним несходной, называется

Его образом и подобием, ибо от Него имеет свое бытие. Отсюда, правильно

именуется Она и Сыном, имеющим свое бытие от Него, а все прочее -- уже через

Сына. Ибо Он предшествовал как форма всего, вполне заключая в Себе то

Единое, от которого имеет свое бытие, так что все сущее, поскольку оно

подобно единому, произошло через эту форму.

44. Из всего этого сущего одно сотворено через Нее так, что существует

даже по ее образу, а именно: всякая разумная и мыслящая тварь, среди которой

человек совершенно справедливо называется созданным по образу и подобию

Божию, иначе он не мог бы умом своим созерцать неизменную истину. Другое же

создано через Нее так, что не существует по ее образу. Вследствие этого,

если разумная душа служит своему Творцу, Которым, через Которого и по

подобию Которого она сотворена, то и ей служит все остальное -- и низшая

жизнь, которая так близка ей и служит для нее пособием, при помощи которого

она господствует над телом, и само тело, эта внешняя природа и сущность, --

тело, над которым, во всем ей послушным, она будет господствовать по

произволению, не чувствуя от него никакой тяжести, так как будет искать

блаженства уже не от него и не через него, а будет получать его

непосредственно от Бога. Отсюда, она будет управлять телом преображенным и

освященным, свободным от тления и бремени забот. "Ибо в воскресении ни

женятся, ни выходят замуж, но пребывают как Ангелы Божий на небесах" (Мф.

XXII, 30); "Пища для чрева, и чрево для пищи; но Бог уничтожит и то и

другое" (I Кор. VI, 13); "Ибо Царствие Божие не пища и питие, но праведность

и мир, и радость во Святом Духе" (Рим. XIV, 17).

45. По этой причине уже в самом удовольствии тела мы находим нечто

такое, что побуждает нас презирать его; не потому, чтобы природа тела была

зла, а потому, что тело постыдно предано любви к внешним благам,

пользоваться и наслаждаться которыми первоначально было позволено. Когда

возница тащится по земле и несет наказание за свое безрассудство, то винит

решительно все, что только было в его распоряжении; но пусть он зовет о

помощи, пусть приказывает, как господин обстоятельств, пусть сопротивляется

коням, делающим и готовым сделать иное зрелище из его падения, если только

его не спасают от смерти, пусть снова становится на место, садится на

повозку, берет в руки вожжи, осторожнее правит смирившимися и укротившимися

животными: тогда он почувствует, как хорошо устроена повозка со всеми ее

принадлежностями, которая своим падением и самому ему причинила ушибы и езду

лишила приятной равномерности. И в теле нашем жадность души, злоупотребившей

в раю, породила слабость употреблением запрещенного плода вопреки заповеди

Врача, которая заключала в себе обетование всегдашнего здоровья.

Если, таким образом, уже в самой этой слабости видимой плоти, в которой

не может быть блаженной жизни, заключается для нас побуждение к блаженной

жизни, благодаря красоте, идущей от высшего к самому низшему, то тем более

это побуждение заключается в стремлении к знатности и превосходству, во

всякой гордости и тщетном блеске сего мира. Ибо чего другого хочет в этом

случае человек, как не того, чтобы, если бы было возможно, безраздельно быть

таким, которому бы все было подчинено, в превратном подражании всемогущему

Богу? Амежду тем, если бы он, покорившись, подражал Ему жизнью, согласной с

Его заповедями, то имел бы в подчинении у себя и все прочее и не находился

бы в таком позорном состоянии, в котором, желая по-велеватьлюдьми, он боится

и маленького зверька. Ясно, что и гордостьимеет некоторую склонность к

единству и всемогуществу, но только в области временных предметов, которые

все проходят, как тень.

Мы желаем быть непобедимыми, и правильно; такое желание свойственно

природе нашего духа после Бога, Который создал его по подобию Своему: но в

таком случае природа эта должна была бы соблюдать Его заповеди при

сохранении которых нас никто бы не победил. В настоящее же время, когда сама

она, внушениям которой мы позорно последовали, подчинена печальной

необходимости повиновения, мы удручаемся на земле и с великим стыдом для

себя преодолеваемся со стороны всего, что может нас смущать и расстраивать.

Таким образом, мы не желаем быть побежденными от людей, а сами не можем

победить собственного гнева. Что может быть позорнее такого бесчестия?

Конечно, человек -- это мы же сами, однако хотя он и имеет пороки, сам не

есть порок. Кто сомневается в том, что зависть -- ужасный порок, которым

необходимо терзается и порабощается тот, кто в области временных предметов

не хочет быть побежденным? А потому пусть лучше побеждаетнас человек, чем

зависть или какой-нибудь другой порок.

46. Но кто победит свои пороки, того не сможет победить и человек. Ибо

побеждается только тот, у кого противником отнимается то, что он любит.

Следовательно, кто любит только то, что не может быть отнято, тот

несомненно непобедим и уже не терзается никакой завистью. Ибо он любит нечто

такое, что доставляет людям тем более радости, чем больше они достигают

любви к нему и обладания им. Именно он любит Бога всем сердцем, всей душой и

всей мыслью; любит и ближнего, как самого себя. Поэтому он не завидует

ближнему, а напротив, еще и помогает ему, насколько может. Не может он и

потерять своего ближнего, которого любит, как самого себя, так как и в себе

самом он не то любит, что доступно глазу или каким-либо телесным чувствам.

Поэтому он в себе самом имеет того, кого любит, как самого себя.

Закон же любви состоит в том, чтобы человек желал ближнему того же

самого добра, какого желает и себе самому, и не желал ему того зла, какого

не желает себе: такое пожелание он должен выражать по отношению ко всем

людям. Ибо никому не следует делать зло: "Любовь не делает ближнему зла"

(Рим. XIII, 10). Будем же, как заповедано, любить даже и врагов своих, если

хотим быть действительно непобедимыми. Ибо каждый человек непобедим не сам

по себе, а благодаря тому неизменному закону, которому кто служит, тот

только и бывает свободным; в таком случае у него уже не может быть отнято

то, что он любит; а это обстоятельство и делает нас мужами непобедимыми и

совершенными. Ибо, если бы человек любил человека не как самого себя, а как

вьючный скот, или общественные бани, или разноцветную певчую птичку, т.е.

желая получать от него какое-нибудь временное удовольствие или выгоду, тогда

он необходимо становился бы рабом, и рабом не человека, а, что гораздо

постыднее, такого гнусного и отвратительного порока, вследствие которого не

любил бы человека так, как должен быть любим человек. Под властью этого

порока он проводил бы свою жизнь до самого конца, или, лучше, до смерти.

Но и человека не так должен любить человек, как любят плотских братьев

или сыновей, или супругов, или каких-нибудь знакомых, родственников или

сограждан. Такого рода любовь -- любовь временная. Мы не имели бы никаких

подобных отношений, возникающих с рождением и уничтожающихся со смертью,

если бы природа наша, пребывая в заповедях и в подобии Богу, не впала в

состояние настоящего повреждения. Поэтому, призывая нас к первобытному и

совершенному естеству, сама Истина заповедует нам противоборствовать

плотским привычкам, ибо никто не достигнет царства Божьего, если не

возненавидит плотских уз. И это никому не должно показаться бесчеловечным,

потому что гораздо более бесчеловечно -- любить в человеке не то, что есть

человек, а то, что есть сын, т.е. не то, что касается Бога, а то, что

касается самого себя. Что же удивительного, если тот, кто любит частное, а

не общее, царства небесного не достигает? "Но, -- скажет кто-нибудь, --

лучше любить то и другое", "Нет, --говорит Бог, --лучше любить одно". Ибо

Истина весьма истинно говорит: "Никто не может служить двум господам" (Мф.

VI, 24). Действительно, никто не может полным образом любить то, к чему мы

призываемся, если только не возненавидит того, от чего мы отвлекаемся.

Призываемся же мы к совершенной человеческой природе, какой создал ее Бог до

грехопадения, а отвлекаемся от любви к той, которую мы заслужили грехом.

Поэтому мы должны возненавидеть то, от чего желаем быть свободными.

Возненавидим же временные узы, если мы одушевлены любовью к вечности.

Пусть человек любит ближнего, как самого себя. Конечно, никто самому себе не

бывает ни отцом, ни сыном, ни свойственником, ни чем-нибудь другим подобным,

а только человеком. Отсюда: кто любит кого-нибудь, как самого себя, тот

должен любить в нем то, что есть он сам для себя. Но тела наши -- не тело в

человеке должно быть предметом искомым и желанным. В этом отношении имеет

силу заповедь не желать чего-либо ближнего своего. По этой причине, если

кто-нибудь в ближнем любит не то, что есть он сам для себя, тот любит его не

как самого себя. Отсюда, природа человеческая должна быть любима сама по

себе, помимо плотских условий, должна быть или совершенствуема, или

совершенна. Перед лицом единого Бога Отца родственны между собою все,

которые любят Его и творят волю Его, А взаимно друг для друга все они и

отцы, когда дают одни другим советы, и сыновья, когда друг другу повинуются,

но преимущественно -- братья, потому что заветом своим призывает их к одному

наследию один Отец.

47. Отчего же не быть человеку непобедимым, когда он, любя другого

человека, любит в нем исключительно только человека, т.е. творение Божие,

созданное по образу Божьему, и когда видит в нем ту самую совершенную

природу, которую любит, если совершен сам? Так, например, если кто-нибудь

любит человека, хорошо поющего, не того или другого в частности, а вообще

всякого хорошо поющего: в этом случае он, если только сам -- совершенный

певец, желает, чтобы и все были певцами же, чтобы для него не было

недостатка в том, что он любит, как хороший певец. Ибо, если он завидует

кому-либо, кто хорошо поет, то любит уже не пение, а или похвалу, или

что-нибудь другое, чего он желал бы достигнуть хорошим пением и что у него

могло бы быть уменьшено или же совсем отнято, если бы начал хорошо петь

кто-либо другой. Поэтому тот, кто завидует хорошему певцу, тот его не любит,

но, с другой стороны, кто в хорошем певце нуждается, тот сам поет неважно.

Гораздо лучше это может быть видно на человеке, живущем добродетельно,

потому что он уже никому не может завидовать: ибо чем добродетельные люди

обладают, то в такой же мере доступно и для всех и нисколько не становится

меньшим оттого, что им обладают весьма многие. Возможны случаи, когда и

хороший певец не может петь, не роняя своего достоинства, и нуждается в

пении другого, которое доставляло бы ему то, что он любит, например, когда

он находится на пиру, где самому ему петь непристойно, слушать же другого

певца неприлично. Между тем, жить добродетелью всегда прилично. Поэтому

всякий, кто любит добродетель и живет добродетельно, не только не завидует

подражающим ему, но вполне охотно и, насколько возможно, вполне дружелюбно

дозволяет им это делать. Но он в них нисколько не нуждается. Ибо что он в

них любит, то вполне и в совершенстве он имеет в себе самом. Таким образом,

когда он любит ближнего, как самого себя, он не завидует ему, потому что не

завидует и самому себе, отдает ему, что может, потому что то же делает и для

самого себя; не нуждается в нем, потому что не нуждается и в себе самом, а

только в Боге, прилепляясь к Которому он становится блаженным. Бога же никто

у него не может похитить. Таким образом, вполне истинно и вполне несомненно

непобедим тот человек, который прилепляется к Богу -- не так, чтобы

заслужить от Него какое-нибудь внешнее благо, а как человек, для которого

нет другого блага, как быть в союзе с Богом.

Пока такой человек находится в настоящей жизни, другом он пользуется

для выражения своего благорасположения, врагом -- для упражнения в терпении,

кем может -- для оказания благодеяний, наконец всеми -- для выражения

благолепия. И хотя временных благ он не любит, однако пользуется правильно и

ими, и заботится о людях, смотря по их жребию, если уже не может делать

этого одинаково по отношению ко всем. Поэтому, если он с большей готовностью

вступает в беседу с кем-нибудь из своих домашних, чем с кем-либо другим, то

это не значит, что он его больше любит, а только то, что питает к нему

больше доверия и оставляет для него более открытой дверь своего временного

жилища. Ибо на людей, предоставленных времени, он смотрит тем лучше, чем

меньше сам привязан ко времени. Отсюда, не будучи в состоянии быть полезным

для всех, которых любит одинаково, он был бы несправедлив, если бы не

предпочитал быть полезным только для людей, теснее соединенных с ним узами

родства. Но духовные узы для него выше, чем узы временные и местные, в

которых мы рождаемся со своим телом, и самые высшие -- те, которые

преимуществуют уже над всеми. Поэтому он не поражается чьей-нибудь смертью,

ибо тот, кто любит Бога всей душой, знает, что для него не погибает не

гибнущее для Бога. Бог же есть Господь и живых, и мертвых. Не бывает он и

несчастным чьим-нибудь несчастьем, так как и праведен он не чьей-либо

праведностью. И как никто не может отнять у него ни праведности, ни Бога,

так точно никто не может отнять у него и блаженства. И если иногда

случается, что его тревожит чья-либо опасность, или ошибка, или скорбь, он

не отказывается приходить с помощью, способствовать исправлению или

утешению, самого себя, впрочем, не расстраивая. Во всех же своих

обязательных трудах он, благодаря твердому упованию на будущий покой,

непоколебим. Ибо что может вредить тому, кто умеет быть в хороших отношениях

даже с врагом? Под защитой и охраной Того, по заповеди и дару Кого он любит

врагов, вражды он не боится. Такой человек в скорбях не только не печалится,

а даже радуется, "зная, что от скорби происходит терпение, от терпения

опытность, от опытности надежда, а надежда не постыжает, потому что любовь

Божия излилась в сердца наши Духом Святым, данным нам" (Рим. V, 3--5). Кто

же может повредить такому человеку? Кто его покорит? Человек, достигающий

при счастливых обстоятельствах возвышения, тому, что служит к возвышению,

учится в несчастьи. Ибо когда преходящие блага имеются у него в изобилии, он

не придает им цены, а когда их теряет, узнает, привязывали ли они его к

себе, или не привязывали. Весьма часто имея их, мы думаем, что их не любим,

но лишь только они начинают отсутствовать, узнаем, что мы такое. Ибо, что

уходит от нас, не причиняя нам скорби, то и находясь у нас, не привязывало к

себе нашего сердца. Таким образом, по-видимому побеждает, хотя на самом деле

-- побеждается тот, кто возвышаясь достигает того, потеря чего сопряжена

будет для него со скорбью, а побеждает, хотя по-видимому и побеждается тот,

кто, уступая, достигает того, что охотно теряет.

48. Итак, кого привлекает свобода, тот пусть стремится быть свободным

от всех преходящих благ, а кого привлекает желание царствовать, тот пусть

остается покорным единому царю всего, Богу, любя Его паче себя самого; в

этом заключается совершенная праведность, в силу которой большее мы любим

больше, а меньшее -- меньше. Мудрую и совершенную душу пусть любит он такой,

какой ее видит, а глупую пусть любит не потому, что она такова, а потому,

что она может быть совершенной и мудрой; глупости же и своей собственной не

должно любить. Ибо кто любит свою глупость, тот не возвысится до мудрости;

никто не сделается таким, каким желает быть, если только не возненавидит

себя таким, каким он есть. Но пока достигнет он мудрости и совершенства,

пусть переносит глупость ближнего с таким же чувством, с каким переносил бы

и свою собственную, если бы был глуп, и пусть любит мудрость. Отсюда, хотя

гордость представляет собой только тень истинной свободы и истинного

царства, Божественное промышление напоминает нам ею, что порочного мы имеем

в себе и к чему правильно должны мы возвратиться.

49. Далее, все зрелища и всякое любопытство: чего они ищут, как не

удовольствия от рассматривания предметов? А что же может быть удивительнее и

прекраснее истины, к которой, несомненно, стремится каждый зритель,

внимательно наблюдая, чтобы не быть обманутым, и хвастаясь, если замечает и

определяет в зрелище что-нибудь живее и быстрее других? Наконец, внимательно

следит и с крайней осторожностью наблюдает и за самим фокусником, который

занимается ничем иным, как обманом; и если обману этому поддаются, то только

потому, что не могут сделать этого сами, поэтому и забавляются искусством

того, кто их обманывает. Ибо если бы и сам он не знал, или же другие считали

его незнающим, что собственно вводит зрителей в обман, то обманщику никто и

не рукоплескал бы. Если же кто-либо из толпы уличит его, то считает себя

заслуживающим большей, чем тот, похвалы, и именно за то, что не мог быть

обманут. А если уличат его многие, то уже не его хвалят, а смеются над

остальными, которые не могли разгадать его фокусов. Таким образом, победа

остается на стороне знания, искусства и постижения истины, которую ни в коем

случае не достигнут те, которые ищут ее где-нибудь вовне.

Итак, в подобные пустяки и мерзости мы погружены до такой степени, что

хотя на вопрос, что лучше --истина или обман, мы отвечаем единогласно, что

лучше истина, однако забавам и игрищам, в которых мы услаждаемся чем-то не

истинным, а призрачным, мы преданы бываем гораздо охотнее, чем заповедям

самой истины. Таким образом, мы наказываемся собственным своим судом и

собственными устами, одно одобряя разумом, а другому следуя по суетности.

Забавным и смешным что-либо остается до тех пор, пока мы знаем, подражание

какой истине в нем осмеивается. Но, любя подобные забавы, мы отклоняемся от

истины и уже не разумеем, каким подражают они предметам, на которые мы

смотрим, как на прекрасные первообразы, и отклоняясь от которых погружаемся

в собственные призраки. Призраки эти встают перед нами, когда мы обращаемся

к поиску истины, и мешают нам продолжать путь, угрожая не силой, а великими

оковами тем, которые не понимают, как широко значение изречения: "Храните

себя от идолов" (I Иоан. V, 21).

Из-за этого одни пустой мыслью носились в бесчисленных мирах, другие

полагали, что Бог не может быть ничем иным, как огненным телом, третьи, в

связи со своими призраками, баснословили, что Бог есть сияние света,

разлитое всюду по бесконечному пространству, но, так сказать, расщепленное в

одном пункте неким черным клином, -- баснословили так, представляя себе в

два враждебные царства и устанавливая для вещей два враждебные начала. И

если бы я заставил их поклясться, знают ли они, что это истинно, может быть

поклясться они бы и не осмелились, а сказали бы в свою очередь: "Покажи же

нам ты, что истинно". Если бы в ответ я не сказал ничего, кроме: "Ищите

света, при посредстве которого вам станет ясно и понятно, что одно дело --

верить, и другое -- разуметь"; то в этом случае и сами они поклялись бы, то

такого света нельзя ни видеть чувственными глазами, ни мыслить в связи с

каким-нибудь пространственным протяжением, но что он всюду ожидает ищущих

его и что несомненнее и яснее его нет ничего.

Все это, что мною сказано сейчас об этом умственном свете, очевидно для

нас опять-таки не иначе, как при помощи того же света. Ибо при его

посредстве я понимаю, что сказанное истинно, и то, что я понимаю это, я

понимаю опять же при его посредстве. Я понимаю, что это "опять и опять"

продолжается в бесконечность, ибо каждый понимает, что он что-нибудь да

понимает, даже и это самое "опять", -- понимаю, что в этой бесконечности нет

никаких расстояний, доступных для какого-нибудь возбуждения, или быстроты;

понимаю наконец, что я могу понимать не иначе, как при условии жизни и что

понимая я становлюсь жизненнее. Ибо вечная жизнь превосходит временную жизнь

своей жизненностью, а что такое вечность, это я созерцаю благодаря только

тому, что я понимаю. Умственным взором я отделяю от вечного всякую

изменчивость и в самой вечности не различаю никаких промежутков времени, так

как промежутки времени состоят из прошедших и будущих изменений предметов.

Между тем, в вечном нет ни преходящего, ни будущего, ибо что проходит, то

уже перестает существовать, а что будет, то еще не начало быть. Вечность же

только есть, -- она ни была, как будто ее уже нет, ни будет, как будто

доселе ее еще не существует.

50. Если мы еще не можем вступить в нее, возгнушаемся по крайней мере

своих призраков и удалим от умственного взора такие ничтожные и обманчивые

забавы. Воспользуемся теми путями, которые Божественный промысел благоволил

учредить для нас. Ибо услаждаясь до излишества забавными измышлениями, мы

осуетились измышлениями своими и всю жизнь свою обратили как бы в некоторые

пустые сновидения; поэтому неизреченное божественное милосердие, принимая во

внимание то, что разумная тварь служит своим законам, благоволило, так

сказать, занимать нашу детскость притчами и сравнениями при помощи звуков и

букв, а также огня, дыма, облака и столпа огненного, этих как бы своего рода

видимых слов, и подобным образом врачевать наши внутренние очи.

Итак, не зная, но веря, что истина существует, уясним себе, какое

доверие должны мы оказывать истории, какое -- разуму и что должны

запечатлеть в памяти? Где та истина, которая не приходит и не уходит, а

всегда остается неизменной? Какому следовать способу истолкования аллегории,

которая, как мы верим, изречена мудрость во Святом Духе: достаточно ли от

видимого древнего относить ее к видимому же, но более новому, или к природе

и движениям души, или же к неизменной вечности; имеют ли одни из них

значение действий видимых, другие --душевных движений, третьи -- закона

вечности, или же есть некоторые и такие, в которых следует искать все это

одновременно? Какая вера твердая -- историческая ли и временная, или

духовная и вечная, -- к которой должно быть направлено всякое истолкование

авторитета? Что способствует пониманию и достижению вечного, в котором

заключается цель всех добрых действий и достоверность временных предметов?

Какое различие между аллегорией исторической, фактической, аллегорией речи и

аллегорией таинства? Как следует понимать саму речь Божественных писаний

согласно с особенностями, свойственными каждому языку? Ибо каждый язык имеет

некоторые свои собственные обороты, которые, будучи переведены на другой

язык, являются нелепыми. К чему служит такая низменность в слово-выражении,

что в священных книгах встречаются в приложении к Богу не только гнев,

печаль, побуждение от сна, память, забвение и некоторые другие наименования,

которые могут применяться и к людям добродетельным, но даже раскаяние,

ревность, опьянение и некоторые тому подобные? Следует ли относить к видимой

форме человеческого тела очи Божий, руки, ноги и другие подобного рода

члены, или же к обозначению разумных и духовных сил, как и шлем, щит, пояс и

прочее тому подобное? И -- что особенно заслуживает исследования -- в каком

отношении для человеческого рода полезно, что Божественное промышление

говорило таким образом с нами при посредстве разумной, рожденной и телесной,

служащей Ему твари? Если одно только это будет нами познано, дух наш

освободится от всякого детского легкомыслия и в него введена будет святейшая

религия.

51. Итак, отбросив и отдалив от себя театральные и поэтические бредни,

будем питать и поить дух свой рассмотрением и истолкованием Божественных

писаний, -- дух, снедаемый голодом и жаждой пустого любопытства и тщетно

стремящийся обновить и насытить себя пустыми призраками, как бы

разнообразными яствами: вот истинно свободная и благородная школа, в которой

мы получим здравое воспитание. Если услаждают нас чудеса и прелести зрелищ,

будем преисполняться желанием созерцать ту премудрость, которая быстро

распространяется от одного конца до другого и все устраивает на пользу. Ибо

то может быть удивительнее бестелесной силы, создавшей телесный мир и

управляющей им? Или что прекраснее силы, упорядочивающей и украшающей этот

мир?

52. А если все согласны с тем, что это ощущается телом и что дух лучше

тела, то разве дух сам по себе ничего не созерцает? Или разве созерцаемое им

может быть чем-либо иным, как не гораздо более превосходным и возвышенным?

Напротив, получив со стороны того, о чем мы судим, импульс к созерцанию

того, что служит основанием для предмета нашего суждения, и обратившись от

произведений искусства к закону искусства, мы будем уметь созерцать тот

образ, в сравнении с которым представляется отвратительным то, что по

благости Божьей -- прекрасно. "Ибо невидимое Его, вечная сила Его и

Божество, от создания мира через рассматривание творений видимы" (Рим. I,

20). В этом заключается возвращение от временного к вечному и преобразование

из жизни ветхого человека в человека нового. А что же есть такого, отчего

человек не мог бы получать импульс к исканию добродетели, когда он может

быть побуждаем к тому даже самими пороками? Ибо чего иного ищет любопытство,

как познания того, что не может быть достоверно познано, т.е. вечного и

всего неизменно существующего? К чему иному стремится гордость, как не к

могуществу, состоящему в легкости и беспрепятственности действо-вания, --

могуществу, которое находит совершенная душа только покорная Богу и силой

высочайшей любви обращенная к Его царству? К чему стремится похоть плоти,

как не к покою, который имеет место только там, где нет никакого недостатка

и никакого повреждения? Отсюда, следует бояться преисподней ада, т.е.

тягчайших наказаний после настоящей жизни, когда не может быть уже никакого

напоминания об истине, потому что там нет никакого размышления. Нет же его

потому, что его не озаряет тот самый истинный свет, просвещающий всякого

человека, грядущего в сей мир. Поэтому не будем медлить и будем ходить, пока

еще есть день, чтобы не объяла нас тьма. Поспешим освободиться от второй

смерти, в которой нет памятования о Боге, и от ада, в котором нет

исповедующегося Ему.

53. Но жалки те люди, в глазах которых познанное не имеет цены и

которые радуются новизне и охотнее учатся, чем познают, хотя конечной целью

учения служит познание. А те, для которых не имеет значения ничем не

затрудняемая легкость действования, охотнее вступают в борьбу, чем

побеждают, хотя конечной целью борьбы служит победа. Наконец те, для которых

не имеет цены телесное здоровье, предпочитают есть, чем быть сытыми,

пользоваться детородными членами, чем не испытывать никакого подобного

возбуждения; а находятся даже и такие, которые предпочитают спать, чем не

спать, хотя конечная цель этих удовольствий та, чтобы не чувствовать больше

голода, не жаждать, не желать плотского совокупления и не быть в состоянии

телесного утомления.

Поэтому те, кто преследуют эти конечные цели, прежде всего

освобождаются от любопытства, признавая несомненным то знание, которое

заключается внутри их самих, и наслаждаясь им, насколько это возможно в

настоящей жизни. Затем, оставив упорство, приобретают легкость действования,

зная, что большая и легчайшая победа состоит в противодействии чьему-либо

задору. Наконец, насколько это возможно в настоящей жизни, они ощущают и

телесный покой, воздерживаясь от того, без чего возможно проводить эту

жизнь. Таким образом, они вкушают, как сладостен Господь, и питаются верой,

надеждой и любовью своего совершенства. После же настоящей жизни

усовершенствуется и познание (потому что теперь мы лишь отчасти понимаем, а

когда наступит совершенное, тогда это "отчасти" упразднится) и наступит

полный мир (ибо теперь "в членах моих вижу иной закон, противоборствующий

закону ума моего", но от сего тела смерти освободит нас благодать Божия

через Иисуса Христа, Господа нашего (Рим. VII, 23--25); потому что во многом

мы соглашаемся с этим противником, пока находимся с ним в пути), в теле

будет полное здоровье и не будет никакой нужды и никакой усталости (потому

что тленное сие, в свое время и своим порядком, когда наступит воскресенье,

облечется в нетление). И неудивительно, что все это дано будет тем, которые

в познании любят только истину, в действовании -- только мир, а в теле --

только здоровье: после настоящей жизни осуществится для них и усо-вершится

то, что они больше любят в этой жизни.

54. Отсюда, тем, кто дурно пользуются великим благом ума, ища помимо

него более видимого, что должно было бы служить для них напоминанием о том,

чтобы они созерцали и любили разумное, -- всем им достанется в удел тьма

кромешная. Ибо началом этой тьмы служит плотское мудрствование (carnis

prudentia) и слабость телесных чувств. А те, кто услаждаются борьбой, будут

отчуждены от мира и опутаны величайшими затруднениями. Ибо война и борьба

служат началом величайших затруднений. Это, мне думается, и означает, что у

таких будут связаны руки и ноги (Мф. XXII, 13), т.е. отнята будет всякая

легкость и беспрепятственность действования. Наконец те, кто хотят алкать и

жаждать, пылать похотью и утомляться, чтобы с удовольствием есть, пить,

совокупляться и спать, любят такой недостаток, который служит началом

величайших скорбей. Таким образом, для них осуществится и усовершит-ся то,

что они любят, дабы быть там, где будет плач и скрежет зубов.

Есть много и таких людей, которые любят все эти пороки вместе и жизнь

которых состоит в том, что они бывают на зрелищах, спорят, едят, пьют,

совокупляются, спят и своей мыслью останавливаются только на собственных

призраках, которые создает подобная жизнь, и, выходя из их лживости, строят

суеверные и нечестивые правила, которыми обманывают самих себя и к которым

привязаны, хотя бы даже и старались воздерживаться от соблазнов плоти. Так

как они дурно пользовались вверенным им талантом, т.е. остротой разума,

которой так или иначе одарены все так называемые ученые, или остряки, или

шутники, но держат ее завязанной в платок или зарытой в землю, т.е.

устремляют и привязывают к пустым предметам или к земным страстям: то у них

будут связаны руки и ноги и они посланы будут во тьму кромешную, где будет

плач и скрежет зубов. И это не потому, чтобы они любили плач и скрежет зубов

(ибо кто же их любит?), а потому, что то, что они любили, служит началом

этого плача и скрежета зубов и необходимо приводит к ним своих поклонников.

Ибо те, кто больше любят ходить, чем возвращаться или достигать чего-нибудь,

должны быть посланы в места наиболее отдаленные, потому что они суть плоть и

дух блуждающий, но не возвращающийся.

Напротив, кто хорошо пользуется пятью ли чувствами тела, чтобы веровать

делам Божиим и возвещать о них и чтобы питаться благостью Божией, или же --

деятельностью и знанием, чтобы ввести мир в свою природу и познать Бога, тот

входит в радость Господа своего. Кроме того, талант, взятый у того, кто им

дурно пользовался, отдается тому, кто хорошо пользовался пятью талантами

(Мф. XXV, 14--30; Лук. XIX, 15--26), не потому, что острота ума может быть

переносима от одного к другому, но дано таким образом понять, что нерадивые

и нечестивые, между тем от природы остроумные люди могут потерять это

дарование, а прилежные и благочестивые, хотя и более медлительные разумом,

могут его достигнуть. В самом деле, талант отдан не тому, кто получил два;

потому что кто уже в области действия и знания живет хорошо, тот имеет и

это, а тому, кто получил пять. Ибо тот еще не имеет достаточной для

созерцания вечного остроты ума, кто верит только в видимое, т.е. временное,

а имеет ее тот, кто прославляет Бога, устроителя всего этого чувственного,

предан Ему верой, уповает на Него надеждой и ищет Его любви.

55. Если все это так, то убеждаю вас, возлюбленные и ближние мои,

убеждаю вместе с вами и себя самого, стремиться с возможной для нас

скоростью к тому, стремиться к чему убеждает нас Бог своей премудростью. Не

будем любить мира, потому что все, что в мире -- похоть плотская, похоть

очей и гордость житейская. Не будем любить других и самим себе вредить

плотскими удовольствиями, чтобы не подпасть бедственнейшему повреждению от

скорбей и мук. Не будем любить раздоров, чтобы не быть преданными во власть

радующихся этому ангелов, на унижение, одоление и наказание. Не будем любить

видимых зрелищ, чтобы не быть вверженными во тьму кромешную за уклонение от

самой истины и любовь ко мраку.

Пусть религия наша не будет состоять в собственных наших призраках.

Ибо лучше хоть что-нибудь действительное, чем все, что только может

быть измышлено нашим произволом. Лучше действительная соломинка, чем свет,

созданный пустым воображением по желанию человека, способного к

предположениям; и все-таки соломинку, которую мы ощущаем и к которой

прикасаемся, считать достойной почитания --дело безумное.

Пусть не будет нашей религией и почитание произведений человеческих.

Гораздо лучше сами художники, создающие подобные произведения, и все же мы

их не должны чтить.

Пусть не будет нашей религией и почитание животных. Лучше их самые

последние из людей, и все же не должны мы чтить и их.

Пусть не будет для нас религией и почитание умерших людей; потому что

если они жили благочестиво, то не следует о них думать так, чтобы они искали

подобных почестей; напротив, они хотят, чтобы мы чтили Того, Кем

просвещаемые, они радуются, если и мы делаемся участниками их заслуг.

Отсюда, их чтить должно ради религии. Если же они жили дурно, то и не

заслуживают почтения, где бы они не были.

Пусть не будет для нас религией почитание демонов, потому что всякое

суеверие служит для них почестью и победой, тогда как для людей -- великим

наказанием и опаснейшим бесчестьем.

Пусть не будет для нас религией почитание земли и воды, потому что

воздух чище и светлее их, и служит источником теплоты; однако и его мы не

должны почитать.

Пусть не будет для нас религией и почитание эфирных и небесных тел,

которые, хотя и превосходят все другие тела, однако какое бы то ни было

живое существо лучше по сравнению с ними. Поэтому, если они тела

одушевленные, то всякая какая бы то ни была душа сама по себе лучше, чем

какое угодно одушевленное тело; и все же никто не согласился бы считать

порочную душу достойной почитания.

Пусть не будет для нас религией почитание той жизни, которой, как

утверждают, живут деревья, потому что в ней нет никакого чувства; к тому же

роду относится и та жизнь, которой производится частичность нашего тела,

живут наши волосы и кости, не имеющие ощущения; лучше этой жизни жизнь,

одаренная чувством, однако мы никоим образом не должны чтить и жизнь

животных.

Пусть не будет нашей религией даже и самая совершенная и самая мудрая

разумная душа, которая или поставлена на служение вселенной, или ее

отдельным частям, или же ожидает перемены и видоизменения своей участи в

лучших людях; потому что всякая разумная жизнь, если она совершенная,

покоряется неизменной истине, без слов говорящей с ней внутренне, а не

делается порочной. Отсюда, она возвышается не сама по себе, а благодаря той

истине, которой охотно покоряется. Отсюда, что чтит высший ангел, то должен

чтить и низший человек, потому что и сама природа человеческая стала низшей

вследствие непочтения к тому. Ибо мудрый ангел и человек, правдивый ангел и

человек происходят не от различного начала, а от единой неизменной мудрости

и истины. Временным домостроительством нашего спасения устроено так, что

сама неизменная, единосущная и совечная Отцу Божья Сила и Божья Премудрость

благоволила воспринять человеческую природу, чтобы научить нас, что человек

должен чтить то же, что должно быть чтимо и всей мыслящей и разумной тварью.

Будем верить, что и самые высшие ангелы и превосходнейшие служители

Божий желают, чтобы мы чтили единого с ними Бога, от созерцания которого они

блаженны. Ибо и мы блаженны не от созерцания ангелов, а от созерцания той

истины, благодаря которой любим самих ангелов и сорадуемся с ними. Мы

нисколько не завидуем, что они более нас подготовлены к истине, или

наслаждаются ей без всяких тягостных препятствий; напротив, еще более любим

их, потому что общим Господом заповедано и нам ожидать того же. Поэтому мы

чтим их с любовью, а не раболепством. Мы не строим им храмов, потому что они

не желают от нас такого почитания, зная, что и сами мы -- храмы всевышнего

Бога, когда бываем добродетельны. Таким образом правильно пишется, что ангел

воспретил человеку воздавать ему поклонение, подобающее только единому

Господу, под властью Которого сам ангел есть только сослужитель человека.

Между тем, те ангелы, которые склоняют нас служить им и почитать их,

как богов, подобны гордым людям, желающим, чтобы их, если бы было можно, мы

чтили точно таким же образом. Но таких людей терпеть еще относительно

безопасно, чтить же тех ангелов гораздо опаснее. Ибо всякое господство людей

над людьми продолжается только до смерти или господствующих, или находящихся

в подчинении; рабства же со стороны гордости злых ангелов надобно больше

бояться по причине самого времени, -- потому что они имеет место и после

смерти. Притом, всякий знает, что господство человека оставляет подчиненному

возможность свободы в области умственной: между тем, тех властителей мы

страшимся, как властителей над самим нашим умом, который представляет собой

единственное око для созерцания и восприятия истины. Поэтому, если мы, в

целях нашего обуздания, подчинены всякой власти, которая дается людям для

управления государством, кесарю кесарево и Божие Богу (Мф. XXII, 21), то не

должны бояться, чтобы кто-нибудь потребовал от нас этого и после смерти. И

потом, одно дело -- рабство души, и совсем другое -- рабство тела. Люди

праведные и полагающие всю радость свою в одном Боге, когда Бог

благословляется ихделами, соуслаждаются теми, которые эти дела хвалят; но

когда хвалят их самих, они исправляют заблуждающихся, кого только могут,

кого же исправить не могут, тем они не сорадуются и желают только, чтобы они

исправились от этого порока. Если же добрые ангелы и все святые служители

Божий подобны им, и даже чище и святее их, почему же мы боимся, что если не

будем суеверны, что тем оскорбим кого-либо из них? Ведь с их помощью мы

освобождаемся от всякого суеверия, стремясь к единому Богу и к Нему одному

привязывая (religantes) наши души, -- откуда, думается мне, происходит и

само слово "религия" (religio).

Этого вот единого Бога, это единое Начало всего и Премудрость, Которой

премудра всякая душа, как бы ни была она премудра, этот Дар, которым

блаженно все, что только есть блаженного, я и чту. И всякий ангел, который

любит этого Бога, я уверен, любит также и меня. Всякий ангел, который

считает Его своим благом, помогает в Нем и мне и не может завидовать и моему

в Нем участию. Пусть же поклонники и почитатели частей мира скажут мне, кого

из добрых ангелов не хотел бы расположить к себе тот, кто почитает только то

одно, что всякий добрый ангел любит, от познания чего он радуется и

стремление к чему делает его добрым? Напротив, всякий ангел, который любит

только своеволие, не хочет быть подчиненным истине и, пожелав наслаждаться

своим личным благом, отпал от общего блага и истинного блаженства, которому

в рабство и на мучение преданы все порочные люди, а из добродетельных никто,

разве только для испытания, для которого наши несчастья составляют радость,

а наше обращение -- осуждение, -- такой ангел, несомненно, не достоин

почитания.

Итак, пусть же религия связывает нас с одним только всемогущим Богом,

Потому что между нашим умом, которым мы постигаем Отца, и Истиной, т.е.,

внутренним Светом, с помощью Которого мы Его постигаем, не посредствует

никакая тварь. А потому вместе с Отцом будем чтить и саму эту Истину, ни в

чем от Него не разнящуюся, Которая представляет собой форму всего, что

создано единым и стремится к единому. Отсюда, для душ духовных ясно, что все

создано через эту форму, которая одна только вполне заключает в себе то, к

чему все стремится. Однако, это все не было бы создано Отцом через Сына и не

сохранялось бы целым в своих границах, если бы Бог не был в высшей степени

благим, так что Он не завидует никакой природе, которая может быть от Него

доброй, и даровал силу оставаться в этом добре -- одному, насколько он

хочет, а другому, насколько он может. Поэтому прилично нам чтить и почитать

неизменным наравне с Отцом и Сыном и этот Дар Божий, т.е. Троицу

единосущную: единого Бога, которым, через Которого и в Котором мы

существуем, от Которого мы произошли, Которому сделались неподобными и от

Которого имеем обетование, что не погибнем, -- Начало, к Которому мы

стремимся, или форму, Которой следуем, и Благодать, Которой

восстанавливаемся; единого Бога -- Творца, Которым мы созданы, Его образ,

через Который мы приводимся в единство, и Мир, Которым мы остаемся в

единстве; Бога, который изрек: "Да будет" (Быт. I), Его Слово, через Которое

создано все, что создано по сущности своей и природе, и Дар Его благости, по

которому все это угодно было Творцу Своему и примирено с Ним, чтобы ничто,

созданное Им через Слово, не погибло; единого Бога, сотворенные Которым мы

живем мудро, любя Которого и Которым наслаждаясь, мы живем блаженно, единого

Бога, из Которого, Которым и в Котором все. Ему слава во веки веков. Аминь.